черкес у куличей, вспотел. Потели, отекая,  свечи,  плавал  сизый
над головами дым.
   Писарь, любитель церковных песнопений, правил хором. Ударил камертоном по
руке: до-ля-фа, - махнул, и пятнадцать глоток стриженных  в  скобку  мужиков
взревели:
   "Сей нареченный и свя..."
   Как дробалызнет грохот, церковь дрогнула, с визгом посыпались  стекла  из
дверей, народ ткнулся носом, а те,  что  ближе  к  выходу,  ухнув,  пали  на
карачки, священник же прыгнул и попятился, выронив кадило. Все на  мгновенье
замерло, весь храм ополоумел. Запахло порохом, с паперти послышался пугающий
звериный стон.
   - Пушка.., это пушка пальнула! - с  криком  вбежал  в  церковь  белолицый
мальчишонка. - Пушку разорвало!
   Все завздыхали, закрестились. Ибрагим быстро  вышел  из  церкви.  За  ним
продирался становой. От паперти до  алтаря  зашелестело:  "Прохор  из  пушки
стрелял. Прохор". Анфиса внезапно побелела, схватилась за подсвечник, и ноги
ее ослабли. Писарь взмахнул рукой, мужики хватили врозь  "Христос  воскрес".
Отец Ипат так перепугался, что двадцать раз подряд кадил все в одно и то  же
место и в чувство пришел только в алтаре, изрядно хлебнув по совету старосты
церковного вина.
   Анфиса взглянула вправе: Прохор! Прохор Петрович в  светло-зеленой  тугой
венгерке, хмуря брови и как бы оправдываясь, что-то говорил отцу. Мать чутко
вслушивалась и качала головой. Анфиса немощно закрыла глаза  -  "жив!"  -  и
благодарная улыбка охватила все лицо ее: "Матушка богородица!" И так больно,
так радостно сделалось сердцу вдруг. "Он, он единственный!" Так вот  кого  и
впрямь искала душа ее, искала долго, нашла и не отдаст.  О,  лучше  позор  и
смерть. Но боже,  боже..,  разве  она  соблюла  для  неготовою  душу,  тело?
"Матушка богородица, ты знаешь, ты видишь сердце  мое.  Помоги!"  Повалилась
Анфиса Петровна на колени, припала головой к крашеным доскам, заплакала:
   "Боже, боже, прости, помилуй! Помоги быть чистой, помоги быть верной  ему
до конца". И не слышала, что делалось в церкви.
   А в церкви отец Ипат кончил читать слово Иоанна  Златоуста,  православные
стали христосоваться. Уж, кажется, все перецеловались,  у  отца  Ипата  губы
вспухли, дьячок четвертое лукошко красных яиц потащил в алтарь.  Ибрагим  от
куличей через всю церковь продирался христосоваться с хозяевами  и  всех  по
пути с налету азартно целовал: "Здрасти... Празнык.., воскресь!"  Мужики  от
неожиданности таращили глаза и всхрапывали, как кони, старушонки сплевывали:
"А, штэб тя...", и брезгливо мотали головой.
   Вот Анфиса Петровна выпрямилась, сложила руки на груди и на всем  народе,
не спеша и гордо, будто  несла  на  блюде  всю  красоту  свою,  двинулась  к
Прохору, как королева.
   - Прохор Петрович, Христос воскрес!.. - обняла слегка и просто, от  души,
поцеловала. И тыща грудей в церкви выдохнула: "Ах!.." Прохор зарделся  весь,
застыл. Она взглянула на Петра Данилыча с насмешкой, повернулась и пошла  из
церкви вон.
   Петр Данилыч сверкнул глазами, кулак сжался и  разжался,  текли  тучи  по
лицу. Прохор облизнул украдкой губы - какая сладость!  -  и  весь  горел  от
обиды, стыда и счастья. И вся обедня проплыла над ним, как сон.
   В задах же шипели, перешептывались. И этот шепот проползал вперед: "Убили
Вахрамеюшку...  Толста  мошна-то...  Откупятся".  Петра  Данилыча  коробило,
бросало в пот. Крякал и с такой злобой ударял, крестясь, в лоб, в плечи, что
стало больно. Руки  Марьи  Кирилловны  тряслись:  не  пасхальная  служба,  -
панихида.
   "К худу, - шелестело в церкви. - К худу, к худу".
   Не помнит  Прохор,  как  очутился  на  дороге.  Шли  с  отцом  рядом,  но
по-черному. Заря была желтая, как в  сентябре,  и  свежая  пороша  покрывала
пухом землю.
   - Народятся же такие  дураки!..  Ужо  умрет,  возись  тогда...  Болван!..
Лупить надо. - Отец говорил жестко.
   - Я его предупреждал - не послушался, - сказал  Прохор;  голос  его  стал
тонким, детским.
   - - Мальчишка! Болван!
   - Я догадываюсь, на что ты злишься.
   - На что? - спросил отец и засопел.
   - Я не виноват, что она похристосовалась со мной, а не с тобой, -  сказал
Прохор дрожащим голосом.
   - Не виноват.., петух виноват! - прохрипел Петр Данилыч.
   - Отец, не будем говорить.
   Верхушки берез были в  инее.  Розовели.  С  утренним  хлопотливым  криком
веселые галки пронеслись.

***

   Разговевшись, спали до полден. Ибрагим сидел в своей  каморке,  икал.  Он
объелся пасхой с куличом. Творожная пасха была его собственного изобретения.
Чего-чего он только в нее не вбухал; черкеса мутило.
   Когда в людскую вошел Прохор,  Илья  Сохатых  охорашивался  перед  кривым
зеркалом.
   - К ней? - ядовито спросил Прохор.
   - Так точно, Прохор Петрович, к ним-с. - Он захихикал по-козлиному, надел
плюшевую шляпу. - До  приятного!  Визави-с!  -  и,  пристукивая  тросточкой,
удалился.
   - Ибрагим, - нерешигельно сказал Прохор и сел, глубоко вздохнув.
   - Знаю, - мрачно ответил Ибрагим.
   - Ей-богу, я не виноват... Но только, Ибрагим, люблю... Понимаешь ли...
   - Дурак, Прошка!
   - Борюсь... Понимаю, что нехорошо.
   - Тэбе Куприян брать нада, Нина... Дело делать... А эта - тьфу!
   - Просто голова мутится, грязь. И противно и сладко, понимаешь. И  мамашу
жаль...
   - Думал, джигит Прошка... О! К свиньям... Баба вэртит туда-сюда...  Ишак,
мальчишка! Боле ничего нэ скажу. Цх! Прохор ушел огорченный.
   "К черту! Что же это на самом деле?.. К черту!" - говорил он сам себе, но
за словами была пустота и красный в голове туман.

***

   Избушка Вахрамеюшки как собачья конура; он валялся  на  соломе,  охал.  В
углу плакала старуха.
   - Ну как? -  спросил  Прохор  и,  поискав  -  куда  сесть,  опустился  на
опрокинутую кадушку.
   - Для праздничка.., похристосовалась ловко, окаянная..,  пущенка-то...  -
шамкал дед. - Умру... Вскоре пришел фельдшер, осмотрел.
   - Поставьте на ноги старика, - сказал Прохор, - сотни рублей не пожалею.
   - Трудно, - ответил тот. - Два ребра сломаны.
   - Ой, умру, умру!..
   Старуха завыла пуще, у Прохора затрясся подбородок, он ухватил  бабку  за
плечи, нагнулся к уху.
   - Бабушка, - и голос его задрожал, - ведь я и сам не виноват. Ну  что  ж,
несчастье стряслось... Вот на, бабушка, пока.  -  Он  положил  ей  в  колени
горсть серебра и вышел.

13

   День был ясен, праздничен.
   Прохор с Шапошниковым пошли  к  тайге.  Выбрали  обдутый  ветром  мшистый
взлобок, развели костер, варили чай.
   - Что ж вы, Прохор, от сладости из дому  ушли?  Наверно,  у  вас  -  море
разливанное...
   - Так, тяжело стало... Я очень природу люблю... Весна.
   Весна шла с неба. Солнце сбросило с себя ледяную кору и зажгло  на  своих
гранях пламенные костры. Земля раскинулась во  весь  свой  рост,  подставила
грудь солнцу и  недвижимо  ожидала  часа  своего,  как  под  саваном  заживо
погребенный. Восстань, земля, проснись! Все жарче, все горячее  костры;  вот
уж истлел кой-где белый саван, и солнце, как золотым плугом,  не  спеша,  но
упорно, роет лучами снег. Еще немного - и потекут ручьи, еще-еще  немного  -
пройдут реки, примчатся с крылатого юга птицы, последние клочья зимних  косм
схоронятся в глубокие овраги и там подохнут от солнцевых зорких глаз.
   - Весна - вещь хорошая, - сказал Шапошников, закуривая от огонька трубку.
   Весь простор заголубел. Нарядное село куталось в весенних испарениях, как
в бане молодица, только крест над туманами сиял, а поверх  туманов  легко  и
весело летел во все концы праздничный трезвон.
   - Ваша жизнь - как весна, - сказал Шапошников.
   - Я совсем не знаю жизни... Я ничего не знаю, а надо начинать. Научите.
   Прохор стоял, скрестив  на  груди  руки  и  обратив  к  селу  задумчивое,
грустное лицо.
   Шапошников  раскуделил  бороду  и  покрутил  в  воздухе  рукой,  как   бы
раскачиваясь к длинной речи.
   - Жизнь, - начал он, - то есть весь комплекс видимой и невидимой природы,
явлений, свойств...
   - Вот вы всегда мудро очень, мне и не понять...

***

   В комнату вошла Анфиса, поискала глазами кого надо сердцу, не нашла  и  в
нерешительности остановилась у дверей. Разговор враз смолк.  "Про  меня",  -
подумала Анфиса.
   Марья Кирилловна протянула от самовара мужу  налитый  стакан.  Пристав  с
женой переглянулись, отец Ипат уткнулся носом в тарелку с ветчиной.
   - С светлым праздником, - сказала в пустоту Анфиса и собиралась незаметно
ускользнуть, но в это  время,  глотнув  двенадцатую  рюмку  коньяку,  быстро
поднялся Петр Данилыч и, улыбаясь и потирая руки, на цыпочках благопристойно
- к ней.
   - Не удалось нам в храме-то... Анфиса Петровна... Ну, Христос  воскрес...
- Он сразу скривил рот и звонко ударил Анфису в щеку.
   Все ахнули, Анфиса молча выбежала вон.
   - Я тебе покажу, как мальчишку с толков сбивать! - гремело вслед.
   Марья Кирилловна крестилась.
   - Я не желаю бедняком быть... Это ерунда! Я буду  богатым.  Я  хочу  быть
богатым. И вы мне не говорите ерунды, - с  жаром  возразил  Прохор.  -  Вот,
ешьте сыр...
   Шапошников немножко подумал, ухмыльнулся в бороду.
   - А что ж, - сказал он, прихлебывая сладкий чай. - Есть  и  среди  купцов
люди. Но редко. Это феномен. Теленок о двух головах. Например, Гончаров  под
Калугой, фабрикант. Его многие уважают. Рабочие у него в прибыли  участвуют,
и вообще...
   - Гончаров под Калугой? - Прохор записал.
   - Или, например, Шахов... Тоже оригинал, типус. Закатится в  Монте-Карло,
в рулетку  сорвет  добрый  куш.  Ну,  дает.  Нашим  организациям  помогал...
Впрочем, потом оказался шулером.
   - Я не знаю, каким я буду; думаю, что не худым буду  человеком  я...  Без
вашего социализма, а просто так.
   - Ну что ж, - вздохнув,  сказал  Шапошников  и  с  интересом  поглядел  в
горящие глаза юноши. - Значит, выходит, мы с вами идейные враги. Идейные. Но
это не значит, что мы вообще враги. Мы можем быть самыми близкими друзьями.
   Прохор швырнул в белку шишкой и сказал улыбаясь:
   - Я, Шапошников, люблю с врагами  жить.  Веселей  как-то...  Кровь  лучше
полируется. - Он схватил Шапошникова за плечи и с  хохотом  положил  его  на
лопатки. - Давайте бороться. Ну!
   - Не умею, - сказал Шапошников. - Фу! - встал и отряхнулся. - Вы - юноша,
а говорите, как зрелый человек... Эх, при других обстоятельствах из  вас  бы
толк был.
   Белка опять заскакала  по  сучкам.  От  прогретого  солнцем  сосняка  шел
смолистый дух. Солнце снижалось.
   - Обстоятельства - плевок! - крикнул Прохор, с разбегу перепрыгивая через
костер. - Ежели есть сила, - обстоятельства покорятся.
   -  В  жизни  все  надо  преодолеть,  -  подумав  и  крепко  зажмурившись,
проговорил Шапошников, - а прежде всего - себя.
   - Что значит - преодолеть себя?

***

   - ..Отходит, - сказал отец Ипат, по-праздничному пьяненький, нагнулся над
умирающим и, упираясь лбом в стену, а рукой в  плечо  Вахрамеюшки,  дал  ему
глухую исповедь. Потом благословил плачущую старуху, сказал ей:
   - Мужайся, брат, - икнул и по стенке покарабкался домой.

***

   ...Анфиса истуканом сидела на диване и, как мертвая, стеклянно уставилась
на цветисто разрисованную печь. Дышит  или  нет?  Перед  ней  увивался  Илья
Сохатых. Гнала, грозила, - нет, не уходил.
   Вечерело.  Солнце  сильно  поубавило  свои  костры,  задернулось  зеленой
пеленой, и все небо сделалось зеленоватым. Вставал из туманов холод.

***

   - Пора, - сказал Прохор своему учителю.  Далекая  Таня  водила  хороводы.
Синильга спала в своем гробу. Эй, Таня, эй,  Синильга!  Но  ничего  не  было
перед его телесными глазами, кроме  зеленоватой  пелены  небес  и  вечерней,
робко глянувшей звезды.
   - И где ты шляешься? - встретила его у ворот заплаканная кухарка. -  Ведь
прибил зверь мамашу-то твою.
   - За что?
   - Поди знай, за что. За всяко просто. Сначала Анфиску по морде съездил. А
тут.., Прохор снял венгерку и, нарочно громко ступая, прошел к  матери  мимо
сидевшего в столовой отца. Мать на кровати, в сереньком новом платье;  рукав
разорван, на белом плече кровоподтек.
   - Мамаша, милая!..
   Голова ее обмотана мокрым полотенцем. Пахнет уксусом.  Лампадка.  Апостол
Прохор в серебре. Верба  торчит.  Мать  взглянула  на  сына  отчужденно.  Он
смутился. Мгновенье - и он бросился перед нею  на  колени.  Ее  глаза  вдруг
улыбнулись и тотчас же утонули в слезах. Она обхватила его голову и, как  ни
старалась, не могла сдержать слез и стонов. Захлебываясь плачем, шептала ему
в уши, крестила и крепко стискивала его:
   - Как нам жить? Как жить?.. Чрез ту змею погибаю. Господи, возьми меня  к
себе!
   - Родная моя, бесценная!.. Сейчас объяснюсь с отцом. Она схватила его  за
руку:
   - Ради бога! Он убьет тебя...
   - Мамаша! Надо кончить... Она вскочила:
   - Прошенька! Прохор!
   Но он уже входил к отцу. Тот за столом один угощался,  пьяно  пел  бабьим
голосом, брызгая слюной, раскачиваясь:

   Все меня оставили,
   Скоро я умру,
   Мне клистир поставили...

   - Ай да батя  -  детям!  -  захохотала  Варвара.  Она  зажигала  висевшую
лампу-молнию. - Голова сивеет, а ты соромщину орешь... Тьфу!
   - Хых! - хыкнул он. - Меня Ильюха научил... Дурочка - кобыле курочка.
   - Варвара, в кухню! - и Прохор захлопнул за нею дверь.
   - А-а, красавчик, сокол, - прослюнявил Петр Данилыч.
   - Отец... - начал Прохор и стал против него, держась за край стола. -  Ты
мне отец или нет? Ты моей матери муж или...
   - А ты кто такой?
   - Я - человек.
   - Ты? Человек? - он заерзал на диване, плотный, корявый весь, и,  выкатив
на Прохора глаза, раскрыл рот, как бы в крайнем удивлении. - Пащенок  ты!  -
взвизгнул он. - Лягушонок!.. Тьфу, вот ты кто!
   - Если ты будешь мою мать  бить,  я  пожалуюсь  в  суд.  В  город  поеду,
прокурору подам...
   - Ой! ой, Прохор Петрович, батюшка! -  издевательски  засюсюкал  тоненько
отец, и маска на его лице: испуг  с  мольбой.  -  К  прокурору?..  Голубчик,
Прохор Петрович, пощади!.. - И он захихикал, наливая глаза лютостью.
   Прохору издевка, как шило в бок.
   - Я не позволю злодейства!.. Это разбой!.. Погляди на мамашу, избил  всю.
За что?! - выкрикивал он вновь осекшимся детским голосом, руки изломились  в
локтях и взлетели к глазам, пальцы прыгали, и весь он содрогался. - За  что,
отец?.. За что? Ведь она мать мне, женщина... - Болью трепетал каждый мускул
на его лице, и каждой волосинке было больно.
   Отец медведем вздыбил и треснул в стол обоими кулаками враз:
   - А-а-а?! Заступник?! - Он грузно перегнулся через стол и захрипел:
   - А-а-а-!..
   Разинутая черная  пасть  изрыгала  на  Прохора  дым  и  смрад.  В  испуге
откачнулся  сын,  но  вдруг,  сверкнув  глазами,  тоже  резко   грохнул   по
столешнице:
   - Да, заступник!
   Они жарко дышали друг на друга и тряслись.
   - А знаешь ты, отчего  это  выходит,  отчего  такая  разнотычка  в  доме,
ералаш?
   - Знаю! - крикнул Прохор. - Из-за Анфисы!
   - Ага? Догадлив.
   - Стыдно тебе, отец...
   - Мне? Ах ты, мразь, мокрица!.. Кого она  мусолила  в  церкви;  тебя  али
меня?
   - Брось ее! Иначе сожгу ее вместе с гнездом...
   - Что?! Ты отца учить?!
   - Я никого не боюсь... Застрелю ее!..
   - А-а-а!.. - Петр Данилыч сгреб сына  за  грудь  -  посыпались  пуговицы.
Прохор куснул мохнатый кулак, сильно ударил по руке, рванулся с криком:
   - Убью! - Побежал вон. - Убью эту развратницу! Прохор видел, не  глазами,
духом, как, застонав, упала мать. Коридор был темен. Купец схватил за  ножку
венский стул. Прохор бежал коридором.
   - Куда? Стос.., скрес... - Это пробирался в гости по стенке поп.
   Стул, кувыркаясь, полетел вдогонку  сыну,  в  тьму.  Священник  от  удара
стулом сразу слетел с ног, Прохор - дикий, страшный - ворвался  к  Ибрагиму.
Ибрагим храпел, как двадцать барабанов. Прохор схватил его  кинжал  и  через
кухню - вон.
   Скорей, скорей, пока кровь - как кинжал, и кинжал - как пламя.
   - Убью.
   Отскакивала от ног дорога, небо касалось головы, и тьма, как коридор, нет
Прохору иной судьбы - в трубе. Некуда свернуть, не надо!..
   Крыльцо,  крылечко,  домик,  зянавеска,  огонек.  Огнище.   Резкий   удар
каблуком, плечом, головою в дверь:
   - Эй, пустите! Пустите! У нас беда...
   - Прошенька, ты? Сокол...
   Вот поднялась щеколда, заскрипела дверь. Кинжал блеснул:
   - А-а-а...
   - Геть, шайтан! - и Прохор кувырнулся. - Я те покажу хьшжал!..
   Ненавистный и милый плыл чей-то голос: то  ли  тьма  ворковала  весенними
устами, то ли снежная вьюга, крутясь, заливалась.  Это  плакал  взахлеб,  на
груди Ибрагима Прохор. Непослушный язык, бревна руки... Ой, алла, алла!.. Не
умеет Ибрагим утешить, своего джигита.
   - Прохор, ты: есть джигит.  И  мы  тэбя  любым...  О!..  Завсэм  любым...
Сдохнэм... О!
   Прохор неутешно плакал, как кровно оскорбленный, обманутый ребенок. И так
шли они сквозь тьму, обнявшись и прижимаясь друг к другу. Черкес сморкался и
сопел.

14

   Илюху здорово избили парни; недели две прихрамывал и втирал в  левый  бок
скипидар с собачьим салом.  Парни  получили  обещанную  награду,  впрочем  с
большим от Прохора упреком, "Какие в самом деле дураки!  Пришел  человек  на
вечерку к девкам, подвыпил, придрались и намяли бока.  Да  разве  так?  Ведь
надо было подкараулить у Анфисы. Дурачье!"
   Отец Ипат тоже две недели не служил и не ходил по требам, пока не  прошел
на лбу синяк. Петр Данилыч подарил ему на  рясу  замечательной  материи:  по
красному чуть синенькая травка. Ибрагим великолепно сшил. Что и  за  черкес,
прямо золотые руки! Правда, ряса очень походила  на  кавказский  бешмет,  но
отец Ипат был вполне доволен и рясой и черкесом. Долго с превеликим чувством
тряс руку Петра Данилыча, восклицая:
   - Зело борзо! Благодарю.
   Да, как ни  говори:  у  пушки  край  вырвало,  у  старухи  все-таки  умер
Вахрамеюшка.
   За эти две недели случилось вот что: пришла весна.

***

   Петр Данилыч после скандала на некоторое время присмирел: часто ездил  на
мельницу, - там ремонтировали мужики плотину, - и домой являлся  по  большей
части трезв. К Прохору относился то сугубо ласково, то вовсе не замечал его.
Но черкес-то отлично понимал, что у купца на сердце, и говорил Прохору:
   - Прошка, ухо держи.., как это?., востер. С весной у Прохора усишки стали
темные и голос окреп больше. Ходил к Шапошникову, говорил,  учился,  спорил,
приглашал его к себе. Отец косился:
   - Только вшей натрясет. Ибрагим же думал по-иному.
   - Дэржись за Шапкина, Прошка. Хоть выпить любит, а башка у него  свэтлый,
все равно.., все равно - пэрсик!
   Прохору без физической работы не сидеть, хотелось  топором  махать:  взял
плотника и вдвоем начали делать  на  таежном  озере  помост  для  купанья  и
большую ладью. Это  верстах  в  трех  от  села  Медведева.  Дремучая  такая,
лохматая тайга кругом. И тут же, на берегу озера, из  красноствольных  сосен
промысловая охотничья избушка - зимовье. Петр Данилыч никогда не  заглядывал
сюда - охоты не  любил,  Прохору  же  эта  избушка  дороже  каменных  палат:
частенько с ружьем ночевал один, а поутру кружил  тайгой,  добывая  лисиц  и
белок.
   На душе Прохора как будто бы поулеглось.  Но  весна  брала  свое,  хмелем
сладким  исподтиха  опьяняла  кровь.  Мечталось  о  женщине,  о  Ниночке,  и
мечталось как-то угарно, дико. А  Анфиса?  Об  Анфисе  все  молчало  в  нем.
Иногда, впрочем, подымалось острое желание обладать ею и, стиснув зубы,  так
мучить ее, чтоб она кричала криком, чтоб из ее  сердца  выплеснулась  кровь.
Тот поцелуй в церкви, как можно его забыть? Но и обиду матери и  весь  ад  в
доме из-за ведьмы он никогда забыть не сможет. Однако нет  такого  человека,
который бы знал себя до дна. Даже вещий  ворон  не  чует,  где  сложит  свои
кости.

***

   Отец опять стал пить. Пил подряд четыре дня. Прохор  и  Марья  Кирилловна
боялись попадаться на глаза  ему.  Он  лежал,  как  колода,  тучный,  горел,
хрипел, просил обложить снегом, но снегу не было. Прохор и с  жалостью  и  с
болью смотрел на него, думал