-богу!  Вот  увидишь,
Тилиграм пришел.
   Волк крутил хвостом, лизал ей лицо и руки. Он внимательно прислушивался к
человеческим речам, проникался общим приподнятым в доме  настроением,  часто
вскакивал  на  подоконник  и  подолгу  смотрел  вдаль,  где  вот-вот  должны
забрякать бубенцы зверь-тройки.
   Да! Всяк отнесся к судьбе хозяина, как подсказывало  сердце.  Пропившийся
Филька Шкворень дал крепкий зарок не пьянствовать, ел толченый лук,  запивал
водой. "Ах, беда, беда... Влетит мне!" Напротив, дьякон Ферапонт с утра ушел
к шинкарке, сказав жене, что идет в кузню, на работу. Весь  день  в  радости
пил и, чтоб  не  услыхала  Манечка,  в  четверть  голоса  славословил  бога,
спасшего Прохора Петровича от смерти.
   Андрей Андреевич Протасов, получив известие, присвистнул  как-то  на  два
смысла и нахмурил брови.
   Рабочие  стали  молчаливы.  Нагоняя  пропущенное,  работали  с  усердием.
Вздыхали.
   Угрюм-река по-прежнему катила свои воды. С виду равнодушная ко  всему  на
свете, широко и плавно стремясь в солнечную даль, она омывала земные берега,
где назначена могила каждому.
   Наденька и пристав злобно фыркают друг на друга, как кошка и собака,  пан
Парчевский с утра мается резкими приступами  частого  расстройства  желудка,
Иннокентий Филатыч едет, Угргом-река течет.
   Но мы обязаны знать, что было в Питере до отъезда Иннокентия Филатыча. На
другой день после происшествия  Яков  Назарыч  с  разрешения  врача  показал
Прохору заметку о его смерти. Прохор прочел, улыбнулся, а  потом  рассмеялся
громко, во все легкие, но тут же схватился за грудь и болезненно сморщился.
   Тем же утром  автор  этой  заметки,  хроникер  желтой  газетки  Какин,  в
люстриновом разлетайчике, в длинном, цвета маринованной куропатки  галстуке,
написал за десятку опровержение, смысл которого был подсказан пострадавшим.

СИБИРСКИЙ КОММЕРСАНТ П. П. ГРОМОВ НЕВРЕДИМ

   Во вчерашней заметке о смерти г. Громова  вкралась  досадная  неточность.
Заметка была  составлена  па  основании  рассказа  психически  ненормального
громовского служащего И. Ф. Груздева, возвратившегося из бани и там, видимо,
запарившегося Мы сегодня лично навестили П. П. Громова. Он в шутливой  форме
рассказал нам, как накануне подвыпил с фабрикантом Ф, в одном  из  столичных
ресторанов и, видимо, там отравился несвежей  стерлядью  Возвращаясь  домой,
почувствовал себя скверно и лишился чувств. Не исключена возможность, что на
него наехала карета, а может быть и автомобиль, так как пострадавший впал  в
длительный трехчасовой обморок, который и был истолкован,  как  естественная
смерть Таким образом, ни о каких мнимых жандармах, ни о какой уголовщине,  к
счастью, не может быть и речи. Редакция выражает г. Громову свое искреннее и
глубокое  сожаление  в  опубликовании  неосмотрительной   роковой   заметки,
перелагая свою невольную вину на совесть вышеуказанного психически  больного
Груздева.

   Прохор выслушал, одобрил,  прибавил  репортеру  еще  десятку,  и  заметка
получила блестящее завершение:

   Редакция, с своей стороны, считает  своим  долгом  выразить  неподдельную
радость, что столь крупный коммерсант, как Прохор Петрович Громов,  слава  о
больших делах которого все шире и шире распространяется по нашему отечеству,
- здоров и невредим Такие деятели европейского масштаба весьма нужны России.
Просим другие газеты перепечатать.

   - Отлично, - сказал Прохор. - Ежели  заметка  будет  напечатана  целиком,
получишь  еще  двадцать  пять  рублей.  И  следи  за  газетами.  За   каждую
перепечатку тоже по четвертной.
   Счастливый репортер, елико  возможно  изогнувшись,  три  раза  поклонился
Прохору, три раза с пафосом ударил шелковой  кепочкой  в  ладонь,  оттопырил
свой лядащий зад и, в знак высокого почтения к хозяину, стал, расшаркиваясь,
выпячиваться спиною в дверь.
   Полиция точно так же ничего не  могла  добиться  от  Прохора,  кроме  тех
данных, что он поведал репортеру и сверх сего ста  рублей  за  беспокойство.
Прохор отлично понимал, что трепать, позорить свое имя без всякой надежды на
успех - невыгодно и глупо. Ну, что ж.., всяко бывает. Он  съел  пощечину  от
стервы, претерпел побои от мерзавцев,  -  вперед  наука.  Он  все  отчетливо
помнил, что в тот вечер происходило с ним,  но  -  ни  слова  ни  тестю,  ни
Иннокентию Филатычу. Все шито-крыто.
   А меж тем впоследствии, и очень  скоро,  вся  подноготная  докатилась  до
Парчевского и, чрез Наденьку, была доведена до всеобщего сведения.
   Прохора пользовал первоклассный  доктор.  Побои  сильные,  втерпеж  разве
коню, - но богатырская натура Прохора все превозмогла: чрез  неделю  он  был
таким же бодрым, энергичным.
   У Прохора Петровича деловые дни и вечера в заботах. Заседания, совещания,
хлопоты - то  в  железнодорожном  департаменте,  то  в  учреждениях  горного
ведомства. Он присматривался к инженерам, к техникам. У него должны начаться
большие  работы  по  постройке  крупных  мастерских  и  оборудованию  нового
прииска. Помимо того - исполнение взятого подряда: прокладка двух  шоссейных
дорог в тайге и железнодорожного пути к магистрали. Эта последняя миллионная
работа - пополам с казной. С тремя инженерами и шестью техниками он заключил
договоры. Чрез месяц они должны быть у  него  на  месте.  Путиловский  завод
заканчивал нужные Прохору механизмы, завод Сан-Галли - чугунные отливки.
   Прохор приказал Иннокентию Филатычу собираться в путь-дорогу.
   - А ты?
   - Я чрез неделю следом. В  Москву  заехать  надо.  Механический  завод  в
купеческом банке заложу.
   - Зачем?
   - Не знаешь? А еще коммерсантом себя мнишь... Балда!
   Все втроем они два дня ходили по магазинам,  выбирали  подарки  домашним.
Прохор заказал у фабриканта Мельцера на  десять  комнат  дорогую  обстановку
ампир, рококо, жакоб - карельской березы, птичьего глаза и красного дерева с
бронзой. Иннокентий же Филатыч приобрел в дар Анне  Иннокентьевне  небольшое
колечко с бирюзой и для  украшения  зальца  -  оригинальную  никчемушку:  на
каменном пьедестале бронзовая собачонка;  в  ее  бок  вделаны  часы,  вместо
маятника - виляющий хвост, а в такт  хвосту  собачка  выбрасывает  из  пасти
красный язычок. Старик мог бы накупить себе всякого  добра,  но  он  не  при
деньгах, а  Прохор  наотрез  отказал  ему  выдать  даже  сотню,  справедливо
опасаясь, что Иннокентий Филатыч может на прощанье закрутить. Поэтому старик
- большой любитель зрелищ - последний раз пошел в Александрийский театр не в
партер, а на балкон. Здесь с ним едва не приключилась большая  неприятность.
В антракте, перегнувшись чрез барьер, он наблюдал публику внизу. Вдруг:
   - Миша! - закричал он. - Миша! Слышь, Миша... Вот глушня...
   Миша - в сером клетчатом пиджаке - сидел с краешку, в местах за  креслами
и читал газету. Иннокентий  Филатыч  попросил  у  соседа  бинокль,  и  когда
оптические стекла поднесли Мишу почти вплотную,  старик  заулыбался  и  тихо
поприветствовал:
   - Здравствуй, Миша! А я наверху.
   Но тот  -  как  истукан.  Тогда  Иннокентий  Филатыч  достал  из  кармана
надкушенное крымское яблоко и пустил Мише в спину. Но рука пронесла,  яблоко
ударилось в шиньон рядом сидевшей  с  Мишей  дамы.  Старик  быстро  наставил
бинокль, и его улыбчивое лицо вдруг вытянулось: вскочившие  дама  и  Миша  с
негодованием глядели вверх. Отцы родные! Да ведь  это  совсем  не  Миша,  не
друг-приятель из Апраксина, у которого старик был вчера в гостях;  ведь  это
какой-то бритый дед в очках.
   - Ваша фамилия! Пойдемте.
   И на плечо Иннокентия Филатыча легла рука квартального.
   И там, на лестнице, после строгого замечания,  старик  за  трешку  был  с
честью отпущен на свободу.
   - Вот история! Кого же это я огрел? - бранил себя  огорченный  Иннокентий
Филатыч, не успевший досмотреть двух актов "Не в свои сани не садись".

11

   Встреча  была  торжественная,  неожиданная  даже  для   самого   Прохора.
Встречали с колокольным трезвоном, как архиерея,  с  пушечной  пальбой,  как
царя. День был праздничный.  Несколько  сот  рабочих  спозаранок  стояли  на
площади,  возле  дома  Громовых:  пригнали  их   сюда   окрики   стражников,
поощрительное уверенье пристава, что будет выкачена бочка водки, а главное -
укрепившаяся в народе басия, что у Прохора выбит  правый  глаз  в  по  самое
плечо вырвана левая рука.
   С башни "Гляди в оба" видны все концы. И лишь одноногий бомбардир ахнул в
пушку, из церкви, с толпой старух и баб, повалил к  месту  встречи  крестный
ход. Отец Александр придумал этот ловкий  номер  для  укрепления  в  рабочих
религиозно-нравственных чувств к своему хозяину.
   После первого выстрела и колокольного трезвона сбежался почти весь народ.
К общему разочарованию рабочих Прохор  вылез  из  кибитки  цел  и  невредим.
Приложился наскоро к иконе, ко кресту,  поздоровался  с  женой,  встретившей
мужа по-холодному, поздоровался с дочуркой, со служащими.
   - Папочка, а что мне привез? Папочка, волченька запертый сидит...
   Ахнула вторая, за него третья пушка, начался краткий молебен тут  же,  на
лугу. Меж тем волк, поняв, в чем дело, с  налету  вышиб  раму,  выскочил  на
улицу и - прямо в толпу. Внезапным  прыжком  на  грудь  он  сразу  опрокинул
молящегося  Прохора  и  с  радостным  визгом,  взлаиваньем,  ревом  бросился
дружески лизать своему любимому владыке лицо,  руки,  волосы.  Он  мгновенно
обсосал его всего, как пьяный плачущий мужик обсасывает своего друга. Минута
замешательства прервала молебен. Толпа смешливо фыркала;  многие,  приседая,
хватались за живот. Дьякон Ферапонт, бросив на полуслове  ектенью,  тихонько
хохотал в рукав.
   Волк пойман, уведен. Прохор отряхнулся, встал на  свое  место  на  ковер,
рядом с пасмурной своей женой и укорчиво, углами глаз, взглянул в  ее  лицо.
Нина покраснела. Проклятый этот волк!..
   Потом пошло все своим чередом: дела, дела, дела. По  Угрюм-реке  зашумела
шуга, и вскоре запорхали по всему простору белые снежинки.
   Прохор и слушать не хотел Иннокентия Филатыча и Нину  насчет  возвращения
Петра Данилыча на свободу. Настанет время, он сам поедет  в  психиатрическую
лечебницу и посмотрит, чем дышит батька. А там видно будет.
   Но вот до Прохора докатились слухи, что  Парчевский  многим  лицам,  даже
десятникам  и  мастерам,  показывал  какое-то  петербургское   письмо,   где
описывалось, как Прохор попал в ловушку и был бит. Он понимал, что теперь по
всем предприятиям идет тысячеустная молва о скандальном позорище его. Молчат
пред ним, как мертвые, а знают, мерзавцы, знают все, даже больше,  наверное,
чем было.
   Будь проклят Питер, этот анафема Парчевский, будь проклята вся жизнь!
   Такая уйма дела - голова идет кругом, в волосах Прохора стали  появляться
ранние сединки. Нина заявляет какие-то там свои права, тихомолком фордыбачат
рабочие, а тут еще эта дьявольская неприятность.
   Что ж делать? Мигнуть Фильке Шкворню, чтоб раздробил в тайге  Парчевскому
череп? Рискованно, и значит - глупо. Пережитые Прохором позор, побои клещами
ущемили  душу,  принизили  его  в  своих  собственных  глазах.  Но  там,   в
Петербурге, выше  головы  заваленный  делами,  с  нервами,  взвинченными  до
предела, он так устал и  замотался,  что  бессильно  махнул  на  все  рукой.
Неотвязные вопросы: кто был генерал, кто жандармы? - день и ночь мучили его.
Дуньку, тварь, Авдотью Фоминишну, ударившую Прохора в лицо, он будет помнить
век. А вот кто те? Кто самый главный прощелыга - поджигатель?
   Как-то пригласил Наденьку на  башню  "Гляди  в  оба".  Лицемерные  ласки,
перстенек, туманные обещанья вновь приблизить ее к себе, - и через  три  дня
нужное петербургское  письмо  в  руках  Прохора  Петровича.  Со  смертельной
злобой, кусая губы, несколько раз прочел, сказал:  "Эге,  молодчики!..  Так,
так..." - и спрятал в несгораемый шкаф, в тайный ящик. На званом обеде  были
все. Был пристав, Парчевский, Наденька и Груздев.
   Прохор, как  всегда,  гостеприимен,  старался  казаться  беспечным,  даже
веселым. Но это ему  плохо  удавалось:  какие-то  тени  скользили  по  лицу.
Наконец из неустойчивого равновесия вывел его Протасов, заявивший, что здесь
глушь, здесь царство медведей и духовной тьмы.
   - Я завидую вам, Прохор Петрович, что вы  окунулись,  хоть  ненадолго,  в
культуру, побывали в таком блестящем городе, как Петербург.
   - Я ненавижу город вообще, а Питер в особенности, - нахмурился Прохор.
   - Почему?
   - Нахальства в нем много,  хамства,  какой-то  паршивой  самоуверенности.
Город всю жизнь оседлать хочет. Я про столицу говорю. Город, по-вашему,  это
все: разум, культура, закон?
   - Ну да, культура, цивилизация...
   - А остальная земля - болото! Да?
   - Ну, не совсем так. - Протасов сбросил пенсне и  вытер  губы  салфеткой,
готовясь к спору.
   - А я вот нарочно! - запальчиво крикнул Прохор. - На тебе, на тебе, сукин
ты сын! Не ты - главное на земле, а сила, воля, природный крепкий ум...
   На вспышку хозяина Протасов подчеркнуто тихо ответил:
   - Все, что вы создали здесь, дал город.
   - Плюю я на город! - еще запальчивей возразил Прохор; кожа на его  висках
пожелтела. - Я не хочу быть его  рабом.  В  городе  что  осталось?  Песок  и
камень. Мысли его - песок, жизнь его - песок. Город - это  каменный  нужник,
от которого...
   Нина постучала в тарелку вилкой.
   - Виноват, - принудил себя извиниться Прохор, провел по лохматым  волосам
рукой и - к Протасову:
   - А где там, в вашем городе, спрошу вас, натуральная  поэзия?  -  как  бы
стараясь угодить нахмурившейся Нине, воскликнул он. - Где  религия,  воздух,
горы, леса, искренние люди? Да ведь они, черти, изолгались там все.  Взятка,
мошенничество,  подвох,  обжорство!  Сплошной  вертеп...   Зависть,   драка,
состязание в подлости, кто кого скорей обманет... Да они готовы друг другу в
морды плевать!
   Глаза Прохора стали красны. Он  залпом  выпил  стакан  холодного  вина  и
как-то растерянно осмотрелся.
   - О да, о да! - воскликнул мистер Кук. - Я вполне  разделяю  ваши  мысли.
Даже более того... Я...
   - Нет, вы не спорьте, Прохор Петрович,  -  перебил  его  Протасов.  -  Вы
знаете, что такое большой европейский город?
   - Город - это я. Где хочу, там и построю город. Протасов опустил  взор  в
тарелку и надел пенсне.
   - Выпьем за город! - перебила неловкое молчание  Нина.  -  Прохор,  налей
всем. За город, за Пушкина и.., за тайгу!
   Все улыбнулись, улыбнулся и Прохор.
   - Люблю женскую логику, - сказал он. - Ну, что ж, я готов и за город и за
Пушкина. Ваше здоровье, господа!
   Он вновь повеселел, или, вернее, заставил себя сделать это,  желтизна  на
висках стала сдавать, складка меж бровями  распрямилась.  Подали  глинтвейн.
Нина разлила по бокалам. Пристав нетерпеливо отхлебнул, ожегся  и  с  обидой
посмотрел на всех. Парчевский подчеркнуто  кашлянул  и  подмигнул  приставу:
мол, так тебе, пся крев, и надо.
   Прохор шуточным тоном стал рассказывать кое-что из своей жизни в  Питере;
в самых невинных, конечно, красках, рассказал и о том,  как  с  ним  однажды
случился обморок и что из этого вышло  впоследствии,  какой  неприятный  для
него  казус.  Иннокентий  Филатыч,  ведя  тонкую  политику,  во   всем   ему
поддакивал. Прохор принес из кабинета пачку газет:
   - Вот, видите: здесь о моей смерти. А здесь - о воскресений. Ха-ха!.. Вот
вам город...
   Гости, краснея, смущенно засмеялись.
   - Я думаю, что вся эта история в самом искаженном виде  докатилась  и  до
наших мест. Есть кое-какие слушки, есть... Вот. Поэтому... Я просил  бы  вас
всех взять эти газеты и раздать их по баракам. Пусть рабочие похохочут,  как
ловко газеты врут. Берите, берите... У меня газет много: Иннокентий Филатыч,
спасибо, постарался, пуда два купил.
   Прохор со всеми  очень  любезно  попрощался.  Но  наутро  пан  Парчевский
получил расчет. Огорошенный,  однако  догадываясь,  за  что  уволен,  он  не
пожелал объясниться с Громовым, а в тот же день, захватив свою полученную от
пристава тысячу, поехал в уездный город, за триста верст.
   Там живут-поживают толстосумы, есть золотопромышленник.  Да  и  картежная
азартная игра теперь  проникла  и  в  эту  глушь.  Значит,  все  в  порядке.
Парчевский отведет душу и, чего доброго, станет богачом. Он поместился в тех
же самых "Сибирских номерах", где когда-то жил Петр  Данилыч  Громов,  купил
двадцать колод карт и восстановил в ловких пальцах утраченную память игрока.
Однако, прежде всего, Парчевский покорился сердцу.
   Сердце дано человеку, чтоб всю жизнь,  о  г  начала  дней  до  смерчи,  в
непрерывном спасающем себя труде, день  и  ночь  и  каждую  секунду  точными
сильными  ударами  проталкивать  живую   кровь   по   всему   беспредельному
государству-телу. В сердце трепет жизни.  В  нем,  как  в  неусыпном  центре
бытия, - все добродетели и все пороки. В нем мрак и свет. Оно все во взлетах
и падениях. Но над всем в порочном сердце человека главенствует месть.
   Парчевский  всю  дорогу  обдумывал  план  мести  Прохору.  То  же   самое
распаляющее  настроение  гнездилось  и  в  подсознании  Прохора   Петровича:
бодрствующий разум весь в неотложной  суете,  а  черный  паучок  непрестанно
точит сердце, вьет черную паутину, -  вьет,  вьет,  вьет,  но  сети  рвутся:
столичный враг далек, неуязвим.
   "...И вот тебе расшифровка этого спектакля с переодеванием: генерал - это
управляющий богача Алтынова, П. С. Усачев, хват каких мало. Жандармы  -  два
приказчика. А дама в  черном  -  любовница  Алтынова,  известная  тебе  Дуся
Прахова. Главный режиссер и автор пьесы - сам Лукьян Миронович Алтынов".
   Прохор весь трясется и горит.  Волк  поблескивает  зелено-желтыми  огнями
глаз. За окнами башни крутит снег. Холодно.
   И, с жадностью напившись горячего чаю, Парчевский раскрывает свой кованый
сундук. Вот оно, письмо, в тайном, скрытом на дне, ящичке. А где  же  копия,
которую он хотел  отправить  дяде-губернатору?  Она,  кажется,  в  портфеле.
Перетряс портфель, перетряс все вещи - нет. "О,  матка  бозка...  Кто-нибудь
украл..." Обескураженный Парчевский перечел петербургское письмо,  с  минуту
подумал и решил послать Нине  Яковлевне  засвидетельствованную  у  нотариуса
копию.

   "Глубокочтимая Нина Яковлевна.
   Обращаюсь к вашему ласковому, обильному правдой  и  милостию,  сердцу.  Я
совершенно отказываюсь нащупать причины, вызвавшие несправедливый  гнев,  ко
мне вашего супруга. Я никогда не  осмелился  бы  вторгаться  в  вашу  личную
жизнь, глубокочтимая Нина Яковлевна, но та симпатия, даже скажу  больше,  та
неистребимая в моей одинокой душе родственная привязанность к вам  заставила
меня приподнять тайную завесу над кусочком нечистоплотной жизни  того,  кого
вы, может быть, считаете гениальным человеком и,  по  незнанию  штрихов  его
характера, любите. Совершенно доверительно и тайно посылаю вам копию  письма
столичного друга  моего,  поручика  Приперентьева.  Прочтите,  перестрадайте
молча, и пусть господь бог поможет вам выйти из тяжелого, ниспосланного  вам
испытания, выйти тропою, может  быть  и  тернистою,  но  на  широкую  дорогу
свободной жизни. Если б вам потребовалась дружеская крепкая рука помощи,  то
я, клянусь девой Марией, готов сложить голову у ваших прекрасных ног.  Вечно
глубоко и безраздельно преданный вам, несправедливо  поруганный  и  горестно
одинокий инженер В. Парчевский".

   Тучи надвигаются над башней. Тучи понадвинулись на Прохора -  скоро-скоро
он перекочует в свой теплый кабинет, в остывший дом, ближе к ледяному сердцу
Нины.
   Угрюм-реку по всему ее  пространству  в  минувшую  ночь  сковало  прочным
льдом. Холодно  кругом.  Сердцу  Прохора  тоже  неимоверно  зябко:  какое-то
странное предчувствие гнетет его.

12

   Прошли недолгие сроки, а тайга на аршин покрылась снегом.
   За это время Парчевский вдребезги проигрался, дважды слегка был бит  и  с
посыпанной пеплом головой явился к Прохору Петровичу. Чуть ли не на коленях,
унижая сам себя, втоптав в грязь былое  чванство,  он,  наконец