:
   "Может быть, умрет. Хорошо это или худо?" Вечером Прохор зашел к Ибрагиму
- не застал. На кровати сидел Илья и задумчиво перебирал струны гитары.
   - Я завтра буду лавку подсчитывать. С утра, - сказал Прохор.
   - Чего же ее подсчитывать, - ответил Илья улыбаясь. - И товару-то в ней -
кот наплакал, пустяки. Впрочем, что же, - обиженно вздохнул он.
   - Раз мало товару, то тебя гнать надо. Зачем ты нужен нам?
   Илья как-то сжался весь, потом, осклабясь, сказал:
   - А я, Прохор Петрович, хочу все-таки мадам Козыревой обручальный предлог
сделать. Откровенно верно говорю вам, как  другу.  Господину  приставу  имею
наличную возможность поклониться, вроде свата, а ваш папашенька -  посаженый
отец.
   В глазах Прохора метнулись искрометные огни.
   - Она согласна?
   - Да, ежели, как говорится,  проконстянтировать,  то  вполне  склоняется.
Завтра  думаю  окончательный  переговор  произвести  с  Анфисой   Петровной.
Венчальные свечи уже в пути, почтой. И цветы.
   - А ежели она упрется? - сердито покрутил Прохор свой чуб.
   - Господи, тогда свечи и цветы продам. Да нет, я уверен.
   - Женись, женись, черт тебя дери! - сквозь зубы пробурчал Прохор и пошел.
- Так завтра?
   - Так точно, вечерком-с, благословляете?
   ...Петр Данилыч, наконец, поднялся. Прохор сказал ему:
   - Я полагаю, отец, Илью Сохатых рассчитать надо.
   Я сам сяду в лавку. Ибрагим будет помогать.
   - Не твое дело. Я знаю, кто нужен мне, кто  не  нужен,  -  сурово  сказал
отец. Вечером уехал на мельницу.
   - Дня три-четыре пробуду. Работа. Не дожидайте.

***

   На другой день Прохор с утра проверял лавку. В кумаче оказалась  нехватка
трех кусков.
   - А где ж остаток шелковой материи бордо? А где синий креп?
   Илья замялся. Прохор схватил кусок ситцу и ударил Илью плашмя по голове:
   - Жулик! - Котелок налез приказчику по самый рот.
   Илюха окрысился, забрызгал слюнями.
   - Это еще неизвестно, кто жулик-то! - крикнул он. - Вы  папашу  спросите!
Он без счету крале-то своей таскал... Обидно-с!
   - Какой крале?
   - Всяк знает какой. Анфисе!
   - Ах! Твоей будущей жене?
   - Может быть-с. - Он прыгавшими пальцами выпрямлял свой котелок. -  Такой
замечательный  фасон  испортить!..  Не  разобравши  сути,  я  чуть  язык  не
прикусил.
   Эх, вы, купец! Вы еще и не видывали настоящих-то коммерсантов...
   Он долго бубнил, подергивая носиком, но Прохор не слушал. Кто ей  подарил
ту кофточку бордо? Отец или Илюха? А впрочем...
   - Запирай! - сказал он. - Бакалею перевесим завтра. Шесть часов вечера, а
он еще ничего не ел... Лавка была в крепком амбаре, дома за четыре  от  них,
на другом углу. Выходя, он видел, как простоволосая, в  накинутой  на  плечи
шали, легким бегом пробежала в их дом Анфиса.
   - О, черт! - выругался он. Ему не хотелось с  ней  встречаться,  пошел  к
Шапошникову. "И что ей надо? К Илюхе? К жениху? Черт!.."
   - Эй, Павлуха! - крикнул он игравшему в рюхи  парню.  -  Сегодня  вечером
того.., клюнет... Понял?
   - Угу, - ответил, подмигнув, Павлуха и так  треснул  городок,  что  рюхи,
трюкнув, взвились, как утки.
   Шапошников, весь потный,  пыхтел  над  работой;  распяливал  на  палочках
свежую шкурку бурундука.
   - А, ваше степенство!..
   - Нет ли у вас чего пожевать, кроме бурундука, конечно?..
   - Гусятина есть... Вчера на  засидке  хорошего  дядю  срезал.  Из  Египта
прилетел... Желваки, понимаете, намахал под крыльями.
   - А у меня вот, - сказал Прохор и достал бутылку рябиновки,  прихваченную
на подсчете лавки.
   - Ого! Да вы прогрессируете, товарищ, - от лысины до пят засиял ссыльный,
и борода его вылезла из печи вместе с гусем. - Кушайте.
   - Тяжело  мне,  выпить  хочу...  -  Хи-хи-хи!..  -  по-хитрому  захихикал
Шапошников и сбросил пенсне. - Если вам тяжело, то как же прочим-то?
   - Вы все о бедноте? А мне по-своему тяжело. Тоскливо... По-своему.
   - Ага! Мировая  скорбь?  Хвалю..  Кушайте...  Берите  со  спинки.  Да-да.
Выпить? Отлично. Я рябиновку люблю. А не хотите ли водки? Я и водку  уважаю.
У меня имеется. Вот  чашки.  Рюмок  нет.  Ну,  будьте  здоровеньки.  Растите
большой да толстый. Что? Вы  вторую  чашку?  Сразу?..  Ого-го!  -  рябиновка
воодушевила его, стал очень разговорчив, даже заикался мало.

***

   - Да тебе не уксусу надо, ты не за уксусом  пришла,  -  говорила  Варвара
Анфисе, неодобрительно потряхивая головой. - Нету его, уехал.
   - Кто? - подняла Анфиса брови.
   - Кто-кто... Сам! А тебе кого надо? Эх, девка! Зачем ты мальцу-то нашему,
Прохору-то, голову мутишь? Хоть бы уехала, что ли, с красотой-то со своей. В
городе пышно бы жила. Княгиней была бы, может. Право слово. А тут... Эка,  в
деревне жить, в лесу. Илюха, и тот избегался весь, как кот, глядя  на  тебя.
Эх, девка!.. Красивая ты, право слово.
   - Виновата, что ли, я?..
   - Эта женщина зачем здесь?  -  нахмурившись  и  шумно  задышав,  спросила
кухарку вошедшая Марья Кирилловна.
   - Да за уксусом, - двусмысленно проговорила кухарка.
   - Анфиска, -  сказала  Марья  Кирилловна,  -  мало  тебе  хозяин-то  плюх
надавал?!
   - О-о, мы сквитаемся, - задорно-весело и в то же время  злобно  протянула
Анфиса и пальчиком погрозила чуть. - Я его не так ударю. От  моей  затрещины
рад будет в прорубь башкой нырнуть... Сквитаемся!
   - Иди вон!
   - Эх, Марья Кирилловна!.. Вон, - насмешливо проговорила  та,  вздыхая.  -
Тоже - вон. Да захочу, - вашей ноги здесь в три дня не будет... Курица вы, а
не жена...
   - Вон! Вон!.. - вне себя закричала хозяйка, схватилась за косяк,  и  лицо
ее сделалось бессильно-плачущим.
   - А вот возьму  да  и  сяду,  -  захлебываясь  своей  силой  и  вызывающе
вскидывая голову, улыбчиво пропела Анфиса и опустилась на край скамьи.
   - Нахалка! Потаскуха! Господи, и заступиться некому. - Круто  повернулась
Марья Кирилловна, а ей вдогонку закричала Анфиса надрывно:
   - Грешно вам, грешно!.. Сроду не была потаскухой!  Весело  живу,  а  себя
блюду. Бог свидетель...

***

   - ..Вот, допустим, белки,  -  говорил  Шапошников,  заплетаясь  языком  и
ногами. - Это животное стадное,  то  есть  опять  вы  видите  здесь  принцип
социальных отношений... Общественность в муравьином царстве тоже известна.
   - Ваши муравьи - плевок. Чего  они  понимают,  чего  они  видят,  ползуны
ничтожные?
   - Ого! - воскликнул ссыльный и неуклюже повернулся на каблуках. - Да  они
побольше нас с вами видят, или, например, пчелы,  трутни:  у  них  в  каждом
глазу двадцать шесть тысяч глазков сидит, они, может быть,  ультрафиолетовые
лучи видят...
   - Наплевать мне на лучи-то ихние.
   - Или белка... Ведь когда" переселяется белка стадами, она срывает  грибы
и нанизывает их на сучья, а сама дальше, дальше, за тыщу  верст.  Видали  на
деревьях черненькие такие грибы, высохшие, великолепные  грибы,  маслята?  А
кому они предназначаются? А? Да тем  белкам,  которые  сзади  пойдут,  может
быть, через год... Ешь! Это, по-вашему, не общественность?
   - Дуры ваши белки.
   - А кто же не дурак, позвольте вас спросить?
   - Орел.
   - Орел? А какая же от орла польза?
   - Да черт с ней, с пользой-то, - сказал Прохор, сияя от  рябиновки  и  от
прилива сил. - Орел в облаках. Орел все видит. Куда хочет - летит, что хочет
- делает. Орел - свобода!
   - Ого!
   - Захочет орел  жрать,  камнем  вниз  -  и  из  вашей  дуры  белки  кишки
вывалятся. Захочет - муравьиную кучу крылом сметет. Орел - сила.
   - Ого! Да вы, я вижу, индивидуалист.
   - Я? Я просто - Прохор Громов.

15

   Дома доужинывал в кухне:  гусь  Шапошникова  оказался  сух,  как  беличий
годовалый гриб.
   - Отчего это мамаша такая встревоженная? Кухарка  стала  сплетничать  ему
шепотом.
   - Так и сказала: "В три дня не будет"? - спросил он. - И  мамашу  назвала
курицей? Обижала ее?
   - Говорю - да.
   Он кончил ужин хмуро, молоко выпил на ходу: спешил.
   - Куда ты? - спросила Варвара, тревожно глядя в его решившиеся на  что-то
глаза.
   Он взял ружье, патронташ и вышел:
   - Если мамаша спросит, - предупреди, что я  с  ночевой  в  избушку.  Гуси
летят.
   - Не убейся ты! - крикнула вдогонку. - Все с  ружьем  да  с  ружьем.  Ох,
чего-то сердце у меня... - Вздохнула, разбросала  карты  по  столу  и  стала
гадать на трефового короля, на Прохора.
   А Прохор твердо шел к Анфисе, и каждый  шаг  его  объяснял  дороге:  "иду
мстить". Ощупал револьвер, нож - все тут. Но пусть не боится Анфиса, это для
гусей, для белок, а может, где и медведь на  дыбы  всплывет.  С  Анфисой  же
Петровной он поговорит по-хорошему, нельзя же обращаться так с его  матерью:
ведь мать! Понимает ли Анфиса: мать! Ну, как  с  хорошим  человеком,  как  с
сестрой поговорит, а может, выругает ведьму, а  может,  схватит  за  длинные
косы да об пол, а может... И взволнованный Прохор пощупал револьвер.
   Чем поспешней становились его шаги, тем быстрей  сменялись  настроения  и
нарастала обида за мать, за себя, за обиженную родную кровь свою.
   А ее поцелуй в церкви? Сладок, да-да, сладок, смел.  Но  он  не  двух  по
третьему, он понимает, для чего подпущена эта бабья штучка.  Ревность?  Петр
Данилыч ей в морду дал?.. Да она рада, стерва, рада.
   - Я ей скажу, кто она... С отцом путалась,  с  Илюхой,  с  кем  придется.
Подстилка. Грязная дрянь...
   Двумя прыжками Прохор вбежал на крыльцо, стучит.  Но  дверь  не  заперта,
шагнул в сенцы - и лицо в лицо с ней, с этой... Анфиса  вскрикнула,  горящая
свеча упала из ее руки. Быстро оба наклонились и зашарили во тьме, отыскивая
свечку.
   - Совсем и не дожидала вас... Прохор весь - в молчаливой, опасной  дрожи.
Руки их елозят по полу, сталкиваются. Горячие какие руки!
   - Ой, и не одета я совсем!
   Входят в комнату. Анфиса, тяжело дыша, на крюк запирает дверь, торопливо,
рывком - скорей, скорей - спускает занавески. Прохор следит за нею глазами:
   - Вот что... Я пришел...
   - Сейчас, минутку... Ах, и не  одета  я  совсем!..  Она  опять  к  двери,
сбрасывает крюк, выбегает в тьму, и слышно: один  за  другим  закрываются  с
улицы глухие ставни и железные болты лезут,  как  застывшие  гадюки,  сквозь
косяки в комнату. "Что она затевает?"
   - Что это вы? - строго, надменно спросил он,  когда  она  вошла  и  снова
заперла за собою дверь. - Я пришел с вами ругаться...
   Она стояла в переднем углу;
   - Со мной? Ругаться?
   - Да! - ударил он ладонью в стол. - Ругаться.
   И не успел рта закрыть, Анфиса вихрем к нему на грудь:
   - Сокол мой!.. Сокол...
   Губы ее духмяны, влажны, как в горячем меду цветы, руки ее - погибель,  и
вся она - ураган огня. Но он с силой отстранил ее:
   - Что это вы затеваете?..
   И снова заволокло все кровавым туманом, и снова  глаза,  и  руки,  и  эти
проклятые губы жадно ищут его губ.
   - Чего же это ты хочешь?! - трусливо крикнул он  и,  отбросив  ее  прочь,
большую, сильную, сам покачнулся, упал на широкую лавку, в угол, и, выставив
вперед руки, как бы защищаясь:
   - Нахалка!
   - Жизнь моя!.. - опустилась Анфиса перед ним на колени  и  крепко  обняла
его. - Ругай, бей, застрели меня. Не жить мне без тебя... Мой!..
   - Сумасшедшая! - весь дрожа, рванулся Прохор  -  и  сразу  обессилел.  Он
уперся ладонями в ее крутые плечи, она вся тянулась  к  его  губам,  широкие
рукава  капота  высоко  загнулись,  голые  розово-белые  руки  были  знойны,
пагубны.
   - Иди прочь, Анфиса. Не приставай! - хлипко, томно  молил  он,  проклиная
себя. Вдруг, через силу, он приказал правой руке своей: рука  оторвалась  от
теплого ее плеча и больно ударила Анфису в щеку:
   - Прочь! Уйди!..
   Анфиса  поднялась  с  колен  и,  вся  надломившись   как-то,   мучительно
застонала. Прохор дрожал, все пред глазами его мутилось. Она близко от него,
к нему спиной, косы ее растрепались и упали до поясницы. Она стояла, заломив
вскинутые над головой руки, и от глухих  рыданий  вся  тряслась.  Прохор  не
знал, что делать, Прохор не мог ничего делать, Прохор был в  оцепенении,  От
рыдания ее, от заломленных рук и вздрагивающих плеч родились в нем  разом  и
ненависть и жалость к ней. И общей волной - прямо к его сердцу, и  смутилось
сердце, и не знало сердце, какою кровью ударить в  душу  ей,  в  какой  плен
отдать свой дух. Жалость и  ненависть.  "Притворяется  она  или  любит?..  Я
ненавижу ее..."
   - Анфиса! - позвал он тихо и не знал, что скажет дальше. Она  рыдала  так
же беззвучно, и так же плескались волной ее косы.
   "Притворяется".
   - Ты хочешь погубить меня, Анфиса.
   Тогда она застонала  громко  и,  хватаясь  за  дверной  косяк,  бессильно
опустилась до самого пола, потом привстала на колени и, приникнув головой  к
косяку, продолжала стонать.
   - Я не могу этого вынести, - сказал Прохор и поднялся. - Я уйду.
   "Любит", - решил он.
   И  пошел  было  к  выходу,  медленно,  раздумчиво,  закрыв  рукой  глаза.
Остановился. Взглянул на нее через  плечо.  И  так  же,  как  она,  вскинув,
заломил над головой руки, как бы ища умом: где настоящий путь? Но  сердце  -
враг уму. Какой-то общей пронизавшей весь дом бурей оба сорвались,  внезапно
с мест, жарко сплелись руками  и  что-то  говорили  друг  другу  непонятное,
целовались. Были поцелуи те сладки и солоны от слез.
   - Ты останешься здесь, - говорит она. - Будем тихо ворковать и  тихонечко
любоваться друг другом.
   - Здесь опасно, - говорит он.
   - Отец уехал. Просидит там дня три, - отвечает она. По лицу его пробегает
тень. Она говорит:
   - Ты ничего не думай. Я чиста. Я открою тебе всю душу.
   - Знаю, - говорит Прохор, и тон его голоса занозой входит в ее сердце.
   - А то еще приказчик ваш, - говорит она, боязливо улыбаясь. - Мне он мил,
как обсниманная собака, А так.., жить нечем... Пусто.
   Прохор молчит. Молчание его кипуче. Потом говорит, сдерживая гнев:
   - А альбомчик? Ты не дарила ему альбомчика на память, с золотом?
   Анфиса широко открывает глаза:
   - Я? Илюхе?
   - Ну, ладно, - уже спокойно отвечает он. - Значит, нахвастывал, подлец!
   Сердце его замирает сладостно, нервы напряжены. Прохор вздыхает. "Уйду...
Самое лучшее - немедленно уйти..." Анфиса ставит самовар. "До  свиданья!"  -
хочет крикнуть он,  но  голоса  нет  и  тело  все  в  чужом  плену.  Она  за
перегородкой, в другой комнате, бренчит посудой, открывает шкаф, с места  на
место переходит. Но непрерывная цепь звуков  тех  вдруг  рвется,  и  комната
немеет. Только слышатся всхлипывания Анфисы. Прохор с гордостью думает,  что
плачет она от  счастья.  Конечно  же,  от  счастья.  "Пожалуйста,  пусть  не
воображает много-то". И вот вышла лучистая и радостная.
   - Давай пить наливочку... Сладкая-сладкая! Сама варила.
   Наливка была густа, как кровь,  вкусна.  Прохор  быстро  пьянел.  Пьянела
Анфиса.
   - Останься, милый. Я не пущу тебя.
   Это сон. Нет, не сон, обманная дрема.  Сквозь  сладкую,  как  мед,  дрему
отвечает вяло:
   - Так и быть, я останусь. Эту ночь я  проведу  с  тобой.  Если  хочешь...
Только не здесь, а в лесу, в избушке. Согласна! - спрашивает он, и голос его
взволнованно вздрагивает.
   - Согласна... Милый! А ружье оставь здесь. Мы захватим с собой только два
сердца: твое да мое. Ведь так?
   - Лишь эту ночь одну... И больше ни-ко-гда!.. Слышишь? Не воображай...
   - Милый! Эта ночь будет мне слаще жизни... В эту  теплую  темную  ночь  в
весеннем воскресшем мире все  купалось  в  любви.  Любовь  распускала  почки
деревьев, сеяла по лугам цветы, одевала травами землю.  Теплые,  плодоносные
ветры укрывали весь простор любовной тьмой - целуйтесь,  любите,  -  и  сами
целовали мир нежно и тихо от былинки, от тли, до кедра, до каменных  скал...
Целуйтесь, любите, славьте природу!  Безглазые  черви  прозрели  во  тьме  -
прозрейте, любите! Змеи, шипя и мигая  жалом,  свивались  в  узлы,  холодная
кровь их еще более холодела от любовной неги, - змеи, и те любили друг друга
в эту темную ночь. Вот медведь с ревом ошарашил дубиной  по  черепу  другого
медведя, а там схватились в смертном бое еще пяток.  Гнется,  стонет  тайга,
трещит бурелом, и уж на версту взворочена земля; рявкают,  ломают  когти,  и
почва от крови - густая грязь. А медведица, поджав  уши,  лежит  в  стороне,
прислушивается и тяжко дышит, высунув язык. По языку течет слюна. Вот  волки
воют и грызутся на три круга, всаживая в глотку бешеные клыки. Грызитесь,  -
любовь слаще смерти, любовь начало  всего!  А  утром  грелась  медведица  на
солнце, насыщенная новой жизнью, как горячий, сухой песок дождем.
   И так - из жизни в жизнь, от наследия гробов, чрез смерть, чрез тьму,  из
солнца в солнце, чрез океан времен - передается бытие по безначальному кругу
вечности.
   В эту темную теплую ночь и звезды светили ярче, чуткий слух  мог  уловить
их любовный шепот, звезды дрожали от страсти: вот сорвалась одна и, мчась  и
сгорая, падала из простора в простор.
   Людие! Славьте природу, любите землю, любите жизнь!

***

   Прохор Петрович, крепко запомни  ты  эту  ночь,  запомни,  как  любил  ты
Анфису!..
   Хороша, сказочна избушка! Она выросла средь тайги, что гриб.  Сам  лесной
хозяин, медведь, стережет ее, чу - рявкает, чу - грохнул где-то  дубиной  по
сосне. Плещется озеро, крякают утки в камышах, и  звезды  глядятся  в  воду.
Темно и призрачно. Но ночь жива. Зеленые хвойные ветки  густо  набросаны  по
земляному полу.
   - Милый, милый! - говорит Анфиса.
   Ложе из досок покрыто цветистым мхом, мягким и  пышным.  Анфиса  затопила
огнистый камелек. Дрова - смолье - горят, как порох. Тепло,  и  красноватый,
дурманный полусумрак.
   - Анфиса, - говорит Прохор. - Я опьянел. - Он  лежит  на  теплом  мху.  В
изголовье - сено пахучее, от  разомлевших  хвои  курится  тонкий  аромат,  и
Анфиса в пламени, как сказка.
   - Мне душно, - говорит Анфиса. - Маленько приоткрою дверь. В лесу  никого
нет, никто нас не услышит, разве медведь какой.
   Она открывает дверь. Ночная тьма топчется у двери, налегает брюхом, хочет
вплыть в избушку, но огонь ярок и свет его упруг.
   - Мне жарко, - млеет,  потягивается  Анфиса  и  снимает  с  себя  платье.
Рубашка ее бела, стан гибок,  а  нежная  грудь  тихо  колышется  под  тонким
полотном.
   - Какая ты красивая!.. Но не могу двинуться с места. Я пьян.  Поди  сюда,
Анфиса!
   Та тихо засмеялась в ответ,  привстала  на  цыпочки  и,  взмахнув  волною
волос, как дымом, крутнулась пред огнем и страстно простонала: "А-ах!"
   - Эта ночь моя, мил-дружок, Прошенька, - сказала она и  подошла  к  нему.
Но, лишь рванулся к ней Прохор, - отпрыгнула  прочь,  всплеснув  белой,  под
рубашкой, грудью, и погрозила пальцем смеясь:
   - Нет, милый, нет. Зачем так скоро? Еще филин не кричал. Я выпью эту ночь
по капельке. Как сладко и пьяно вино с тобой.
   И разметалась, упала она на хвои, на пол возле пламени,  закинула  кверху
руки, истомно закрыла глаза. Прохор дрожал: он приподнялся и жадно глядел на
нее, черные пряди волос его нависли на лоб.
   - Дай мне пить, - прошептал он пересохшими губами. - Я изнемог.
   - Погоди минутку. Как мне хорошо  сейчас  и  больно.  Эх,  сердце  мое!..
Погоди, выпьешь всю меня до дна. И будешь пить во веки веков, не  уйдешь  от
меня...
   - Прекрасная ведьма ты, волшебница, - вздохнул он. - Никогда не  видал  я
таких красивых баб. Сгинь!
   - А что ж ты видел, Прошенька, сокол? Таню али грязную тунгуску-то  свою?
Младешенек ты, сокол. Ты и Анфисы не видал. Это не Анфиса, это канифас, твой
отец рубаху подарил. Увидишь Анфису, навеки сердце в сердце войдет,  друг  с
другом до смерти сцепимся. Голубь сизый!
   И тянулась рука к вину, и дрема липко садилась на уставшие его веки. Сном
или явью еще раз сказал Прохор:
   - Ведьма!
   - Да, я ведьма. Может быть, ведьма.
   - Ты нехорошая, - еле шептали во сне его губы. - Ты захороводила отца, ты
мою мать мучаешь и обижаешь... Мать!.. Ты!.. И  не  воображай,  что  я  тебя
люблю... А так побаловаться... Бабы всегда вкусные и.., нахальные...
   - Говори, говори, сокол мой, что ж замолк? - пролепетало пламя. - Спишь?
   - У меня есть н