илатыч, толстенький, веселый, в бархатном купеческом  картузике,
пошел после обеда к учителю для дружеских переговоров. Что произошло  там  -
неизвестно, только священник с дьяконом,  вместе  проходя  мимо  учительской
квартиры, видели, как Иннокентий Филатыч катом катился по лестнице  и  прямо
вверх пятками - на улицу.
   - А, отец Ипат! Отец дьякон... Мое  вам  почтение,  -  встав  сначала  на
карачки, а потом и разогнувшись, весело воскликнул Иннокентий Филатыч,  даже
бархатный картузик приподнял.
   Духовные лица хотели  было  рассмеяться,  но,  видя  явную  растерянность
Иннокентия Филатыча, оба прикусили губы.
   - Вот они народы какие паршивые, эти должники!.. - На ходу выбивал  купец
пыль из сюртука, вышагивая рядом с духовными особами. - Тридцать  два  рубля
должен, тварь. Третий год должен. И хоть бы копейку возвратил, шкелет! А тут
стал я спускаться с лестницы да со слепу-то и оборвался.
   - Да, - пробасил  дьякон,  сияя  рыжей  бородой.  -  Сказано  в  писании:
"лестницы чужие круты".

***

   Через  неделю  следователь  поправился.   Ему   давно   хотелось   купить
первоклассное бельгийское ружье и чистокровную собаку. Теперь имелась полная
возможность эту мечту осуществить. Может  быть,  он  обнаружил  у  себя  под
подушкой тысячу рублей, ловко подсунутую в тот вечер Иннокентием  Филатычем,
и, по болезненному состоянию своему, случайно принял  эти  деньги  за  свои.
Возможно также, что честный следователь, обладающий  собственными  трудовыми
сбережениями, об этой подлой взятке и не знал. Так ли, сяк ли, но он  решил:
по окончании судебного процесса взять отпуск и ехать в Москву иль Петербург.
   Предварительное следствие с допросом Ибрагима-Оглы  велось  почему-то  не
так уж энергично, как того требовали бы интересы дела. Общее  же  заключение
по следствию было неопределенно и расплывчато: живые кандидаты в  подсудимые
- Ибрагим-Оглы и Прохор Громов - лишь подозревались в преступлении, явных же
улик на них не возводилось. В параллель с этим  было  выдвинуто  измышление,
что  доподлинный  убийца  мог  быть  и   политический   преступник   Аркадий
Шапошников, находившийся в связи с Анфисой и бесследно исчезнувший на другой
же день после убийства, а может статься, и сгоревший вместе с ней. И в конце
концов красочно  изложена  была  версия,  навеянная  Иннокентием  Филатычем:
дескать, потерпевшая застрелена каким-нибудь бродягой с целью ограбления, но
в момент убийства ему, дескать, кто-то помешал; он пришел грабить  в  другое
время, подпоил караульного, забрался в квартиру, наткнулся в буфете на вино,
напился,  в  пьяном  состоянии  устроил  нечаянно  пожар  и  сам  сгорел.  К
сожалению, мол, следствию не удалось извлечь пули из черепа сгоревшей Анфисы
Козыревой,  и  поэтому  следствие  принуждено  лишь  строить  те  или   иные
предположения, но ни  в  коем  случае  не  утверждать.  История  с  пропажею
криминального лоскута газеты была тоже как бы смазана, замята.
   В заключение следователь ссылался на свою тяжелую,  засвидетельствованную
городским врачом болезнь и просил  суд,  приняв  к  сведению  это  печальное
обстоятельство, провести судебное следствие по всей строгости  закона,  чтоб
восторжествовал  принцип  незыблемой  и  светлой  правды-истины,  на  алтарь
которой следователь приносил весь свой опыт, все знания,  все  порывы  своей
души.
   Вообще же бумага была составлена  если  и  недостаточно  убедительно,  то
вполне красноречиво.

24

   Зал суда в  городишке  переполнен  до  отказу.  На  скамье  подсудимых  -
купеческий сын Прохор Петрович Громов и ссыльнопоселенец Ибрагим-Оглы.
   Стоял конец июня. В длинном, но низком, как бы приплюснутом зале  духота.
Илья Петрович Сохатых,  свидетель,  нюхает  нашатырный  спирт  и  для  форсу
смачивает голову одеколоном. Лицо напудрено, губы слегка накрашены:  кругом,
и здесь и там, много барышень-невест.
   Прохор угрюм. В глазах жестокая уверенность в  своей  силе.  Щеки  впали,
заросли черной щетиной. Лицо Ибрагима высохло. Остались лысина, глаза и нос.
Однако вид Ибрагима независим. С  оскорбленным  величием  он  открыто,  даже
несколько задирчиво смотрит в лица сидящих за столом... Он не может  понять,
в чем его вина, и злобствует на всех.
   Его вызывают. Он идет эластично, четко, быстро, кланяется и становится за
пюпитр.
   Он вкратце рассказывает свою жизнь и начинает давать ответы. Он говорит с
акцентом, жестикулирует.  Общий  смысл  ответов  звучит  довольно  искренно,
поэтому  суд,  присяжные  заседатели  склонны  думать,  что  его   показания
чистосердечны и резонны.
   Прохор морщится и крепко стискивает ладони рук.
   - А не припомните ли вы,  подсудимый...  -  гнусавым,  нараспев,  голосом
спрашивает председательствующий. Он седой, костлявый, бритый,  в  очках,  на
груди широкая серебряная цепь  судьи.  -  Не  помните  ли  вы,  как  однажды
вечером, догнав на улице Анфису Козыреву, возвращавшуюся к себе от Громовых,
вы обнажили кинжал и угрожали ей смертью? И наутро давали  по  этому  поводу
показание местному приставу.
   Да, Ибрагим этот случай прекрасно помнит. Не такой у него характер,  чтоб
он отрицал то, что было. Да, действительно, он Анфисе кинжалом грозил. Но  у
него уж такая привычка сызмалетства - взять да напугать  человека  просто  в
шутку, взять да напугать. Это может  подтвердить  и  Прохор.  Например,  он,
Ибрагим-Оглы, пугал так девчонку Таньку, пугал  парней  на  Угрюм-реке.  Вот
спросите Прохора, уж он-то врать на Ибрагима не станет:
   Ибрагим не раз спасал его от гибели,  Ибрагим  любит  его  больше  самого
себя. Да и все семейство Громовых  он  любит.  В  особенности  же  он  жалел
покойную Марью Кирилловну, хозяйку. А вдова Анфиса подкапывалась под счастье
хозяйки, она хотела окрутить на себе Петра Данилыча,  а  хозяйку  столкнуть.
Вот Ибрагим и постращал  Анфису,  просто  взял  да  припугнул.  Что  же  его
напрасно виноватят!
   - Скажите, вы убивали кого-нибудь?
   - Нет, не убивал.
   - А на Кавказе?..
   - Там мистил. Кровавый  месть.  Такой  закон  у  нас,  порадку.  Привычка
такой.., убивать. Да, там убивал.
   У части присяжных заседателей и публики после подобного ответа  сложилось
убеждение, что, пожалуй, убийца Анфисы - Ибрагим. И, словно  угадывая  общее
настроение толпы, председатель, обращаясь к подсудимому, сказал:
   - Вы лучше покайтесь в том, что  убили  Анфису  Козыреву.  Чистосердечное
признание смягчит вашу участь.
   Нет, нет! Напрасно говорят Ибрагиму такие несуразные, прямо глупые  речи.
Он не убийца, он никогда убийцей не был  и  не  будет.  Аллах  запретил  зря
убивать, Исса запретил. Нет, он не может признать  за  собой  никакой  вины.
Рука его чиста.
   - Почему вы, в ночь убийства, так поздно, почти пред самым утром, явились
домой и где вы были, когда к вам, около трех часов ночи, заглядывали  Прохор
Громов и Илья Сохатых?
   Ибрагим ночью ходил на озерко ловить рыбу, его застал дождь, рыба не шла,
и перед утром он вернулся.
   - Видел ли вас кто-нибудь в пути на рыбную ловлю, или там, на месте,  или
при возвращении?
   - Никто не видел. Один бог видел.
   - Ну, на господа бога как  на  свидетеля  ссылаться  не  приходится.  Бог
видит, да не скоро скажет. А может,  и  никогда  не  скажет,  -  вольнодумно
улыбнулся сухощекий председатель, но, взглянув  чрез  очки  на  сидевшего  в
переднем ряду соборного протопопа, смутился и уткнул нос в бумаги.
   -  Так-с,  так-с...  -  Председатель  вскинул  голову,  сбросил  очки   и
прищурился в упор на Ибрагима. - Как же  вы  смеете  запираться  в  убийстве
Анфисы Козыревой, когда вы ее убийца, вы! -  председатель  при  этом  крепко
пристукнул ладонью в зеленый стол. - Из головы убитой извлечена пуля, и  эта
пуля как раз подходит к вашему винчестеру. Это было установлено  следствием,
пока вы сидели в каталажке. Ведь винчестер был с вами, когда вы  на  рыбалку
ходили?
   Да, его ружье было с ним. Но он в ту ночь не стрелял из ружья. И  прежде,
чем примерить пулю  к  винчестеру,  надо  было  посмотреть,  не  заряжен  ли
винчестер. И, по мнению  Ибрагима-Оглы,  тот,  кто  наводил  следствие,  кто
примерял пулю, - обманщик, мошенник, лжец.
   Председатель резко звякнул в звонок, досадуя на подсудимого.
   - Который пуля? Кажи, пожалуйста, сюда! Я свой пуля знаю.
   Но в числе вещественных улик пули, конечно, не было. Председатель  громко
высморкался, пошептался с соседями и, слегка  покраснев,  задал  подсудимому
новый вопрос вкрадчивым, вызывающим на откровенность тоном:
   - Ну, если не вы, то кто ж, по-вашему, мог убить Анфису Козыреву?
   Откуда ж может знать это Ибрагим-Оглы? Что он, шайтан, что ли? Это  может
узнаться лишь на том свете, в аду или в раю, никак не раньше. Цх!..
   - Ну, а Шапошников мог быть убийцей?
   - Шапкин? Нет... Шапкин не такой  человек,  чтобы  убить.  Человек  самый
смирный, самый умен.  Да  и  какой  корысть  убивать  ему  Анфису?  Вы  сами
посудите, ежели у вас есть на плечах башка.
   Председатель оскорбленно крякнул, поспешно пощупал  вспотевший  лоб  и  с
достоинством поправил цепь на груди.
   - Ну, а Петр Данилович Громов как, по вашему мнению, мог он быть  убийцей
или нет? - спросил он, сдерживая  раздражение,  и  стал  ожесточенно  чесать
носком сапога щиколотку правой своей ноги: очевидно, публика натрясла в зале
блох.
   Ибрагим ребячески громко засмеялся и сказал:
   - Хозяин был пьяный каждый день. Ему в корова не попасть.
   Тогда подсудимого сердито спросил прокурор:
   - Ну, а хозяйский сын, Прохор Громов, мог убить Анфису Козыреву?
   Ибрагим боднул головой, привстал на цыпочки и быстро  отступил  два  шага
назад:
   - Что ты! Сдурел?! - закричал он на прокурора, оскаливая  зубы  и  вращая
белками глаз. - Руби скорей мой башка, вырывай сердце!..  Чтоб  Прошка  стал
убивать... Прошка любил Анфис само крепко,  само  по-настоящему.  Лучше  поп
пусть убил Анфис, отца Ипат. С ума ты сошел совсем,  судья!..  Дураком  надо
быть, чтоб судить джигита, совсем дураком. Отпускайте,  пожалуйста,  Прошку.
Не надо его судить.
   В груди Прохора волной прокатилось радостное, но в то же время  звериное,
дурное чувство.
   Допрос продолжался долго. Под вечер он перешел к прокурору и  защитникам.
Для суда и присяжных заседателей виновность Ибрагима оставалась все-таки под
вопросом. Показания свидетелей: Варвары, Ильи Сохатых, отца Ипата  и  прочих
были также в пользу подсудимого. Нет, вряд  ли  Ибрагим-Оглы  действительный
убийца.

***

   На следующий день утром берут под допрос и перекрестный  обстрел  Прохора
Громова.
   По залу растеклась любопытствующая настороженность: сотни взглядов влипли
в круглые  плечи  подсудимого,  его  гордо  откинутую  черноволосую  голову.
Звякнул звонок, шепот зала и скрип стульев смолкли.
   Вопросы председателя ставились так странно,  что  подсудимый  всякий  раз
находил  лазейку  вполне  оправдать  себя.  Публика   вскоре   же   заметила
недопустимую со стороны председателя некую приязнь к  подсудимому.  Какой-то
желчный скептик даже довольно громко сказал соседу:
   - А ведь, пожалуй, подмазали где надо?
   Эта фраза попала в уши Иннокентию Филатычу:  он  вздохнул,  посмотрел  на
потолок и сделал постное, благочестивое лицо.
   Но вот за Прохора принялся прокурор, и настроение зала изменилось.
   Невысокий, плотный, лохматый и  весь,  почти  до  глаз,  заросший  черной
бородой, прокурор напоминал таежного медведя. Он обладал сильным,  наводящим
трепет  басом,  широким  мужичьим  носом   и   чуть   раскосыми,   навыкате,
пронизывающими глазами. Его обычно боялись не только подсудимые, но даже сам
председатель и весь зал. И фамилию он  носил  грозную  -  Стращалов.  Вот  к
этому-то мрачному человеку Анфиса когда-то и везла свой тайный документ.
   - Скажите, подсудимый,  -  встав  за  свой  пюпитр,  крикнул  прокурор  в
публику. Все враз съежились. Прохор отстегнул ворот рубашки и  робко  глянул
прокурору в волосатый рот. - Скажите, подсудимый, могла ли  состояться  ваша
женитьба на Нине Куприяновой, если бы Анфиса Козырева была жива?
   - Да, наверное, состоялась бы, - подумав, ответил Прохор.
   - Скажите, Анфиса Козырева была вам близка физически? Вы  были  с  ней  в
связи?
   - Нет.
   - Это вы твердо помните?
   - Да.
   - Как вы относились к своей матери?
   - Очень любил ее... Жалел...
   - Почему жалели? Какая причина вашей жалости?
   - Так.., вообще.
   - Если бы ей угрожала смертельная опасность, могли ли б вы отдать за  нее
свою жизнь?
   - Мог бы, - без колебания ответил Прохор. Ибрагим-Оглы прищелкнул языком,
тихонько сказал:
   - Молодца Прошка!.. Джигит... Цх!..
   - Могли бы вы, защищая честь матери, убить человека?
   - Человека вообще - пожалуй, мог бы.., в запальчивости, Анфису - нет.
   - Разве я спрашиваю вас про Анфису? -  И  прокурор,  держась  за  пюпитр,
нагнул шею и ткнул медвежиной головой в воздух по направлению к Прохору. - А
почему вы не могли бы убить Анфису?
   - Я ее... Она мне... Она меня любила, была влюблена в меня... А я  ее  не
любил.
   - Она  вас  любила,  вы  ее  нет...  Так?  Хорошо-с.  Но  ведь  она  была
необыкновенной красоты и молодая... - и прокурор моргнул хохлатой бровью  на
фотографический портрет красавицы Анфисы, лежавший,  вместе  с  ружьями,  на
столе, возле председателя. - Почему ж вы...
   - Я считал ее злым гением нашего дома, - перебил прокурора Прохор.
   - Отлично-с... Злым гением дома. Но были ль у вас размолвки из-за  нее  с
вашим отцом?
   - Нет... Впрочем, были... Я вступался за мать, за спокойствие матери.
   - А не припомните ли вы, подсудимый, как  однажды  ночью  после  ссоры  с
отцом вы бросились бежать к дому Анфисы Козыревой, причем кричали  на  бегу:
"Я убью ее, я убью ее!" В ваших руках было оружие...
   Прохор пошатнулся и переступил с ноги на ногу.
   - Нет, этого не было, - уверенно сказал он и откинул рукою черный чуб.
   - А я утверждаю, что было.
   - Откуда вы это знаете?
   - Не сметь задавать мне  вопросы!  -  на  весь  зал  по-медвежьи  рявкнул
прокурор.
   Все  вздрогнули,  Прохор  отступил  на  шаг.  Председательствующий   было
схватился за звонок, но рука его робко остановилась. Он промямлил:
   - Я просил бы господина прокурора...
   -  Прошу  суд  огласить  показания  крестьянина  села   Медведева   Павла
Тихомирова, - перебил прокурор председателя суда.
   В показании значилось, что Павел Тихомиров действительно слышал слова  "я
убью ее" от бегущего с ножом в руках Прохора, что вид Прохора  Громова  был,
как у сумасшедшего или пьяного, что его увел домой Ибрагим-Оглы, черкесец.
   - Не правда! - крикнул Прохор. - Павел Тихомиров должен нам,  мы  у  него
описали корову. Он мстит нам... Он врет. Не правда!
   - Где правда, где не правда, - выяснит суд, это не ваше дело,  -  заметил
прокурор, потом он запустил обе пятерни себе в густые лохматые волосы, взбил
их копной и стал походить на старого цыгана из  страшной  сказки.  -  А  вот
скажите, подсудимый: с какой  целью  вы  однажды  догнали  Анфису  Козыреву,
ехавшую с учителем села Медведева в город, почему и чем вы были в  то  время
так встревожены и почему, после коротких разговоров с вами, Анфиса  Козырева
вернулась обратно? Или этого тоже ничего не было? Тоже не правда?  -  Ни  на
секунду не спуская с Прохора устрашающих цыганских глаз, прокурор  отхлебнул
воды и шумно, как звук трубы, высморкался.
   Прохор напряженно молчал, он готовил уклончивый ответ, но в голове темная
пустота была и сердце увязало в боязни.
   - Подумайте, подумайте, - сказал  прокурор  успокоительно,  и  глаза  его
притворно подобрели.  -  Впрочем,  ежели  вам  нечего  ответить,  можете  не
отвечать. Или можете прямо сознаться, что вы убили Анфису Козыреву. Вы!
   Председатель позвонил в звонок и, противореча самому себе, сказал:
   - Здесь нет убийц. Здесь подозреваемые подсудимые.
   - Для кого нет, а для кого есть, - буркнул прокурор. - Вы ж сами в тех же
выражениях допрашивали Ибрагима-Оглы. Ну-с, дак как,  подсудимый  Громов?  -
твердо нажал он на голос и перегнулся через пюпитр.
   В зале все раскрыли рты и посунулись вперед  в  ехидном  подкарауливающем
ожидании, что скажет Прохор.
   Но Прохор Громов - как в рот  воды,  молчал.  Ему  показалось,  что  этот
старый цыган из страшной сказки припер его, ни в чем не повинного, в угол  и
душит липкими грязными руками, от которых пахнет  луком,  дегтем,  лошадиным
потом.
   - Скажите, подсудимый, - видя смущение Прохора,  совсем  мягко  улыбнулся
прокурор. - Сопровождавший Анфису  Козыреву  учитель  не  был  должен  вашей
фирме? Вы не описывали у него за  долги  корову,  как  у  крестьянина  Павла
Тихомирова? Он не имеет основания вам мстить?
   - Нет. Нет.
   -  Прошу  суд  огласить  показание  отсутствующего  по  болезни   учителя
Пантелеймона Рощина.
   В показаниях, между  прочим,  говорилось,  что  он,  учитель  Пантелеймон
Рощин,  такого-то  числа  и   месяца   был   приглашен   Анфисой   Козыревой
сопутствовать ей в город за ее  личный  счет,  что  на  неотступные  вопросы
учителя о цели ее поездки Анфиса, наконец, сказала, что она везет  прокурору
"документик", от которого Громовым не  поздоровится,  а  Прохору  не  бывать
женатым на своей невесте, "девке Нинке".
   -  Довольно,  -  прервал  прокурор  чтеца.  -  Что  вы  скажете  на  это,
подсудимый?
   - Я не знаю, кто здесь врал, - с деланной  запальчивостью,  но  внутренне
содрогаясь, проговорил Прохор. - Врал ли в своих показаниях  учитель,  врала
ли учителю Анфиса.
   - Суд разберет, врала ли Анфиса, врете ли вы сейчас, - сказал прокурор  и
вдруг, забодав головой, оглушительно, точно ударил в барабан, чихнул.  Чихом
перекликнулся с ним из уголка и  Илья  Сохатых.  Прокурор  опять  пободался,
оскалил рот, набитый желтыми  зубами,  и  опять  чихнул.  В  ответ  раздался
громкий чих и Ильи Сохатых. Прокурор  пободался  третий  раз  и  третий  раз
чихнул. Чихнул третий раз и Илья Сохатых.  Прокурор  погрозил  ему  пальцем,
выхватил платок и чихнул в четвертый раз.
   Тогда весь зал неожиданно взорвался  хохотом.  Председатель  побренчал  в
звонок. Прокурор крикнул в зал:
   - Молчать! Удалю всех вон!
   Зал обиженно затих. Илья Сохатых, весь обомлев и страшно выпучив глаза на
прокурора, вдруг скорчил рожу и  чихнул  в  четвертый  раз.  Тогда  прокурор
принял это за насмешку  и  резко  ткнул  шершавым  кулаком  в  сторону  Ильи
Сохатых:
   - Эй, ты там!..
   У приказчика  полилась  кровь  из  ноздрей,  он  сразу  уверовал  в  мощь
прокурорских жестов, действовавших даже на приличном  расстоянии.  И,  зажав
нос платком, удалился в коридор.
   Прокурор стал зол и желчен. Он грозил глазами  председателю,  свидетелям,
Прохору и всем зевакам.
   - Теперь, подсудимый, объясните нам, - спустил он голос  свой  на  низкие
трескучие ноты. - Объясните, зачем вам нужно было догонять Анфису Козыреву и
какой красноречивой угрозой вам удалось эту озлобленную на  ваше  поведение,
упрямую и гордую женщину повернуть обратно?
   У Прохора было время заготовить ответ, и он сказал:
   - Мне тогда сильно нездоровилось. Я точно не помню,  что  говорил  Анфисе
Петровне и что она отвечала мне. Но, кажется, я  ей  сказал,  что  в  скором
времени я сам собираюсь в город и могу ее взять с  собой.  Она  согласилась.
Вот и все.
   - Все?
   - Все.
   - Прошу огласить дальнейшие показания учителя Пантелеймона Рощина.
   Секретарь монотонно стал читать:
   - "Анфиса Петровна Козырева, из боязни, что Прохор  может  отнять  у  нее
важный обличительный документ, не решалась оставаться  с  Прохором  Громовым
вдвоем, и обратно мы ехали трое: пострадавшая рядом со мной,  Прохор  Громов
на облучке, вместо ямщика. Анфиса Петровна, глядя в спину Прохора, несколько
раз тихо говорила, как бы про себя: "Милый, милый.., теперь мой навек..."  Я
поглядел на женщину и спросил ее; "Что с вами?
   Вы как пьяная..." Она ответила: "Так. Мне очень радостно сегодня".
   - Довольно! - ударил прокурор