пятясь пред ним, квилила  тонким,
как нитка, голосом:
   - Ой, дяденька, ой, миленький!.. Пойдем, ради  бога,  к  нам...  Мы  тебе
оладьев испечем, мы тебе пельменев сделаем. У нас  тыща  штук  наделана.  Мы
тебя в баньку...
   -  Прочь,  девчонка!..  Затопчу,  -  Акулька  отскочила  вбок  и,  быстро
помахивая тонкой левой ручкой, побежала рядом с бородатым дяденькой.
   - Ты не серчай, дяденька... Мы хорошие... Мы не воры, как другие  прочие.
Мы тебя побережем, дяденька миленький. Целехонек будешь... Мамка все воши  у
тебя в головушке выищет, лопотину зашьет, бельишко выстирает...
   Акулька расшвыряла все слова, все мысли и не знала теперь,  чем  ульстить
страшненького дяденьку. Фильке Шкворню  стало  жаль  девчонку,  остановился,
спросил ее в упор:
   - А девки у вас есть?
   - Есть, дяденька!.. Есть, миленький! - с задором прозвенела она.
   - Кто жа?
   - Я да мамка!
   Воспаленные, с вывернутыми веками, глаза  бродяги  засмеялись.  Он  сунул
девчонке пять рублей, крикнул:
   - На! Марш домой, мышонок!
   Сердце девчонки обомлело и сразу упало в  радость.  Цепко  держа  в  руке
золотую денежку, она засверкала пятками домой.
   - - Эй! Людишки!  -  зашумел  бродяга.  -  Тройку  вороных!  И  чтоб  вся
изубанчена лентами была... Филька Шкворень вам  говорит,  знатнецкий  ботач!
Вот они, денежки. Во!.. Смотри, людишки!.. - Он тряс папушей бумажных  денег
и, как черт в лесу, посвистывал.
   - Сейчас, дружок, сейчас. - И самые прыткие со всех ног бросились к домам
закладывать коней.
   А там, на берегу реки, возле  пристани,  где  пыхтел  пароход  и  темнела
неповоротливая громада баржи, встречали подплывший плот с  народом.  Посреди
плота на кирпичах  -  костер.  Густой  хвост  дыма,  подкрашенный  у  репицы
розоватым светом пламени, кивером  загибал  к  фарватеру  реки,  сливаясь  с
сумеречной далью. Громовские рабочие  зашевелились  на  плоту,  вздымали  на
спины сундуки, мешки, инструменты, соскакивали в воду, лезли на берег.
   - Эй, сторонись! - гнусил безносый, круглый, кашар,  дядя,  карабкаясь  с
плота по откосу вверх. - Не видишь, кто прибыл?.. Я прибыл! Тузик...
   Он был колоритен своим большим широкоплечим, с изрядным брюхом, туловищем
и  потешно  короткими,  толстыми  ногами,  обутыми  в  бархатные  бродни  со
стеклянными крупными пуговицами. Синяя поддевка, как сюртук старовера-купца,
хватала ему до пят и похожа была на юбку.  Толстощекое,  медно-красное,  все
исклеванное оспой лицо его безбородо и безусо, как у скопца, и голос, как  у
скопца же, тонкий. Вместо носа - тестообразный, лишенный костей кусок мяса с
остреньким заклевом, повернут влево и крепко прирос к щеке, а справа торчала
уродливо вывороченная черная ноздря. Он очень падок до баб,  и  бабы  любили
его: богат и хорошо платит.
   - Эй, женки! Принимайте Тузика!
   К нему бросились высокий, с  льняной  бородой,  мужик  и  краснощекая,  в
крупных сережках обручами, ядреная вдовуха Стешка.
   - Тузик!.. Исай Ермилыч... Здоров., дружок!.. - Оба схватили безносого  в
охапку и стали, не брезгуя, целовать его, как самого родного человека.
   Пробежала другая, такая  же  ядреная  баба  Секлетинья  и  тоже  норовила
влепить безносому поцелуйчик в широкий толстогубый рот.
   - Исай Ермилыч! - орала она, как  глухонемому,  -  Неужто  не  вспомянешь
Секлетинью-то свою, неужто не удостоишь посещеньем?
   - Удостою. Всех удостою! - гнусил Тузик. - У меня  на  баб  слюна  кипит.
Шибко сильно оголодал в тайге... Эй, народы! Сукно есть, красное?
   - Нету... Исай Ермилыч...
   - Бархат есть?
   - Нету  и  бархату,  Исай  Ермилыч!  Есть,  да  не  хватит...  Извиняемся
вторично.
   - В таком разе, вот тебе деньги... Живо тащи три кипы кумачу. Не желаю по
вашей грязной земле чистыми ножками ступать.
   Мужик с первой, похожей на разжиревшую цыганку бабой  помчались  бегом  в
лавку, а к Фильке Шкворню тем временем подкатили три тройки с  бубенцами,  в
лентах.
   - Вези по всем улицам и мимо парохода! - скомандовал  Филька  и  залез  в
первую тройку. - А достальные кони за мной, порожняком...
   Развалившись, как вельможный пан, бродяга героем-победителем  посматривал
на шатавшихся по селу гуляк и, под лязг  бубенцов,  подпрыгивая  на  ухабах,
кричал громоносным голосом:
   - Не сворачивай! Топчи народ!..
   - Эй,  ожгу!  -  драл  мчавшуюся  тройку  простоволосый  ямщик-парень.  -
Берегись! Пузом глаз выткну!..
   Все шарахались от тройки, как  от  смерти.  Хохот,  ругань,  свист.  Пыль
столбом, звяк копыт, встряс на ухабах, ветер.
   - Топчи народ!.. - пучил глаза Филька. - Сто рублей за человека...
   Ямщик закусил губы и,  не  взвидя  света,  огрел  подвернувшуюся  старуху
кнутом, а валявшегося пьяного мужика переехал поперек.
   - Топчи народ!..
   - Топчу!..
   А когда на крутом повороте ямщик оглянулся, Фильки Шкворня в  экипаже  не
было.
   ...Принесенные три  кипы  кумачу  расстилали  перед  Тузиком  красненькой
дорожкой, ровняли эту дорожку сотни рук. Дорожка добежала до  угла  и  сразу
призадумалась: куда свернуть. Три семьи горели алчностью залучить  Тузика  к
себе: одни тащили дорожку прямо, другие старались загнуть ее влево,  третьи,
вырывая кумач из рук, гнали дорожку вправо.  Зачалась  ссора,  а  за  ссорой
мордобой. Сбегался народ.
   - Тузик прибыл, Тузик!
   Шарообразный, упоенный почетом  спиртонос,  приветствуемый  орущей  "ура"
толпой,   потешно-величаво   плыл   по   красненькой   дорожке,    милостиво
раскланиваясь с народом, как царь в Кремле с Красного  крыльца,  и  горстями
швырял народу серебряную мелочь. Синяя поддевка, как шлейф юбки, заметала за
ним след, и голубая дамская шляпа с павлиньим пером лезла на затылок. Доплыв
до угла,  где  драка,  Тузик  приостановился,  захихикал  на  драчунов,  как
жеребчик, и,  махнув  правой  рукой,  все  пальцы  которой  унизаны  дюжиной
драгоценных перстеньков, тонким голосочком прогнусил:
   - Перво-наперво веди дорожку к Дарье  Здобненькой.  К  прочему  бабью  по
очереди, ночью.
   Фильку Шкворня, валявшегося на дороге, попробовала было подхватить к себе
другая тройка. Но бродяга, держась за ушибленную голову, испуганно кричал:
   - Боюсь! Не надо... Изувечить хотите, сволочи!.. Неси на руках вон к  той
избе.
   Из новой чисто струганной избы, куда торжественно понесли, как богдыхана,
Фильку, выскочили навстречу дорогому гостю старик хозяин и два  его  сына  с
молодухой.
   - Милости просим, гостенек!.. Не побрезгуйте... -  кланялись  хозяева.  -
Варвара, выбрасывай половики, стели ковры, чтоб ножки не заляпал гостенек...
Шире двери отворяй!..
   - Что, в дверь?! - гаркнул Филька, как филин с  дерева,  держась  за  шеи
двух высоких, дюжих мужиков: они переплели в замок свои руки, бродяга  важно
сидел на их руках, как на высоком кресле, а сзади хмельная,  с  фонарем  под
глазом, баба усерднейше подпирала ладонями вывалянную в грязи спину Фильки:
   - Не упади, родной...
   - Неужто ты, старый баран, думаешь, я полезу в  твою  дверь  поганую?  Не
видишь, кого принимаешь, сволочь?! Руби новую!.. Руби окно!
   Старик хозяин в ответ на ругань со всей  готовностью  заулыбался,  шепнул
одному сыну, шепнул  другому,  посоветовался  глазами  со  снохой  и,  низко
кланяясь Фильке, молвил:
   - Дороговато будет стоить, гостенечек желанный наш.
   Изба новая, хорошая.
   - За все плачу наличными! - И Филька, по очереди  зажимая  ноздри,  браво
сморкнулся чрез плечи державших его на воздухе великанов-мужиков.
   - Которое прикажете окошко-то? - подхалимно спросил старик хозяин.
   - Середнее.
   - Петруха! Степка!.. - взмахнул локтями, засуетился старик, словно  живой
воды хлебнул. - Орудуй!.. Момент в момент чтобы... Варвара, лом!
   Петруха вскочил в избу, двумя ударами кулака вышиб раму. Степка  прибежал
с пилой. Мелькая в проворных руках Степки и Петрухи, пила завизжала  высоким
визгом, плевалась  на  сажень  опилками.  В  пять  минут  новая  дверь  была
проделана, ступенчатая лестница подставлена, раскинут цветистый половик.
   - Милости просим, гостенек дорогой...
   Филька Шкворень удовлетворенно запыхтел. Потом сказал:
   - В брюхе сперло. Дух выпустить хочу. -  Нажилился  и  гулко,  как  конь,
сделал непристойность.
   - Будь здоров, миленький! - смешливо поклонилась  в  спину  Фильки  баба,
пособлявшая тащить гостя в избу.
   - Ну, теперича вноси, благословясь, - облегченно молвил Филька.

17

   Осенняя ночь наступала темная, лютая, страшная. Пьяные улицы выли волчьим
воем, перекликались одна с другой и с  заречным  лесом  рявканьем  гармошек,
разгульной песней, предсмертным хрипом убиваемых,  жутким  воплем:  "Караул,
спасите!"
   Полиции нет, полиция спряталась. Буйству, блуду, поножовщине свобода. Кто
ценит свою жизнь, те по домам, как мыши. Кто ценит золото,  увечье,  смерть,
те рыщут среди тьмы. В больших домах  лупоглазо  блестят  огни.  В  избушках
мутнеет слабый свет, как волчьи бельма.
   Набухшая скандальчиками  сутемень  колышется  из?  края  в  край.  Все  в
движении: избы пляшут, в избах пляшут. Прохрюкал боров. Прокуролесила вся  в
пьяной ругани старуха. Мальчишки черным роем носятся со свистом.  Заливаются
лаем запертые в кутухах барбосы.
   Хмельная ватага громовских бородачей-приискателей, обнявши друг друга  за
шеи и загребая угарными ногами пыль, прет напролом стеною поперек дороги.
   - Эй, жители! Где кабак? Кажи кабак!
   - Гуляй, летучка! Вышибай дно, кобылка востропятая!
   - Ганьша, запевай!.. Мишка, громыхни в гармонь.
   Взрявкала,  оскалилась  на  тьму  всеми   переборами   ревучая   гармонь,
оскалились, дыхнули хмелем разинутые пасти, и веселая частушка закувыркалась
в воздухе, как ошалелый заяц с гор.
   Домище Силы Митрича, кабатчика, на самом урезе, при воде.  Узкая  боковая
стена дома, как мостовой бык, уходит  прямо  в  черные  волны  реки  Большой
Поток.  Над  уровнем  воды  в  стене  неширокая,  глухая  дверь.  Эта  дверь
разбойная: возле двери - омут в две сажени глубины.
   Семья хозяина живет вверху. Там тьма и тишина. Зато в нижнем  этаже,  где
кабак, - огни, веселье. Просторный, низкий, с темными  бревенчатыми  стенами
зал. Три лампы-молнии. Кабацкая стойка. За  стойкой  -  брюхо  в  выручку  -
заплывший салом целовальник Сила Митрич. В жилетке, в голубой  рубахе:  чрез
брюхо - цепь. Волосы напомажены и благочестиво расчесаны на  прямой  пробор.
Большая борода и красное  щекастое  лицо  тоже  дышат  благочестием.  Глазки
узкие, с прищуром. Голосок  елейный,  тоненький,  с  язвительной  хрипотцой.
Когда надо, эти сладостные глазки могут больно уколоть, а голосок  зазвучать
жестоко и жестко.
   Пятеро  музыкантов:  два  скрипача,  гармонист,  трубач  и  барабанщик  -
усталые, пьяные, потные толкут бешеными звуками гнусный, пропахший  кабацким
ядом  воздух.  Пьяные,  потные,  усталые  парни,  бабы,  девки,   мужики   и
лысоголовые старикашки топчутся в блудливом плясе.
   - Давай веселей... Наяривай! -  переступает  ногами  в  переплет  богатый
спиртонос, безносый Тузик. Он давно сбросил свою поддевку, лицо  пышет,  пот
градом, ладони мокры, четверо часов по  карманам  атласной  желтой  жилетки,
цепи, перстни, кольца дразнят жадные глаза гуляк. Мясистое брюхо отвисло  до
колен, из-под  брюха  мелькают  короткие  бархатные  ножки.  -  Эх,  малина,
ягода... Бабы, девки! Шире круг!.. Не видите, кто пляшет?
   Я пляшу!
   - А ну, держись, Исай Ермилыч! Пади! Пади!..  -  выкрикивает  широкозадая
цыганка-баба,  потряхивая  серебряными  обручами  в  ушах.   Подбоченясь   и
вскидывая то правой, то левой, с  платком,  рукой,  она  дробно,  впереступь
семенит ногами, надвигаясь полной грудью на безносого. - Ой,  обожгу!  Пади!
Пади!..  -  разухабисто  взвизгивает  баба:  хлестнув  по  плечу   безносого
платочком,  кольнув  его  в  бок  голым  локотком,  она   откинула   голову,
зажмурилась, открыла  белозубый  рот  и  со  страстной  улыбкой,  все  также
впереступь, поплыла обратно.
   - Яри! Яри!.. - гнусит безносый. - Яри меня шибче!..
   - Ярю...
   Заржав, он пухлым шаром подкатился к шестипудовой бабище,  как  Дионис  к
менаде, поддел ее под зад, под шею  сильными  руками  гориллы.  -  "Яри!"  -
"Ярю!..", - поднял над головой, как перышко, и, чрез  стену  расступившегося
люда, понес, словно медведь "теленка, в боковую дверь, в чулан.
   - Ой, обожгу! Ой, обожгу! -  с  разжигающим  хохотом  стонала  баба,  вся
извиваясь и взлягивая к потолку в красных чулках ногами.
   Свист, гам. Гоп-гоп, гоп-гоп! И в кабак ввалилась Филькина ватага.
   - Целовальник! Сила Митрич... Вина!
   - Капусты! Квасу!
   - Шаньпань-ска-ва-а-а!!.
   Возле буфетной стойки невпроворот толпа. Звякают о стойку рубли, полтины,
золотые  пятирублевки,  шуршат  выбрасываемые  с  форсом  бумажные   деньги.
Целовальник широкой рукой-лопатой то и дело,  как  сор,  сгребает  деньги  в
выручку. Сдачи не дает, да сдачи никто и не просит.  Хлещут  водку,  коньяк,
вино жадно, с прихлюпкой в горле, как угоревшие от жажды.
   Филька с ватагой, работая локтями, едва протискался к кабатчику:
   - Сила Митрич!.. Бочонок водки... На всю братию. Да оторвись моя башка  с
плеч! Во! Становь прямо на пол посередь  избы...  Гей,  людишки!  Налетай  -
подешевело.
   Запыхавшийся шарообразный Тузик в золотых цепочках, в перстнях подкатился
к целовальнику:
   - Сила Митрич, на пару слов. Вот тебе бумажник... В нем восемь тысяч сто.
Проверь.
   - Верю, Исай Ермилыч, верю, родной.
   - Сохрани... При народе отдаю... - И безносый Тузик передал  целовальнику
пухлый из свиной кожи бумажник. -  А  нам,  понимаешь,  в  номерок  винишка,
закусочек, сладостей разных шоколадных. А-а... Филя, друг! И ты здесь?.. А я
со  Стешкой...  Вот  краля!  Прямо  слюна  кипит...  -  Он   сплюнул,   отер
искривленный рот рукавом шелковой рубахи. Его безобразное лицо  было  гнусно
своей похотью.
   А ватага Фильки уселась на пол вкруг бочонка и заорала песни.

   Голова ль ты моя-а у-да-а-ла-ая...
   Долго ль буду носить я тебя-а-а... -
   заунывно горланила ватага  Фильки  Шкворня  проголосную,  старинную.  Сам
Филька, скосоротившись и захватив бороду рукой,  поводил  широкими  плечами,
тоже подпевал шершавым басом, тряс башкой и плакал.
   По углам, развалившись на полу, обнимались очумевшие от  водки  мужики  и
бабы. Ловкие воровские  руки  баб  успевали  до  порошинки  очищать  карманы
золотоискателей.
   В лампах выгорал керосин. Темнело. В дверь  просунулась  с  улицы  усатая
морда урядника, обнюхала воздух, посверлила глазами вспотевшего, измученного
целовальника, сбившихся с ног половых и пропала.
   Чарки ходили по ватаге. Бочонок усыхал.

   Аль могила-а, землица-а-а сырая-а-а...
   Принакроет бродягу меня-а-а... -
   надрывно пела ватага, хватая за ноги  пробегавших  баб  и  девок.  Филька
плакал и бормотал:
   - Людишки-комаришки... Миленькие вы мои... Люблю людишек!
   - Господа гости! - закричал целовальник и, тяжело водрузившись на стойке,
зазвонил в звонок. - Третий чае ночи!.. Ведено закрывать... Полиция  была...
Дозвольте расходиться. Ну, живо, живо, живо!..
   Пятеро здоровенных  половых,  специально  нанятых  целовальником  на  дни
гулянки, выталкивали, вышвыривали  в  дверь,  за  ноги  волочили  спящих  по
захарканному, улитому вином и кровью полу. Вышвырнут был и Филька Шкворень.
   Помещение очистилось. Убитых, слава богу, не было.
   Целовальник обернулся лицом  к  образу,  покивал  благочестивой  головой,
трижды набожно перекрестился. Дал половым по пятерке и по  бутылке  пива.  -
Завтра с утра, ребята, - сказал он им.  Половые  -  местные  парни  в  белых
фартуках, - побрякивая полными  серебра  карманами,  ушли.  Двое  услужающих
мальчишек и старая кривая судомойка  мели  пол,  убирали  побитую  посуду  и
бутылки, все стаскивая в кухню.
   Из чулана слышался визгучий хохот пьяной Стеши и грубая гугня  безносого.
Наконец все стихло. Только за стенами кабака ревела в сотни глоток  страшная
пьяная ночь.

***

   Из-под пола легонько постучали. Целовальник проверяя выручку  и  бормоча:
"Две тыщи восемьсот девяносто семь, две тыщи девятьсот", в  ответ  трижды  в
пол пристукнул каблуком: "Сейчас, мол.., слышу".
   В чуланчике тихо. Целовальник, швыряя сотенные  вправо,  а  золотые  -  в
жестянку из-под монпансье, продолжал считать выручку.  Затем  вытащил  из-за
пазухи бумажник безносого, заглянул в  него,  скользом  мазнул  взглядом  по
иконе, вздохнул, снова сунул бумажник за пазуху и на цыпочках - к чуланчику.
   Целовальник стал смотреть сквозь щель в чуланчик. А  дверь  по  лбу  его:
хлоп!
   - Ты тут чего?
   - А я, Исай Ермилыч... Этово.., как его... - завилял  елейным  голосочком
Целовальник. - Проведать, не созоровала ль чего  с  вами  Стешка...  Кто  ее
знает?.. Опаска не вредит. А я за  своих  гостей  в  ответе  быть  должен...
Хихи-хи!..
   - Вот она какая антиресная. Подивись... - распахнул  дверь  безносый.  На
кровати разметалась в крепком сне полуобнаженная Стеша.
   - Прямо белорыбица-с... Исай Ермилыч.,. - причмокнул Целовальник.
   - А я ухожу к куму, к мельнику.
   - Знаю-с, знаю-с... Не опасно ли? Ночь, скандалы-с, Исай Ермилыч.
   - Черта с два!  -  И  безносый,  как  железными  клещами,  стиснул  двумя
пальцами плечо целовальника.
   - Ой! Ой!.. - закрутился тот, от боли присел чуть не  до  полу.  -  Ну  и
силка же у вас... Не угодно ль на дорожку выпить?..
   - Нет.
   - - А почему же? Вот вишневочка...
   - Нет.
   - В таком разе, извольте деньги получить...
   - Давай, брат, давай, Сила Митрич.
   - Пожалуйте-с к выручке, Исай Ермилыч. Бумажничек ваш там-с...
   В длинной поддевке, безносый грузно водрузился по  эту  сторону  кабацкой
стойки, против выручки. Целовальник, открыв выручку, шарил глазами,  как  бы
отыскивая затерявшийся бумажник, - Сколько я  тебе  должен  за  гульбу?  Лик
целовальника вдруг весь изменился, судорога прокатилась по спине. Жестким  и
жестоким голосом сказал:
   - Как-нибудь сочтемся, - и крепко нажал под выручкой рычаг.
   Под ногами безносого Тузика мгновенно разверзся люк, на котором он стоял,
и Тузик грузно провалился под пол. Он поймал в полумрачном подземелье мутный
свет фонаря и глухой гукающий голос:
   - С праздничком, Исайка-черт!
   Безносый, весь взъярившись и похолодев, привстал по-медвежьи  на  дыбы  и
мертвой хваткой вцепился кому-то в глотку. Но обух  топора  сразу  раздробил
бродяге голову...
   К ногам догола  раздетого  трепещущего  трупа  быстро  привязали  тяжелый
камень.
   - Отворяй! - гукнул темный голос. И  труп  был  вытолкнут  чрез  потайной
проруб в стене прямо в волны Большого Потока.
   У целовальника тряслись руки, звякали  в  ушах  червонцы,  зубы  колотили
дробь. В дверь с улицы крепко постучали. Влез пьяный Филька Шкворень.
   - Тузик здеся? Ах, ушел? И деньги взял?
   - Ну да... Без всякого сомнения...
   - А меня били, понимаешь... Грабили... Только я и сам с  усам!  -  Филька
выхватил из-за пазухи окровавленный нож и погрозился улице.
   Диким, в сажень, пугалом он стоял на закрытом люке  против  целовальника.
Все лицо его разбито в кровь. - Правый глаз заплыл. Из-под волос по  правому
виску и по скуле кровавый ручеек.
   - А я, понимаешь, гуляю... И  буду  гулять!  -  ударил  Филька  в  стойку
кулаком. - Только я по-умному. Двоих, кажись, пришил... Ну  и  мне  влепили.
Едва утек... И завтра буду целый день гулять... А золота не отдам,  сволочи,
не отдам! - И Филька снова погрозился улице ножом. - У меня в  кисе,  может,
на двадцать пять тыщ! Да, может, я побогаче Тузика!.. А только что  -  тяжко
мне. Поверь, Сила Митрич... Тяжко... Тоска, понимаешь, распроязви  ее  через
сапог в пятку! Ух! - И Филька опять грохнул в стойку.
   - Ты не стучи... Ты выпей лучше да ложись спать.
   Я устал, до смерти спать хочу.
   - Нет, Сила Митрич, не лягу! Потому - скушно мне...
   Душа скулит... Гулять пойду. В вине утоплю душу. Она  у  меня  черная.  А
ежели ухайдакают меня, богу помолись за  мою  душеньку,  Убивец  я,  чер