вшая мадам Козырева, а будущая  -  знаю
чья... - сказал Илья Сохатых, полеживая в шубе у дверей.  -  Это,  извините,
мы.., так сказать, - и вежливенько все-таки шапкой помахал.
   За дверью смолкло все, как умерло.
   На берегу  озера  полыхал  большой  костер.  Рыба  ловилась  плохо.  Луна
серебрила тропинку на воде, избушка стояла  под  луной  вся  голубая.  Милая
избушка! Как тихо, грустно! Какой мрак висит в тайге.
   Черкес плюнул и заругался вдруг;
   - Кручок другой нада... Большой... Этим шайтан ловить... Цволачь!  Трубка
забыл...
   Прохор едва поднял отяжелевшую голову свою, как черкес уже в седле.
   - Дожидай, - крикнул он. - Трубка привезу. Кручок хороший привезу.  Аида,
айда! - гикнул в вытянул Казбека плетью.
   "Вот это сила, - подумал про Ибрагима Прохор. - Да. Еще завтрашний  день,
а  послезавтра  в  путь.  Прощай,  озеро,  избушка;  прощай,  милая  Анфиса!
Мамашенька, прощай, прощай!"  Какая  все-таки  тоска  в  душе!  Припомнилась
Угрюм-река и ночь та страшная, предсмертная. Зачем он едет? Погибать?  Плыли
смутные мечты, плыл над тайгою месяц. И сколько времени Прохор промечтал, не
знает, - может, минуту, может, час.
   Но филин еще не прокричал в тайге, как вырос перед ним черкес:
   - На трубка, кури... На кручок... - И сел возле него. В  стороне  храпели
лошади и взмахивали хвостами, отбиваясь от ночных комаров.
   - Давай, Прошка, спать. Мой здесь ляжет, твой избам.
   - Я с тобой лягу, у костра... Там комары...
   - Избам! - заорал черкес. - Мой комар  выкурил  избам...  Дверь  затворяй
крепче... Айда! - и вдогонку крикнул:
   - Выбрасывай бурку мне. Избам... Пожалста!
   Через минуту из избушки выскочил, как сумасшедший, Прохор с  буркой  и  в
радостном хохоте навалился на черкеса.
   - Ибрагим! Ибрагимушка! Ибрагимушка! - катал его по  земле  и  целовал  в
плешь, в лоб, в горбатый нос.
   - Стой, ишак! Табак сыпал вон. Ишак!.. Бубукнул, загоготал  вдруг  филин.
Спасибо тебе, ночная птица, пугач лесной. Прохор целовал  свою  Анфису,  как
ветер целует цветущий мак. Сидели рядом, очи в очи  гляделись  неотрывно.  И
оба, словно дети, плакали. От Анфисы пахло цветами и ночной росой:
   - Черкес  мчал  меня  на  коне  шибче  ветра.  О  чем  же  говорили  они?
Неизвестно. Ведь это ж юность с младостью, ведь это последняя хмельная  ночь
в лесу. Пусть хвои расскажут, как пили любовь  до  дна  и  не  могли  досыта
упиться;  пусть  камыши  запомнят  и  перешепчут  ветру  шепот   их,   пусть
канюка-птица переймет их прощальный разговор.
   - Вот и кончились быстрые деньки наши, мой сокол. Боюсь, боюсь...
   - Да, Анфиса, душа моя... Кончились.
   Дом Анфисы на пригорке, и  заколоченная  из-под  сахара  бочка  скатилась
прямо в крапиву, к кабаку. Ранним утром стояли возле бочки бабы, -  тащились
бабы за водой, а пьющий мужичонка вышибал из бочки дно.
   - Хах! Господи Суси! - закрестились бабы, попятились.
   - Сохатых! Ты?! -  раскорячился  пьяница-мужик  и  от  изумления  упал  в
крапиву.
   - Пардон... Мирен... - хрипел Илья Петрович, лупоглазо вылезая из  бочки,
как филин из дупла. - Фу-у!..  Чуть  не  подох.  Скажите  пожалуйста,  какое
недоразумение... Черт! Схватил  это  меня  неизвестной  наружности  человек,
морда тряпкой замотана, да и запхал сюда... А я в сонном виде... Ночь.
   Илья Сохатых выкупался в речке и, как встрепанный, - домой.
   - Представь себе, Ибрагим... Какой-то стервец вдруг меня головой в бочку,
понимаешь? - ночью...
   - Цволачь, - сочувственно обругался Ибрагим.

***

   На другой день Прохор с Ибрагимом уехали на Угрюм-реку.
   Прощай, Прохор Петрович! Счастливый тебе путь!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

   Земля  несется  возле  солнца,  как  над  горящей  тайгой  комар.  Нет  в
пространстве ни столетий, ни тысячелетий. Но земля заключена  сама  в  себя,
как пленник; по ее поверхности из конца в начало плывет Угрюм-река, и каждый
шаг земли по спирали времен вокруг солнца и вместе с солнцем  знаменует  для
человека год.
   Прошло три длинных человечьих года, прошло ничто. В конце  третьего  года
примчалась от Прохора Петровича в село Медведеве телеграмма. Петр Данилыч  и
Марья  Кирилловна!  Радостная  это  телеграмма  или  роковая?   Человеческим
незрячим сердцем оба в один голос: радостная, да.
   Но за эти три года Угрюм-река трижды сбрасывала с себя ледяную  кору,  за
это время случилось вот что.
   Прохор обосновал свой стан в среднем течении  Угрюм-реки,  чтоб  ближе  к
людям. Но и для орлиных крыльев людское  оседлое  жилье  отсюда  не  ближний
свет.
   Высокий правый берег. Кругом густые заросли тайги. Но вот зеленая долина,
вся  в  цветах,  в  розовом  шиповнике.  У  самой  реки  круглый  холм,  как
опрокинутая чаша. Здесь будет стан.
   - На вершине холма я построю высокую  башню,  -  сказал  Прохор.  -  Буду
каждый день любоваться рекой, встречать свои пароходы. Гляди, какой красивый
вид!
   - Якши! - подтвердил Ибрагим.
   Жили в палатке по-походному.  Рыба,  птица,  ягоды  с  грибами.  К  осени
шестеро плотников, среди них - Константин  Фарков,  выстроили  небольшой,  в
пять окон, домик, игрушечную баню,  склад  для  товаров  и  конюшню  на  два
стойла. Возле дома на высоком столбе вывеска:

РЕЗИДЕНЦИЯ "ГРОМОВО"
ВЛАДЕЛЕЦ - КОММЕРСАНТ ПРОХОР ГРОМОВ

   Черкес сделал себе из плетня род сакли, обмазал глиной, побелил и тоже на
шесте:

ГАСПОДЫНЪ ЫБРАГЫМЪ ОГЪЛЫЪ ЦРУЛНАЪ

   За работами досматривал Ибрагим; он стал слегка покрываться благополучным
жиром. Прохор же худел. Деловитость разрывала его на части. В ней позабылись
Анфиса, Нина, мать с отцом. Он неделями шатался с Константином! Фарковым  по
тайге, осматривал речушки, ключи, встречные горы.
   - Здесь должно быть золото.
   - Да, - сказал Фарков. -  Тунгусишки  знают  где,  да  не  говорят.  Руси
боятся: русь нагрянет, загадит все и их выгонит.
   Как-то набрели они на  столбленное  место:  возле  безыменной  речушки  -
глубокий, с обвалившимися стенками, шурф, заросший кустами и травой.
   - Вот тут какой-то барин с артелью золото  искал!  -  воскликнул  Фарков,
указывая на сгнившие столбы. - Давно это было, старики сказывали.  Золота  -
страсть. Ну, захворал он, артели жрать нечего и обратно куда идти не  знали,
а тут стужа поднаперла, снег...  Ну,  конечно,  убили  его,  съели,  и  сами
пропали все. Царство небесное!
   Прохор записал и зарисовал план.
   - Ты это место запомнишь? От стану  найдешь?  Мы  дела  тут  ахнем.  Ужо,
погоди, Константин.

***

   Осень была ранняя, в сентябре настойчиво стал сыпать дождь и снег. Вместе
с тучами на Прохора навалилась тоска. Плотники рассчитались. Фарков  хотя  и
согласился остаться, но тоже уехал домой. По первопутку он вновь вернется со
своей старухой, с сыном. Отправился с народом! за почтой и черкес  на  своем
Казбеке. Он везет до Подволочной письма Прохора: Нине, домой, Шапошникову и,
конечно, ей, Анфисе. Почтарь из деревни Подволочной - родины Тани  -  в  два
месяца раз отвозил почту в  волость  и  привозил  оттуда.  Пусть  черкес  не
забудет захватить все, что пришло: может быть, книги,  может  -  посылки,  а
главное - письмо, ее письмо, Анфисы. Ну, Ибрагим, конечно, понимает.  О  чем
тут толковать.
   - Слушай, привези Татьяну, - полушутя сказал Прохор, и глаза его улыбчиво
завиляли.
   - Какой тебе Татьян? - крикнул черкес. - Я сам Татьян!
   Прохор  остался  один.  Он,  тайга,  сизые  тучи  и  дрожавшая  от  стужи
Угрюм-река.
   Читал книги, думал. Да, он проживет здесь год, а может быть и два, он  не
поедет к отцу. Это не отец, это жестокий,  непроспавшийся  пьяница,  который
выгнал сына. Отлично!  Прохор,  слава  богу,  на  своих  ногах.  Вот  придут
тунгусы, накупят товаров - он будет ласков, бескорыстен - и разнесут по всей
тайге добрую славу о нем. Это для начала. Потом  Прохор  засучит  рукава,  и
пусть посмотрит народ, что он сделает с этим краем, пусть почувствуют  люди,
тот же Шапошников, на что способен настоящий, большого размаха человек.
   Но как же работать, жить? Ведь надо же какую-то опору в  жизни,  костыль.
Мать? Не то. Да, может быть, и не пожелает она бросить  хозяйство:  женщины,
как кошки, - умрет под своим шестком. Любовница?  Нет,  это  не  годится.  С
Анфисой тоже ему не жить, Анфиса - сила; его стальная коса может сломаться о
ее камень. Анфиса - камень. А для услады он найдет.
   Жена! Вот кто. Ему нужна жена. И,  конечно,  Нина  Куприянова...  Нина...
Решено! Он будущей весной поедет к ней.
   Ярко и весело топится печь, Прохор шагает из  угла  в  угол,  поет.  Надо
собак завести. Еще кота и кур. Он варит уху,  готовит  чай  в  котелке.  Над
крышей пролетает метельный ветер, но в избе тепло. Как хорошо жить в  тепле.
И какая милая у него избушка: просторная и светлая.  Анфиса,  друг,  приходи
помечтать хоть во сне!
   Достает записные книжки своего первого путешествия и  начинает  приводить
их  в  систему.  Его  стан,  резиденция  "Громово"  в  пятистах  верстах  от
Подволочной. Да, так. Вот изгибень, а вот протока и красная скала.  Так.  До
Ербохомохли, последнего населенного пункта, - триста верст. Живы ли  те  два
старика, как их... Сейчас, сейчас...  Сунгаловы?  Жив  ли  столетний  Никита
Сунгалов, который целый день скакал за ними только для того,  чтоб  дать  на
свечку богу? Нет, наверное, умер; вот тут  записаны  его  слова:  "В  покров
умру".
   За окном со свистом запоздалые пронеслись утки. Прохор схватил ружье,  но
в раздумье повесил  и  вновь  углубился  в  записные  книжки  свои.  Сколько
воспоминаний! Вот если бы уметь писать!
   Вечерело. Прохор зажег  светлую  лампу  и  допоздна  занимался.  Полночь.
Утомительная тишина. Прохор устал от тишины и дум.  А  за  окном  гудит.  Он
вышел на воздух. Тьма. Сквозь вьюжную мокрую дрянь ощупью шел к холму. Тайга
шумела, и где-то близко пенилась река. Но ничего не видно.  Это  живая  тьма
гудит, клокочет, и нет ей края. Как  страшно  одному  во  тьме  под  напором
ветра. Подхватит злобная пугающая сила, взвеет вверх,  унесет,  как  нежить.
Нет, под его ногами твердая лысина холма. Дудки!
   Прохор взмахнул шляпой, заорал;
   - Угрюм-река! Здравствуй!.. Я  -  твой  хозяин!  Погоди,  пароходы  будут
толочь твою воду. Я запрягу тебя, и ты начнешь крутить колеса моих машин.  А
захочу, прикажу тебе течь не здесь, а там. Потому, что Прохор Громов сильней
тебя! - Он закашлялся от ветра, но  с  хохотом  замахал  шляпой  и  неистово
крикнул:
   - Уррра!
   Угрюм-река, поплевывая, пофыркивая, слепо катилась и океану.

***

   Лишь на тринадцатые  сутки  плотники  приползли  в  Подволочную.  Ибрагим
остановился у Фаркова. Грязно, все покосилось, и бычий пузырь вместо стекла.
Зато кушай на доброе здоровье, угощайся, и есть винцо.
   Утром Ибрагим направился к почтарю, на сборню. Пришло пять писем, одно от
Анфисы "Прохору Петровичу в собственные руки". А вот газеты, а вот посылки с
книгами. "Это от Шапкина". И три больших тюка. "Это товар".
   Он вытащил из-под бурки два письма  и  потряс  ими  перед  красным  носом
почтаря:
   - Ежели это потеряешь да вот это, пожалста, башкам рубить будэм!
   Одно письмо с адресом неуклюжими каракулями и припиской: "Хозяин страпъка
Варвар".
   Почтарь поводил раскосыми глазами, сказал:
   - Наварачкано, как корова брюхом.
   Другое  письмо  в  город  Крайск,  Нине  Яковлевне  Куприяновой.   Черкес
поцеловал его и закричал, ворочая белками:
   - Сам буду класть! Давай сумка, где сумка? Тэряишь - кынжал брухо!..
   А письмо с красной печатью, на имя Анфисы Козыревой, он оставил при  себе
и пошел домой, к Фаркову.
   Наверно, Прохор икнул сейчас. Наверно, у Анфисы заныло сердце.
   Ибрагим хлебал кислое молоко, пил с  морошкой  чай  и  по  складам  читал
Анфисино, вскрытое им, письмо:
   "Ненаглядный мальчик, Прошенька мил-дружок. Уехал ты,  и  сердечушко  мое
затрепыхало как птичка, когда  птичку  ястреб  закогтит.  Господи!  Хоть  бы
весточку какую, хоть бы удариться белой грудью о сыру землю,  вспорхнуть  бы
лебедушкой да к тебе, сокол, сокол мой!"
   - Цволачь!.. - пробубнил черкес, похрустывая белыми  зубами  луковицу,  и
перестал читать.
   А вот и красная печать - трах, трах! - раскрыл письмо:
   "Милая моя, ненаглядная Анфисочка! Вот мы с Ибрагимом и приехали. А  тебя
с нами нет. И мне мерещится избушка, и та хмельная ночь, и та  другая  ночь,
когда верный мой рычарда примчал тебя на своем коне... Анфиса! Я скоро..."
   - Цволачь! - прошипел черкес.
   - Ну, что пишут-то? - спросил Фарков.
   - Пышут? Пышут - якши... Карошь пышут...
   - Ну, слава богу, - сказал Фарков и перекрестился. - На-ка, пей.
   Черкес выпил, сплюнул и, с мудростью  библейского  Соломона,  оба  письма
любовных бросил в топившуюся печь.

2

   Сердце Анфисы Петровны пусто, как брошенное птицей в голом  лесу  гнездо.
После разлуки с Прохором очень тяжко было, все ждала  от  него  письма:  вот
протрясся к дому Петра Данилыча почтарь, все получили! - ей нет письма.  Как
оплеванная пошла домой: стыд в душе и горечь и охальные стариковские  глаза:
Петр Данилыч даже присвистнул ей вдогонку.
   "Так-то, Прохор Петрович, залетный сокол, так. Какая же змея улестила его
там? Подайте сюда  змею,  подайте!.."  И  стакан  за  стаканом  пьет  Анфиса
наливку, не хмелеет. А может статься,  его  письмо  просто  затерялось,  она
опять напишет ему ласково, кровью и слезами, припечатает то письмо смолою  с
полуночного лесного пня, а не придет ответ, -  бросит  все,  убежит  к  нему
босиком по снегу, мороз - не мороз, уйдет.
   Пишется письмо надрывное.
   А время летит, и Петр Данилыч неотступно ходит к ней. Но его  мольба  для
Анфисы - что об стену горох.
   Как-то явился выпивши метельным вечером, весь  в  снегу.  И  ружье  через
плечо.
   - Ну, Анфиса, берегись! - В глазах его отчаянная решимость и  еще  что-то
злодейское.
   - Пришел бить меня? - бесстрашно, весело спросила она.
   Петр Данилыч затаенно молчал; провалившиеся, в черных кругах, злые  глаза
его резко прыгали, описывая четырехугольники возле Анфисина лица.
   Она попятилась -  никак  рехнулся?  -  и  ноздри  ее  чуть  дрогнули.  Ей
показалось в сумерках, что Петр примеряется выстрелить в нее из ружья. Виски
ее похолодели.
   - Что скажешь, Петруша?
   - Ну, приласкай. Хоть.., прижми к себе... Ну!.. - и Петр шагнул к Анфисе.
   - Отстань, не лезь, - с боязнью проговорила Анфиса. - Я его люблю.
   - Прошку?
   - Да.
   Петр пьяно откачнулся и стукнул ружьем  в  пол.  Анфиса  сдвинула  брови,
напряглась, словно ожидая смерти. Глаза Петра завиляли.  Сжимая  и  разжимая
пудовый кулак, он хрипло сказал:
   - Значит... Значит, ты отца на сына, сына на отца, как  двух  медведей?..
Ты?! Стравить хочешь?
   Она засмеялась таким холодным, нутряным, словно  не  своим  смехом.  Петр
Данилыч сразу  перестал  дышать,  она  же,  склонив  набок  голову  и  грозя
трепетным пальцем, сквозь самый тот смешок проговорила:
   - А пощечину-то помнишь, Петя"? Тот чужими губами сказал:
   - Убью я его... Ежели меня не полюбишь, убью... И тебя убью.
   Та еще хитрей захохотала, еще  певучей  полились  из  ее  прекрасных  губ
слова:
   - Значит, охота тебе, дураку старому, по каторге гулять? От богатства-то?
Петя, а? Где тебе убить! Бык ты холощеный.
   - Анфиса, не замай! - хватаясь за ружье, затрясся как в припадке Петр.
   Анфиса, возмутилась, ударила себя в грудь, от ее визга звякнуло  в  лампе
стекло:
   - Стреляй! Стреляй, черт ненавистный. Ну!..

***

   Вначале, как уехал черкес с Прохором  на  постылую  Угрюм-реку,  купецкая
стряпка Варвара, укладываясь на ночь, молилась со слезами:
   -  Спаси,  помилуй,  господи,  татарву  неприкаянную...   Ибрагима...   И
ангела-то хранителя у него нет, у дурака...  Не  знай,  кого  и  просить-то.
Святителя Абрама, поди.
   Но постепенно, месяц за месяцем, все  позабылось,  и  как  высушил  мороз
землю, не стало и у кухарки слез.
   Однако каким-то чудом доползло Ибрагимово письмо, только жаль  вот,  хоть
бы одно слово разобрали - ни поп, ни, пристав, ни политики.
   Отец Ипат сказал:
   - Зело борзо, - присвистнул и захохотал.
   - Ах," до чего обидно, право! - Варвара от полноты сердца хотела любезное
письмо то с кашей съесть, все-таки хоть мыслечки его узнает. Но Илья Сохатых
отсоветовал:
   - Кто ж письмо с кашей жрет?! Тоже, жрица какая, подумаешь, нашлась! Ведь
надо допустить, что каша-то  не  в  башку  тебе  полезет;  сама  удивительно
прекрасно понимаешь, куда. Эх ты, толстая!..
   - - Да как же, Илюшенька!.. Ох-ти-хти!
   - Пускай у меня в альбоме сохраняется. Это письмо сам писатель  прочитать
должен, то есть черкес... И утрите ваши слезы... И позвольте  скорей  щей...
Фють!
   Илюха повеселел: сам большой  -  сам  маленький  в  лавке,  хозяин  пьет,
хозяйка, хоть и забирает помаленьку все бразды, но женщина,  так  женщина  и
есть. А главное, потому повеселел Сохатых, что  Прохор  в  письме  к  матери
поклон ему прислал и  вроде  как  намек:  а  не  худо  бы,  дескать,  его  с
Анфисой-то Петровной окрутить.
   Когда он свои домыслы высказал Анфисе, Анфиса взбеленилась. Ничего, пусть
недельки две пройдет, а у него на этот счет политика найдется.
   Как-то подвыпивший Шапошников пришел к Анфисе за  куделью.  Кудель?!  Да,
да, кудель, зверушек набивать. Ну там - чаек, разговоры, пряники.
   - Скажите ради бога, вы такой  звездой,  такой  этуалью  слетели  к  нам,
что... - и, заикаясь, заканителил языком.
   - Ничего я не понимаю  от  ваших  умных  речей.  Вы  образованные  какие.
Давайте попроще как.
   - Кто вы, откуда? Лицо у вас очень  оригинальное,  не  простое,  а  образ
жизни...
   Он замялся. Он в сущности пришел совсем не за  куделью:  он  знал,  зачем
пришел. "Поприсмотритесь к Анфисе,  как  она  насчет  отца  и  вообще...  Вы
человек опытный, - писал ему Прохор, - и сообщите мне".
   Анфиса  выжидательно  уставилась  на  гостя.  Он   говорил   с   какой-то
подковыркой, раздраженно и - Анфиса чуяла - хотел ее обидеть.
   - Кто я такая, спрашиваете? Я - Анфиса, женщина.
   - Ясно!
   -  Прохор  Петрович  ведьмой  как-то  обозвал.  Что  ж  я,  ведьма?   Как
по-вашему?
   - Оставьте, пожалуйста.
   - А откуда, я и сама не знаю. А вам зачем? Ну, как это зачем,  ну  просто
интересно: одни люди наблюдают зверей, другие - ход небесных  звезд,  третьи
изучают камни, горы, пласты земли. Шапошников же интересуется просто жизнью,
отношением людей друг к другу.
   От молчавшей Анфисы шла на  него  невидимая  сила,  пронизывающая  его  и
завладевающая им. Он говорил  теперь  плавно,  не  заикаясь,  и  строгие,  в
пенсне, глаза его стали смягчаться, а щеки алеть.
   - Многие сердца сохнут от вашей действительно красивой  наружности.  Ваша
внешность, то есть фигура и все, эффектна, можно сказать, без  всяких  "но".
Понимаете? То есть прекрасна. И, конечно,  вы  могли  бы  составить  счастье
любому из.., из... Но вот - ваша душа...
   - Моя душа, - перебила Анфиса, - полюбит кого захочет.  И  уж  так-то  ли
крепко полюбит.., что...
   - Прекрасно! Но вы понимаете? В вас много романтики. То есть, как  это...
Вы в своих чувствах порхаете за облаками, ваша  душа  -  песня,  и  какая-то
этакая разбойничья песня, цыганская. А ведь  надо  жить,  жить  на  земле  и
попросту.
   - Попросту? Да как же это попросту, Шапошников, миленький мой? - и Анфиса
ласково положила ему руку на плечо.
   - А очень просто, - сказал он и, краснея, осторожно снял с  плеча  теплую
ее руку. - Не всегда надо сердцу доверять. А надо  и  умом.  Вот,  допустим,
например, вы страстно полюбили юношу...
   - Вот, допустим, я страстно полюбила юношу, Прохора Петровича,  -  Анфиса
улыбнулась и положила обе руки ему на плечи.
   - Прохора Петровича? - спросил он растерявшись.
   - Да, сокола моего, Прохора Петровича. Шапошников, набычившись и смущенно
подергивая носом, видел, как глаза ее наполнились слезами.
   - Оставьте, Анфиса Петровна, и мечтать об этом, - дрогнул он  голосом.  -
Погибнете.
   - Шапошников, ми