Подошел в белых нитяных перчатках старик лакей:
   - Барыня,  барин  изволит  вас  просить  к  себе.  Нина  знала,  что  муж
приглашает ее не для  приятных  разговоров.  Поэтому  она  вошла  в  кабинет
Прохора с Верочкой: она думала, что дочь одним своим  невинным  видом  может
умерить гнев отца. Навстречу вошедшим  подбежал,  виляя  хвостом,  радостный
волк. Прохор сидел за столом хмурый, в халате, с трубкой в зубах.
   - Садись, фабрикантка, - бросил он сквозь зубы.
   - Папочка, миленький, папочка!.. - подсеменила к нему Верочка. -  Я  тебя
люблю... Я люблю тебя больше, чем волченьку-люпсеньку.
   Прохор взял ее на руки, поцеловал в висок, придвинул ей цветные карандаши
и бумагу.
   - Я срисую человека с усами... Страшный который. А  потом  избушку,  чтоб
дым валил.
   - Нина...
   - Да, Прохор, слушаю.
   Наступило обоюдоострое молчание. Воздух сгущался в тучи.  Верочка  начала
рисовать.
   - Ты христианка, Нина?
   - Да, христианка. Ты же знаешь,  Прохор.  Тучи  продолжали  окутывать  их
своим грозным молчанием. Верочка рисовала.
   - Ежели ты христианка, то как же ты с такой настойчивостью толкаешь  меня
в какую-то пропасть, в зло?
   - Нет. Ты не так понимаешь мою деятельность, Прохор. Вся она направлена к
тому, чтоб отвратить тебя от зла, -  сказала  тихо  Нина,  разглядывая  свои
замазанные землей ладони. - Я путем практических комбинаций хочу возле твоей
деятельности создать такое окружение, которое  заставило  бы  тебя,  вопреки
твоему желанию, стать по отношению к рабочим совершенно иным,  чем  ты  есть
сейчас.
   - Ты сказала, что вопреки моему желанию тащишь меня от  зла  прочь.  Так?
Так. Значит, ты применяешь насилие. Но ведь Христос сказал:  не  противьтесь
злу насилием. Ты в это вдумалась?
   Нина опустила голову и часто в растерянности замигала. Она  не  готова  к
ответу на такой вопрос. Как же так? Она сегодня же поговорит на эту  тему  с
отцом Александром.
   - Я тебе хочу добра, а себе покоя, - сказала Нина, смущенно покраснев.
   Прохор покрутил на пальце чуб, сдвинул брови к переносице:
   - Добра желаешь мне?
   - Да, добра.
   - Хм... Ну так знай! - И Прохор ударил в стол ладонью.
   От окрика Верочкин карандаш хряпнул, она вскинула на отца большие глаза и
соскользнула с его коленей. Прохор схватился за виски, закрыл глаза: в  ушах
что-то покаркивало, в груди побулькивало,  пред  смеженными  веками  плавали
хвостики.
   - Ты, милый Прохор, болен... Нет, это  ужасно,  -  кротко,  с  внутренним
отчаянием в голосе, сказала Нина, прижимая к  себе  подбежавшую  Верочку.  -
Ляг, отдохни... Мы поговорим после.
   - Нет! - сверкнул он на жену белками глаз. Руки его дрожали, прыгал язык.
   Ветерок колыхал шторы в открытом окне,  чрез  кабинет  проплыла  пушинка,
стайка  осенних  мух   жужжала,   роясь   возле   хрустальной   люстры;   из
непритворенной двери высунул голову лобастый рыжий кот.
   - Милый Прохор, тебе надо бросить все и отдохнуть -  уехать  куда-нибудь,
полечиться, взять отпуск у самого себя. Я знаю, ты очень, очень  болен.  Мне
видеть это слишком мучительно, прямо непереносно... Поверь мне. - Нина  тихо
заплакала, поднялась и пошла к нему. - Милый, умоляю тебя, брось все деда...
   - Нет!!! - двумя кулаками враз грохнул в стол Прохор.  -  Стой!  Впрочем,
садись... Впрочем.., как желаешь.
   Нина остановилась.  Прохор  повернулся  к  ней  в  кресле  и,  потряхивая
лохматой головой, беззвучно засмеялся.
   - Знаю, знаю, фабрикантка, для чего ты хочешь выгнать меня отсюда,  знаю.
Ты хочешь забрать в свои с Протасовым руки все  мои  дела  и  оставить  меня
нищим. (Нина всплеснула  руками.)  Стой,  стой,  не  перебивай,  -  он  стал
говорить быстро, отрывисто, все круче возвышая голос до крика. -  Я  пью,  я
нюхаю, я прыскаю в себя морфием, - это все через тебя,  через  твои  штучки,
через твой христианский бабий нрав, фабрикантка.
   - Врешь! - крикнула Нина :и, вся надломленная, раздираемая  ненавистью  и
любовью к мужу, села напротив него в кресло.
   "Врешь, врешь, врешь, врешь", - затараторил голос в правом  ухе  Прохора.
"Врешь, врешь, врешь..." Прохор засунул в ухо палец, с  ожесточением  потряс
там пальцем. Голос смолк.
   - Я с большим трудом привожу издалека рабочих, плачу им прогонные деньги,
учу их, - они бегут к тебе. Я вновь добываю рабочих, -  они  опять  к  тебе.
Наконец вислоухий Кук ушел. До каких же это пор? Жестокий враг так не мог бы
поступать, как поступаешь ты! (Нина, все время пыталась возражать, но он  не
давал ей.) Да, да, жестокий враг! А ты со своим бабьим умом ослеплена малыми
делами и не хочешь понять моих больших дел. Да, больших дел.
   - -Каких же?
   - Я... - Прохор нахохлил брови, встал, подбоченился  и  начал  шагать  по
обширному кабинету, косясь на присмиревшую возле матери Верочку.  Полуоткрыв
рот, ребенок следил за  отцом  раздраженным  взглядом.  -  Я  разовью  здесь
промышленность, какой нет в России. Мой поселок  превратится  в  городище  с
миллионом жителей. Имя  мое  будет  греметь!  Понимаешь?  Греметь  по  всему
миру...
   Нина слушала его, замирая от волнения.
   - Может быть, тебе заживо поставят памятник? - попыталась улыбнуться она.
   - Да! Я сам себе поставлю памятник в центре феерического сада, какого  не
мог видеть и Людовик Шестнадцатый. Я  построю  в  том  городе  университеты,
винокуренные заводы, инженерные школы, торговые ряды, пассажи, театры, и все
будет мое. Да, да, мое, мое! А не твое! - Последние  фразы  выкрикнул  он  с
особым сладострастием.
   - Во имя какой же идеи ты все это предполагаешь?
   - Во имя самого себя, - гордо откинул  Прохор  голову.  -  Во  имя  своей
славы! - Он выбросил обе руки вверх и взмахнул ими, как крыльями.  Лицо  его
было грозно и величественно.
   Верочка скривила рот, заплакала.
   Нина подхватила ее на руки.
   - Мамочка, не вели ему орать!
   - Значит, фабрикантка, поняла теперь, в чем моя  идея?  По-твоему  -  это
идея сатаны, антихриста, христопродавца?  Вздор!  Это  моя  идея.  Я  с  ней
родился, я с ней умру.
   Прохор взглянул на Нину с досадливым раздражением,  как  на  преградившую
ему путь скалу, и снова зашагал, размахивая полами халата. Нина смотрела  на
него с нескрываемой боязнью, с жалостью:  "Господи,  неужели  у  неге  мания
величия?"
   - И я тебе в последний раз говорю! Я тебя, фабрикантка, предупреждаю. Вот
мое предложение. Слушай. Последний раз слушай! - и Прохор, почему-то засучив
рукав халата, внушительно погрозил Нине пальцем.
   Нина  встала,  чувствуя,  что  из  туч  сейчас  ударит  молния.   Прохор,
врезавшись ногами в пол в пяти шагах от Нины, стоял, как призрак  Геркулеса,
и хрипло говорил сквозь стиснутые зубы:
   - Слушай... И - к исполнению. Приказ мой. Как можно скорей закрывай  свои
работы или передай их мне. И свой миллион передай мне... Слышишь? Миллион!..
Я не могу видеть,  как  ты  зря  транжиришь  нажитые  твоим  отцом  и  дедом
капиталы. А мне деньги дозарезу... У  меня  нет  денег,  мне  нечем  платить
рабочим. Или ты хочешь, чтоб я обанкротился? Черт!.. И самое большее, что  я
тебе  могу  дозволить,  это  выстроить  женский  монастырь  и  стать  в  нем
игуменьей. Дур много. Ты этим угодишь и  богу  и  мне.  Итак  -  приказываю,
прошу, умоляю... - Прохор скосоротился, с отчаянным выражением лица  кинулся
пред потрясенной Ниной на колени. - Умоляю, сделай меня свободным,  прекрати
свои глупые затеи! Дай мне осуще...
   - Прохор, - отступила от него на шаг Нина. - Если  ты  встанешь  на  путь
истинного устроителя жизни, а не алчного тирана трудящихся, я вся  твоя,  со
всей душой, со всеми капиталами.
   - Нина Яковлевна! Нина Яковлевна! - как вепрь вскочил  Прохор  и,  словно
коршун, вцепился когтями в полы своего халата.
   - В противном же случае, Прохор, я твой враг. Я буду работать так же, как
и работаю! - возвысила свой голос Нина.
   Прохор, тщетно силясь унять в себе взрыв гнева, заскорготал зубами:
   - Марш отсюда!..
   - Дурак, дурак!.. - плача, пуская пузыри и топая ножкой, взвизгивала, вся
содрогаясь, Верочка. - Ты страшный. Дурак!..
   Прохор, потеряв последнее самообладание, схватил обиженную Нину за плечи,
повернул ее лицом к двери, стал выталкивать из кабинета. - Вон!  Вон!  Змея!
Протасовская подстилка!.. Отдай мне миллион!!!
   Вдруг волк с рычащим лаем в три  прыжка  бросился  на  Прохора  и  рывком
разорвал на спине халат. Прохор лягнул его ногой, захлопнул за женой  дверь,
сорвал с крючка арапник.
   - Поди сюда!
   Волк, поблескивая освирепевшими глазами, ловил момент, чтоб броситься  на
хозяина. Но вдруг струсил человечьих глаз, покорно  лег  на  брюхо,  сжался.
Прохор накинул на его шею парфорс-удавку, подволок  к  стене,  где  ввинчено
кольцо для цепи, продел парфорс в кольцо, подтянул башку  волка  вплотную  к
стене и, вкладывая в удары ярость, немилосердно стал пороть  его.  Из  шкуры
зверя клочьями летела шерсть. Зверь рычал, выл, хрипел, бился, пустил  мочу,
потом стал от удавки задыхаться. Вот железное кольцо разогнулось, зверь враз
вырвался от  человека-"друга"  и,  оставляя  на  белом  ковре  следы  крови,
опрометью - вон.
   Мокрый от пота, Прохор в бессилии повалился головой на стол.  Все  гудело
внутри. Разрывалось сердце. Руки тряслись.
   В разгоряченной голове дурили сумбуры и  кошмарчики.  "Надо  убить,  надо
убить, надо убить, убить, убить", - зудил под  черепом  голос.  Сначала  под
черепом, потом громко, в уши. Не хватало воздуху,  не  хотелось  дышать,  не
хотелось жить.
   И вновь прошлое стало настоящим, настоящее отодвинулось назад. Кошмарчики
пошаливали. Сон не шел.
   В три часа ночи взял бумагу, долго сидел над нею в помраченном  онемении.
Потом,  вспомнив  старцев,  вспомнив  странный   сон   про   ламу-бодисатву,
перекрестился, обмакнул перо и, проставив месяц, число и год, написал:

   "Поступаю в полном сознании. Похоронить по-православному. Мой гроб и гроб
жены рядом. Гроб Верочки наверху.
   Прохор Громов".

   - Да, да, - прокаркал он, как ворон. - Ну что  ж,  я  не  виноват,  я  не
виноват. Меня таким хотят сделать.
   Он заклеил, записку в конверт и припечатал сургучной печатью, перстнем.

12

   На  другой  день,  разбитый  физически,  растрепанный   душевно,   Прохор
проснулся поздно. Не умываясь (он редко умывался теперь), выпил водки,  съел
кусок хлеба с солью и с робостью поднял взгляд на портрет в золоченой  раме.
Но вместо жены на портрете - Анфиса, она ласково улыбалась, кивала  Прохору,
что-то хотела сказать. Прохор протер глаза, на портрете - Нина...
   - Хм, - буркнул он, скорчил гримасу, отмахнулся рукой.
   Мысленно, со стороны,  Прохор  Петрович  стал  горько  подсмеиваться  над
собою, что вот он, такой большой и бородатый, верит в  какую-то  чертовщину.
Он и рад бы не верить в нее, но он ясно видел, что эта несуразица так  ловко
оплела его со всех сторон, так искусно перепутала всю логику  его  суждений,
что он стал чувствовать себя погрязшим по уши в болоте личного бессилия.
   "Очень интересно наблюдать,  как  умный  с  ума  сходит,  -  все  так  же
внутренне ухмыляясь, с большой тоской в сердце думал он. - Нет, шиш  возьми.
Вот не сойду, назло не сойду. Дурак, пьяница.  Мне  действительно  отдохнуть
надо"."
   Напился чаю, написал  письмо  Протасову,  заказал  ямскую  тройку  (своих
лошадей жалел) и, не простившись с домашними, выехал в путь-дорогу.
   Он направился в село Медведеве, чтобы примириться с отцом своим. Мысль  о
примирении встала пред Прохором  резко,  отчетливо.  Прохор  принял  ее,  не
сопротивляясь. И еще ему надо навестить могилу матери и горько поплакать  на
могиле желанной Анфисы. "Анфиса, Анфиса, зачем судьба оторвала тебя от моего
сердца?"
   Тройка бежала скорой рысью. Путь с горы на гору, тайгой, полями,  берегом
реки. Прохор закрыл  глаза  и,  покачиваясь,  грезил.  "Черт,  до  чего  все
усложняется. Как трудно стало жить. Как перепутались все дела мои..."  -  не
открывая глаз, думал он. Мысленно оглядываясь в недавнее,  он  казался  себе
человеком, который по движущейся вниз лестнице старался взобраться  в  гору.
Человек - все выше, а лестница под ним - все ниже.  Человек  воображал,  что
вот-вот взойдет на гору, но вершина горы все больше  и  больше  возвышалась.
"Да, все так, все правильно. Именно я похож на такого  человека".  И  Прохор
под  заунывные  звуки  колокольчика  начинал  искать  корень  своих  неудач.
Впрочем, он четко  знал,  откуда  эти  неудачи,  но  ему  хотелось  еще  раз
взглянуть в наглую личину своего врага. Тогда путь путаных домыслов вновь  и
вновь приводил его к Нине, Протасову,  Приперентьеву,  отцу.  Однако,  желая
оправдать отца и Нину, он воспаленным воображением своим  попробовал  искать
причину зол не в земнородных существах, а в проклятой судьбе своей.
   - Ведь я же открыто, при всех провозгласил тогда на пиршестве,  что  я  -
сатана, я - дьявол! - выкрикнул он так громко, что толстогубый парень, ямщик
Савоська, оглянулся на него и в страхе стал двигать бровями.
   - Что, не узнал?
   - Не узнал и есть, - присматриваясь к волосатому прыгающему лицу Прохора,
прогнусил Савоська.
   - Ты думаешь, барина везешь, а я - черт.
   - А ты не заливай. Ты - Прохор Петрович, вот ты кто.
   Прохор, чтоб настращать придурковатого парня, хотел взвыть диким  голосом
и закатиться сумасшедшим смехом, да передумал. Достал походный ларец и выпил
большой стакан водки. Савоська, ежась и заглядывая через  плечо  на  седока,
заговорил;
   - А что, Прохор Петрович, правда ли, нет ли,  -  тебя  считают  в  народе
колдуном? Будто ты с неумытиком знаешься?
   - Верно, знаюсь, - сказал Прохор. Водка всосалась в  кровь.  Тоска  стала
спадать. Прохор зарычал слегка и по-волчьи взлаял.  -  А  мой  волк,  верно,
леший,  он  по-человечьи  говорит.  Хочешь,  и  лошади   твои   по-человечьи
заговорят?
   - Брось, брось на воду тень-то наводить. Что я, маленький, что  ли?  Кому
другому заливай. И не рычи, сделай милость,  -  бодрясь,  загнусил  дрожащим
голосом Савоська. - А ты вот что говори, как бы  нам  не  довелось  в  тайге
заночевать. Вишь, сутемень какая, скоро ночь ляжет.
   - Через пять верст Троегубинская мельница. Забыл нешто? Там и заночуем, -
ответил Прохор и, проверив заряды в ружье и штуцере, осмотрелся по сторонам.
   Кругом темная, мрачная тайга. В небе зажглась первая бледная звездочка.

***

   Протасова раздражало оставленное хозяином письмо.
   "Любезнейший Андрей Андреич, - читал он. - Уезжаю от вас на недельку,  на
две. Нездоровится. Проветриться надо мне,  протрезветь.  Последние  события,
начиная с пожара тайги, вывели меня из равновесия. Ищу точку опоры и не могу
найти. Все дело поручаю вам под  вашу  личную  ответственность.  До  скорого
свиданья. Прохор Громов".
   Протасов собрался переводиться на Урал, и вот  опять  оттяжка.  Ежедневно
посещая контору, он установил, что служащий Шапошников отсутствует  вот  уже
пятый день. Один из конторщиков сказал Протасову, что Шапошников,  вероятно,
пьянствует, что от него всегда попахивает  винишком  и  вообще  он  какой-то
странный.
   Поздно вечером, когда  кругом  затемнело,  Протасов  заглянул  в  избушку
Шапошникова. Избушка  принадлежала  глухонемой  бобылке  Мавре.  Горела  под
потолком маленькая, в мышиный глаз керосиновая  лампа.  На  куче  соломы,  в
углу, спал врастяжку, кверху бородкой, коротконогий босой Шапошников.  Пахло
водкой. Батарея пустых бутылок возле  печки.  На  стене,  убранный  хвойными
ветвями, портрет Анфисы.
   - Шапошников!
   Тот чихнул и сел, вытянув опухшие ноги. - Ах, это вы? Простите...  А  это
я. Только, п-п-пожалуста.., б-без нравоучений... Я знаю, что виноват. Кругом
виноват. Впрочем... -  он  осмотрелся,  провел  рукой  по  лысине  и  горько
улыбнулся. - Да, сон. Ах, это вы? Протасов? А я думал, что... Берите стул, -
Шапошников встал, закинул руки  за  шею  и,  пробежав  на  цыпочках,  сладко
потянулся, затем криворото, отчаянно зевнул, -  бородища  залезла  на  левое
плечо, - сел к  столу,  закурил  трубку.  Рубаха  расстегнута,  выбилась  из
штанов.
   - Слушайте, товарищ Шапошников... Как вам не стыдно валяться  на  соломе,
бездельничать? Ведь все ваши товарищи на большой работе, народу служат...  А
вы...
   - Милый.., с-с-скука, т-т-тоска, уныние. Я удивляюсь,  как  в-в-вы-то  не
спились еще в этой дыре. Нет, надо бежать, - он выпучил глаза и крикнул:
   - Да! Знаете? Стращалов бежал... Прокурор. Помните?  Записку  получил  от
него. В безопасном месте,  говорит.  С  приятелями,  говорит.  Потом  сбегу,
говорит,  в  Америку.  Деньги  есть,  говорит.  Да-да.  Он,  черт,  сильный,
мужественный. А я.., я..,  ч-ч-чу-чело.  Милый!  Когда  умру,  набейте  меня
паклей. И поставьте Прохору Петровичу в кабинет. Пусть мучается, пусть и он,
стервец, с ума спятит... Я ведь тоже.., тово.., готов, кажись.
   Протасов с жалостью во все глаза глядел на него.
   - Я лягу, не могу, сидеть, - ударившись головой о стену, он кувырнулся на
свое логово. - Садитесь на пол. Протасов, милый... Как  бы  я..,  как  бы..,
желал бы... Вернуть свою молодость.
   - Ну, что вы какую несете чушь!..
   - Нет, нет, - засмеялся скрипучим смехом Шапошников и, как белка хвостом,
закрыл бородой одутловатое от запоя лицо свое. -  Мне  бы  только  встретить
Анфису...
   Вошла глухонемая бабушка Мавра, хозяйка Шапошникова,  поставила  на  стол
кринку с молоком, низенько поклонилась Протасову, что-то замычала, замаячила
руками.
   Прохор спал. Снилась  сумятица:  Синильга  кружилась  пред  ним  во  всем
красном, вдова тунгуска вылезала из омута и, голая,  с  плачем  садилась  на
белый камень. Затем все исчезло, и снова: пустой вечер, кладбище, сорвался с
березы грач, ползли туманы, отец Ипат покадил Анфисиной могиле  я  пропал  в
дыму. Колокольчики-бубенчики побрякивали.
   Вдруг крики:
   - Стой!
   От резкого выстрела Прохор открыл глаза, проснулся:
   - Что такое? Что?
   Тройка напоролась на  залом  из  сваленных  разбойниками  поперек  дороги
деревьев. Тьма.
   - Ямщик! Что?
   Хохот - и Прохор связан...

***

   Разбойники, человек тридцать - сорок, сидели у  двух  костров  в  глухой,
заросшей густым ельником  балке.  Кругом  тьма.  Неба  не  видно.  Откуда-то
сверху, из мрака, слышались выкрики иволги, всхлипы сов,  посвисты,  свисты.
То перекликались на хребтах балки  дозорные.  Кой-кто  спал,  кой-кто  чинил
одежду или дулся в карты. У  ближнего  к  Прохору  костра  пятеро  молодцев,
прихлопывая в ладоши, пели вполголоса веселую:

   Там за лесом, там за лесом
   Разбойнички шалят!
   Там за лесом, там за лесом
   Убить меня хотят.
   Нет, нет, не пойду,
   Лучше дома я умру!

   Лихой этой песни Прохор не слышал. Строй жизни в нем помрачился, ослаб. И
жизненный тон восприятий стал тусклым, незвучным, завуалированным. Он  сидел
на пне, как в театре  перед  сценой.  С  дробным,  идущим  по  многим  путям
вниманием, ждал, что будет дальше, небрежно готовился  досматривать  сон.  А
сам думал вразброд о чем-то другом,  о  третьем,  о  пятом.  Поэтому  Прохор
ничуть не испугался подскакавшего на коне Ибрагима-разбойника. Но при  свете
костров успел рассмотреть его, как актера на сцене. И сразу узнал. "Да,  он,
он..."
   За длинный срок разлуки с Прохором черкес мало изменился. Та  же  прямая,
плечистая фигура, тот же горбатый нос, втянутые щеки, бородища  с  проседью.
На голове красная, из  кумача,  чалма.  Одет  он  в  обыкновенный  серенький
пиджак, перетянут ремнем из сыромятины, за ремнем  -  два  кинжала.  Черкесу
шестьдесят четыре года, но он принадлежит к тем людям, которым  написано  на
роду гулять на свете по крайней мере сто двадцать лет.
   В Прохоре два естества - разумное и умное, в Прохоре  было  два  чувства.
Одно естество бодрствовало, другое - воспринимало жизнь как сновиденье.
   - Здравствуй, Прошка! Здравствуй, кунак! - И черкес соскочил с коня.
   Прислушиваясь дремотным  ухом,  как  дитя  к  любимой  сказке  матери,  к
родному, прозвучавшему