евеста!  -  вскрикнул,  встрепенулся  Прохор.  -  И  я  ее
люблю... Разве я могу жениться на тебе? Не смей,  пожалуйста,  воображать...
Она чиста. А ты дрянь... Не надо мне тебя.  Уходи  отсюда,  уходи...  -  Ему
стало обидно, горько. "Однако лесная избушка молчала. Где ж Анфиса? И  пламя
искало Анфису, Анфисы нет нигде.
   - Ниночка! Ниночка...
   И еще крепче, до боли стиснула его Анфиса горячими руками, зацеловала его
глаза, лоб, губы: "Сокол, свет мой!"
   И провалилось куда-то все... Хлопьями снег летел, стонала вьюга.
   - Анфиса, Анфиса...
   Но Анфиса сидела у костра, вся в красном, и  тихонько  напевала  песенку.
Потом сказала ему тихо, грустно:
   - Ниночку никогда не вспоминай. Ниночку забудь! Слышишь, Прохор?  Неужели
думаешь, что отдам тебя? Никому не отдам. Запомни!
   - Отец убьет меня, убьет. Как могу быть твоим мужем? Подумай ты.
   - Ты сам убьешь себя... И меня убьешь... Ой! Ой!
   - Это ты, Анфиса, говоришь? - сонным голосом кто-то спросил сквозь вьюгу.
   - Да, это говорит Анфиса, судьба твоя...
   - Нет, нет, я знаю, кто говорит со мной!..  Это  ты,  Синильга?..  Закрой
дверь... Меня засыплет снегом. Я боюсь. Умираю я... Ибрагим... Ибрагим!..
   Прохор открыл дремотные глаза  и  вскрикнул:  нет  Синильги,  это  Анфиса
стояла перед ним  нагая.  Огонь  сразу  ослеп  от  прекрасной  наготы  ее  и
померкнул,  как  пред  солнцем.  Лучезарная  Анфиса  сверкала   неизъяснимой
красотой своей, простирая к Прохору трепетные руки:
   - Только ты первый!.. Только для тебя цвету розовым  кустом,  мил-дружок.
Единственный!
   Прохор, как в громе, как в молнии, весь оцепенел и  с  сладостным  криком
бросился целовать ее обольстительные ноги:
   - Анфиса! Анфиса!.. Судьба моя...
   Мох пушист и мягок, хвои пахучи, и филин где-то близко ухал до утра...
   - Эге ж! Дрыхнешь ловко, - сказал черкес, дымя трубкой. - Гусь бил,  нет?
Кого убил? Он сидел в его ногах.
   Прохор дико, порывисто ошарил глазами все углы избушки.
   - А где ружье? Винчехор?
   - Я не брал его... Кажется, не брал...
   - Эге ж. Цх!
   - Давно ли ты здесь? - спросил Прохор, виляя голосом.
   Ибрагим молчал. Прохор хотел спросить про Анфису, - не застал  ли  он  ее
здесь? Но было стыдно: вдруг - сон, вдруг Анфисы не было здесь вовсе... Да и
вообще стыдно как-то и тоскливо на душе,  словно  он  в  запальчивости  убил
человека. Черт возьми, должно быть  -  сон...  Однако  бутылка  была  пуста.
Ибрагим все еще молчит, но что-то знает; прищелкивает языком,  подмаргивает.
Лукавый этот Ибрагим. Черт возьми! Почему он молчит?
   - Давай лодка смолить, - сказал черкес.
   - Нет.
   И они пошли домой. Пели птицы, зеленела трава. Горело солнце.
   - Фу, жара! Вот так весна нынче! - сказал Прохор.
   Ему не хватало воздуха, кружилась голова, было душно.
   Шли звериной  тропой.  Он  чуть  приотстал  от  Ибрагима,  вынул  голубую
Анфисину подвязку с простенькими застежками и, крадучись, поцеловал.
   - Худо, Прошка, - сказал черкес, поровнявшись с ним. -  Твой  ружье  Илья
отцу принес. "Где брал?" - "У Анфис".
   Прохор, как врытый, враз остановился.
   - Когда отец приехал?
   - Ночь. Ты, Прошка, с отцом потише. Не шуми. Чистый зверь. Убьет.

16

   Однако все как-то замялось. И, удивительное дело, - отец ни слова.  Мать,
видимо, ничего не знала. Только Илья ходил с обмотанной головой, как  муфтий
в чалме, и грозил в пространство:
   -  Я  кой-кого  на  свежую  водичку  выведу.  Я  знаю,  по  чьей  милости
аргументы-то под глаза мне наставили. Ответ шарады - Прохор...
   Да еще поверенная по делам Анфисы,  старушонка  Клюка,  шепнула  в  лавке
Прохору:
   - У него свой ключ, слышь, у Илюхи-то, от Анфисиных дверей. Вот  ружье-то
и выкрал да к отцу. Что, батька-то бил тебя?
   Прохор послал с ней записку:
   "Что за сладость, эта наливка твоя. День и ночь только о  тебе  думаю.  И
злюсь. Как вспомню про отца, и про тебя, и про себя также, -  свет  не  мил.
Проклятие, а не жизнь! Слушай, была ли ты в избушке? Кто был  в  избушке?  Я
потом расскажу тебе. Отец следит. Где бы нам  встретиться?  Голова  в  огне.
Прощай, моя Анфиса".
   В воскресенье, после обедни,  Анфиса  нагнала  купчиху  Громову;  обе  из
церкви шли.
   - С праздником вас, Марья Кирилловна, -  сказала  она  и  застенчиво  так
заулыбалась. - Простите вы меня, Марья Кирилловна, дуру, за худой мой  бабий
язык.
   Марья Кирилловна смотрела на нее по-сердитому, ускоряла шаг.
   - Клянусь я, богом клянусь, святым евангелием,  -  не  виновата  я  перед
вами!
   - А дом за что ж он выстроил тебе?
   - А спросите его. Да, чур, пусть не  врет.  Поглянулась,  пожалел,  может
быть. Конечно, я покрутить люблю, впустую этак, уж сердце у меня  такое,  уж
такая родилась. Другой пьяницей родится али злодеем. Я - вот крученой такой.
А Петру Данилычу я не была никем.
   - Не тебе бы говорить, не мне бы слушать...
   - Пусть ангел хранитель проклянет меня...  Господи!  -  Анфиса  заплакала
или, может быть, сделала вид такой. У Марьи Кирилловны тоже задрожали губы.
   - Ну, ладно. Только сына моего не обижайте, Анфиса  Петровна,  голубушка.
Ради богородицы. У него невеста есть...
   - Невеста не жена еще,  -  сказала  Анфиса  резонно.  -  Невесту  человек
выбирает, жену бог дает.
   - Заходите как-нибудь.
   - Я теперь вижу, сколь виновата перед вами. С Петром Данилычем буду,  как
крапива. Отскочит.
   Марья Кирилловна упала в своей спальне перед образом и долго  обрадованно
молилась, а когда вошел Прохор, крепко обняла его:
   - А ведь Анфиса-то хорошая.
   И улыбнулся, и задумался вдруг Прохор.  Ласково  и  нежно  целуя  мать  в
пробор темных с ранней проседью волос, сказал;
   - Да, да. Очень хорошая она, мамашенька. Зря плетут на нее.
   - Только, говорят, водку хлещет, как мужик.
   - Наливочку, мамашенька, наливочку.
   - Надо ее за Илюху выдать... Чего он башку-то обмотал?..
   - Что?! За этого дурака-то?.. Да такая красота, как Анфиса  Петровна,  за
князя выйдет, если в столице где...
   - Ангельская красота, верно, - сказала мать. -  Глаз  не  оторвешь,  -  и
спохватилась. - Эх, Прошенька! Не годится она  женой  быть  никому.  Красива
крушина-ягода, а поди-ка, съешь - подохнешь.
   Пошел Прохор, и закрестила ему спину большим крестом Марья Кирилловна:
   - Упаси его, господи, от женских прелестей  лукавых...  Апостол  Прохоре,
батюшка!

***

   ...Илюха палил в огороде из  револьвера  в  лопату,  полкоробки  патронов
расстрелял, злился очень:
   "Так дак так, а не так дак... Я ж ей, дурище, большую честь  делаю  своей
рукой и сердцем... А вот посмотрим. Каторга так каторга. Мне все  едино  без
нее не жить. Застрелю ее! А может быть, случайно и себя".
   Прохор незаметно подошел к нему:
   - Ты что?
   - Да вот в лопату исражняюсь,  Прохор  Петрович...  А  попасть  не  могу.
Курсив мой...
   - Ну-ка, - Прохор отступил подальше и одну за другой три  пули  всадил  в
цель. Бросил на землю револьвер, пошел, сказав:
   - Дак это Анфиса Петровна тебе альбом-то подарила?
   - Хы-хы-хы!.. Вроде этого-с.
   - А не сам себе?
   - Хых-хы-хы!.. Вот страдаю за нее всещадно, -  показал  он  на  чалму,  -
парни били. Не по вашей ли рекомендации, пардон?
   Прохор все возле ее дома кружился. Раза три к своей лавке подходил, якобы
попробовать, хорошо ли замки висят. И никак не мог увидеть Анфисы. Где  она?
Неужели ее не тянет к нему, что она делает, что думает, с кем она? Покажись,
покажись, Анфиса, хоть на короткую минутку.,. А тот дьявол, Илюха, по пятам,
как тень. Вон из-за плетня выглядывает белая его чалма.  Эх,  в  иное  время
хватил бы его Прохор камнем в лоб.

***

   Дома, после обеда, когда запивали молоком пирог с изюмом, отец сказал:
   - Пускай-ка Ибрагим сходит гостей покличет. В  картишки,  что  ли.  Скука
чего-то, да и праздник...
   Отец все эти дни очень ласков, только по две рюмочки за обедом пил  и  на
сына посматривал любящими глазами. Прохор не  знал,  как  и  понять.  Ему  и
стыдно пред отцом и чего-то страшно очень.  Конечно,  отец  знает  все.  Да,
страшно.
   - Я бы, Петенька, Анфису Петровну позвала, -  робко  сказала  хозяйка.  -
Можно?
   - Позови, Маша, позови... - отозвался тот. -  Только  пожелает  ли  после
оплеухи-то? В ней форсу больше, чем в барбоске блох. Хе-хе...
   Марья Кирилловна неустанно читала молитвы в мыслях, улыбалась самой  себе
и всему миру, думала: "Не сглазить бы.  Этакая  перемена!  Не  поймешь".  Но
сердце ее постукивало вопросительно.
   Прохор долго ходил по огороду, грыз ногти,  ерошил  волосы  и  без  конца
курил. "Что с ним? Что с Прохором Петровичем?" Он и сам не знал. "Эх,  взять
бы котомку и прочь, дальше отсюда, куда глаза глядят, без дум, с одним  лишь
чистым сердцем. Где ты, чистое сердце?"
   Все плывет и колеблется, сменяется  одно  другим.  Когда  плачет  Нина  -
Анфиса в улыбке, но вот засмеялась Нина - Анфису закрыла тьма. И налетает на
Прохора из тьмы стон ее укорчивый, мстящий. Как больно это  и  мучительно...
"Анфиса, Анфиса"...
   Молодым жеребчиком гикал скворец на  березе  и  свистал,  и  тренькал,  и
показывал горлом, как скрипит у колодца в соседнем огороде блок.
   Прохор третий раз перечитал письмо Нины, подумал, вздохнул. Потом  достал
из бумажника ее фотографическую карточку, сложил вместе с  письмом,  изорвал
на мелкие куски и втоптал каблуками у бани в грязь. Да, в грязь.
   Запомни, Прохор Петрович, и это!
   Надрывались от любви лягушки - ква-ква-ква -  где-то  там,  в  болоте,  у
реки. Еще скворец пел, должно про любовь, и другие скворцы  откликались  ему
той же любовной песнью. Хороша эта песнь, эта осанна  вечной  жизни!  Хороша
ли? Прохор не думал о ней, Прохор достал голубую  подвязку  -  ту  самую,  с
простенькими такими застежками, приложил ее к щеке, к другой щеке, к  глазам
и целовал, целовал ее.
   Посмотрел на баню, на изрытую каблуком грязь с письмом, пошел домой.
   Во  дворе  трепыхали,  взлетывали  десяток  безголовых  уток,   кур:   из
перерубленных шей, как из бутылки сусло,  хлестала  кровь.  Кровь!  Кухарка,
нагнувшись и кряхтя от полноты, вытирала о траву огромный кровавый нож. Лужа
крови, и лицо ее - кровь.
   В хлеву дурью визжали поросята - звенело в ушах: это черкес резал  свиной
приплод. Будет ужин.
   Прохор кровожадно оскалил зубы - слюною наполнился весь  рот.  Ему  вдруг
неудержимо захотелось резать, рвать, лить кровь. В закрытую  дверь  хлева  с
ревом ломилась старая свинья - спасать ососков. Прохор сгреб ее за уши.  Она
ударила ему в руку клыком. Прохор двинул свинью ногой и, ворвавшись в  хлев,
сладострастно выхватил у черкеса нож. Взик, взик!..
   А скворцы все еще пели про любовь, еще громче квакали  лягушки,  всходила
луна. Весенний вечер кончался.

***

   Да! Ужин был в полном разгаре.
   - А, Прохор Петрович!.. Вот и он. Этакий Еруслан Лазарич какой!
   Он сидел рядом с Анфисой, - с Анфисой! - потому, что сам отец сказал ему:
   - Подсаживайся к Анфисе Петровне, а то тесно тут. Отец пил мало.
   - Не могу, не могу, приятели... Увольте.
   - Эх, изурочили тебя. С худого глазу.
   - Надо молебен отслужить, - сказал тоненько старшина.
   - Что ж, - весело подмигнул священник. -  Ежели  усердно  помолебствовать
коленопреклоненно, может и запьешь опять, - сказал  он  и  почему-то  лизнул
ладонь широким, как лопата, языком. Все засмеялись.
   - Типун вам на язык, батюшка, - засмеялась хозяйка, поглядывая  на  Петра
Данилыча нежно, по-весеннему.
   А Петр Данилыч говорил о делах, о мельнице, - там теперь  мельник  новый,
латыш какой-то, поселенец, на скрипке хорошо  засмаливает,  -  сам  подливал
гостям в стаканы и незаметно  высматривал  тех  двоих.  А  те  увлеклись  уж
чересчур. Им самим-то думалось, что лица их спокойны, но ежели попристальней
со стороны...
   - Ой! - вырвалось у Анфисы;  она  болезненно  моргнула  тонкими  бровями,
засмеялась и вся  вспыхнула.  Прохор  отдернул  свой  сапожище  с  маленькой
туфельки ее.
   - Вспомнила я случай один. Ну до чего смешной!..
   - Ах, расскажите, Анфиса Петровна, расскажите, пожалуйста, - заулыбался и
пристав-усач, благо не было жены.
   -  Так,  просто  пустячок...  Так...  Прохор  Петрович,  пододвиньте  мне
горчицу. Прохор исполнил.
   - А вы любите?.. - спросил он и вновь прижал сапогом туфельку.  -  Любите
горчицу?
   - Люблю, люблю. - И туфелька, вырвавшись, впрыгнула на сапожище. -  Жизнь
не мила без горчицы! - "Люблю, люблю", плясала туфелька.
   "Эге!" - коварно подумал влюбленный в  Анфису  пристав  и,  крутнув  усы,
нарочно уронил на пол портсигар, потом  быстро  нагнулся,  чтоб  поднять,  и
заглянул под стол.
   Но сапог и туфелька спокойны.
   -  Эге-ге,  -  мрачно  произнес  пристав  Федор  Степанович  Амбреев   и,
присвистнув чуть, ткнул вилкой в соленый гриб.
   - Вот парочка-то! - шепнул  старшина  отцу  Ипату.  -  Даже  не  поймешь,
который же краше-то?..
   - Оба - зело борзо, - пробурчал отец  Ипат.  -  Давай-ка  выпьем  ерша  с
тобой, друже.
   Прохор выводил по тарелке вензель "А", туфелька ответила "понимаю", потом
вензель "П". Прохору хотелось от счастья целовать всех.
   Булькало  вино,  звякали  рюмки.  Гости  смеялись,  улыбалась   и   Марья
Кирилловна.
   - Я недавно видел в избушке сон,  -  тихо  сказал  в  тарелку  с  киселем
Прохор. - Сон ли это? Не знаю.
   - Конечно, сон... Беспременно.
   - Мне снилась нагая, красивая очень...
   - И на ее правой груди родинка, как у меня?...
   - Как у тебя? - поднял брови Прохор.
   - А филин кричал? - глаза Анфисы вонзились Прохору в губы.
   - Дак это не сон? Не сон? Скажи мне... - тихо прошептал Прохор, дрожа,  и
все в нем пело от любви. - Не сон?
   - Давайте выпьемте! - сказала она громко. И вдруг.., вдруг...
   - Дак вот, значит, милый мой Проша,  сын...  "Это  отец  сказал?"  Прохор
поднял голову. "Да, отец". Прохор затаил дыхание. И сделалось совсем тихо за
столом. Петр Данилыч, оглаживая левой рукой бороду, а правой пристукивая  по
столу, твердо говорил для всех:
   -  Через  недельку,  значит,  отправляйся  ты,  Прохор,  с  Ибрагимом  на
Угрюм-реку. Возьмешь товару, денег, обоснуешься где нито и.., торгуй...
   Под Прохором разверзся пол.
   - А через годик женим... Хм, - еще отчетливей и как-то злобно прикрякнув,
добавил отец, сверля волчьим взглядом Анфису.
   Мать вскочила, что-то  вскрикнула,  выбрасывая  к  мужу  руки;  зашумели,
закашляли гости, но золотой перстень резко застучал в стол, как в сердце:
   - Сказано - сделано. Шабаш!

17

   Начались приготовления. От неприятности  Марья  Кирилловна  слегла.  Отец
торопил: скорей, а то уйдет вода. - Не жалеешь ты меня, отец... Гонишь..(  -
Жалею, - глухо ответил Петр Данилыч. - Оттого и гоню... Пойми толком, Прохор
чувствовал, что силы в  отце  много  больше,  чем  в  нем,  и,  как  молодой
тигренок, втихомолку рычал,  поджимая  хвост.  В  сущности  наружно  он  был
спокоен: те отцовские слова за ужином разом все "сожгли в  нем,  но  в  душе
была надежда: вот все каким-то чудом перевернется вдруг и выйдет по-другому.
   - Нэ горюй, Прошка, ладна!.. Якши дело! -  успокаивал  его  черкес.  -  Я
зна-аю... Знаю, джигит, - загадочно грозил он пальцем и  подмигивал.  -  Так
лучше. Якши совсэм.
   Тяжко только, что нельзя Анфису повидать никак: отец караулил и за ним  и
за Анфисиным крыльцом. Отец был трезв, как лед.
   Из города пришли почтой книги. Это хорошо. Прохор  отправился  с  ними  к
Шапошникову. Тот в одних подштанниках:
   - Ах,  извините!  -  чинил  штаны,  которые  лежали  на  столе,  прижатые
сундуком. Нитка в версту: ткнет иглой и пятится к дверям.
   - Семь заплат насчитал и три прорехи, хочу  все  подряд  зачинить.  А  то
нитку вдевать очень трудно, да и не практично.
   - Вот я получил историю культуры,  Линерта,  кажется...  Да,  Липерта,  -
заглянул Прохор в книгу.
   - Прочли?
   - Нет. Я ее возьму в тайгу.
   - Разве вы едете в тайгу? Зачем? Надолго?
   - Батька гонит... - вздохнул Прохор и обиженно защипнул усы.
   - Жаль, жаль. Это на Угрюм-реку на вашу? Жаль, молодой человек. А  вы  не
ездите, плюньте.
   - Не так-то просто это.
   - Женщина? Ага, понимаю. Слышал, слышал, извините. Без сплетен в  деревне
нельзя. Вы должны прежде всего выработать в себе отношение к вещам. И, встав
на точку высшей морали, - понимаете, высшей! - должны резко решить вопрос. Я
люблю женщину, взаимно люблю, понимаете? Взаимно. Отлично. Но тут  некоторое
"но", весьма значительное "нo" так сказать "но", превалирующее надо всем.  Я
тогда говорю: "Или так, или этак". Или рву с ней раз навсегда, или  беру  ее
себе. Надо быть твердым и решительным. Вот, например, я...
   Он все еще бегал с иголкой от штанов да к двери, низенький, бородатый,  и
речь его длинна, как нитка.
   - Не так-то просто, - почему-то раздражаясь на него, опять сказал Прохор,
- тут целый клубок смотался, - вздохнул он.
   - А? Не так-то просто? - сердито ткнул Шапошников в заплату и уколол себе
палец. - А вы разрубите клубок. Рраз! Наконец порвите с отцом! Рраз!
   -  Шапошников,  милый!..  Мне  так  скучно!..  У  меня  такая  пустота  в
середке... Поедемте со мной. Милый!.. Тот почесал пятерней в своей гриве:
   - С вами? Пп-поехать сс-сс вами? Нну...  Эт-то..,  не  так-то  просто,  -
ужасно заикаясь, сказал он. - Мне нельзя. Я поселенец. Пристав не пустит.
   Глаза Прохора заиграли:
   - А вы встаньте на точку и порвите с приставом... Рр-аз!
   - Ну, знаете ли... - протянул  Шапошников  и  вдруг  смущенно  захохотал,
поддергивая подштанники. - Ах, какой вы злой...

***

   Отец жестоко страдал. Его сосал червяк. Да не тот, не утробный житель,  -
скулила по вину  душа.  Испивал  ревностно  святую  воду  по  утрам,  вкушал
просвирки, но за два дня до отъезда  сына  лопнул  терпеж,  и  Петр  Данилыч
закрутил.
   Сидел один в потайной душной комнатенке и жаловался графину:
   - Эх, Прошка, Прошка!.. Сын,.. Разве не моя ты кровь? В душу мне, Прошка,
загляни... Сын!.. Прошка!..
   В д-д-ушу, - и, отделив от кулака большой палец, тыкал себя в грудь.
   Вечером вошел к нему Ибрагим:
   - Хозяин!.. Мой с Прошком на озеро риба тискать поедем  в  ночь.  Коптить
будэм... Дорога дальный, Угрюм-рэка нужна.
   - С богом, - сказал хозяин. - Покличь Илью... Да, слышь, кунак, не говори
никому, что пью я... Скажи: в книжку смотрю... Покличь Илюху!
   Ибрагим седлал двух коней: для Прохора и для себя своего Казбека.
   - Вот что, - сказал Петр Данилыч изогнувшемуся пред ним Илье:
   - У тебя башка-то еще не прошла?
   - Так точно, нет еще... - малодушно хихикнул тот гнилью зубов.
   - Ну, так я тебе, сукину сыну, и ноги все повыдергаю...
   - Очень просто, Петр Данилыч, -  вновь  ухмыльнулся  Илья  и  потер  себе
переносицу.
   - Вот что... Иди сегодня ночью дрыхнуть к Анфисе на крыльцо.  Возле  дому
чтобы... Всю ночь лай... Понял?.. Собакой лай.
   - Очень беспременно, - с  готовностью  проговорил  Илья.  -  Да  как  же,
помилуйте, Петр Данилыч!.. Вдруг, например, в их доме - ружье... И  чье  же?
По какому поводу?
   - Пошел вон, сукин сын!

***

   Анфисе совсем не спится в эту ночь. Да и вчера не смыкались  очи.  Тяжко!
Эх, коротка душа у ней, коротка душа  у  Прохора!  Млад  еще  сокол,  робок.
Сокол, сокол, неужели улетишь, не поплачешь вместе? Нет, будь что будет, вот
уснут все покрепче, пойдет к нему, ударит в окошко створчато: милый, выходи!
   Лежит Илья Сохатых снаружи на Анфисином крыльце, он вложил  свой  ключ  в
скважину, чтоб Анфиса изнутри не отперла, лежит, мечтает, только  бы  Прохор
укатил, упадет тогда Илья в ноги хозяину, заплачет: хозяин дорогой.., так  и
так.., желает он с Анфисой  законным  браком  чтоб...  Ох,  и  взъерепенится
хозяин: "Мерзавец, стерва!" - может в морду  даст,  потом  скажет:  "Женись,
тварь!" У порядочных купцов завсегда бывает так.
   Вдруг половицы заскрипели - у Илюхи ушки вверх - за дверью возня с ключом
и голос:
   - Кто ж это озорует?.. Заперли...
   - Доброй ночи, Анфиса Петровна, бы