сего,  только  и
всего... Но от той росы я раздряб,  как  сморчок  в  лесу.  Впрочем,  вы  не
думайте, что я боюсь вас. Нет, нет, нет. Правда, вы похолодели, и глаза ваши
закрыла пиковая дама, смерть... Но  это  ничего,  это  не  очень  страшно...
Страшно, что в моей голове крутятся  горячие  колеса,  все  куда-то  скачет,
скачет, скачет, куски горькой жизни моей кувыркаются  друг  через  друга.  Я
погиб. Я потерял вас: я все потерял!.. - Шапошников отступил на шаг, одернул
рубаху, улыбнулся. - А я, Анфиса Петровна, этой  ночью  убегу.  Может  быть,
меня догонит пуля стражника, может погибну в тайге, только не могу я  больше
здесь, возле тебя, не могу, не могу: я пьяный,  я  помешанный.  Эх,  Шапкин,
Шапкин!
   Он  сплюнул,  сдернул  пенсне,  впритык  подошел  к   большому   зеркалу,
всмотрелся в него дикими глазами. Но в зеркале полнейшая пустота  была,  лик
Шапошникова в нем не отражался. Был в зеркале гроб, стены, изразцовая печь с
душником, а Шапошникова не было. Он стал  сразу  трезветь,  зашевелились  на
затылке волосы, он вычиркнул спичку, покрутил пред зеркалом огнем. Ни  огня,
ни руки зеркало не отразило: зеркало упрямилось, зеркало отрицало  человека.
Шапошников весь затрясся, с жутким воем заорал:
   - Где?! Почему, почч-чем-мму я отсутствую?! Врешь, я жив, я  жив!!.  -  и
быстро погрузил голову в ведро с  ледяной  водой,  отфыркнулся.  -  Чч-черт,
виденица, галлю-гал-люцинация... Брошу,  брошу  пить.  Надо  скорее  бежать,
проститься и бежать... Четвертый час. - Но вода  не  могла  образумить  его,
выхватить из цепи бредовых переживаний. Однако он на момент пришел  в  себя.
Кухня, все та же кухня, тот же самовар, ведерная с керосином  бутыль.  Тихо.
Пусто. В голубой комнате грустную  панихиду  пели.  Всех  надсадней  выводил
фистулой Илья.
   "Негодяй, - сердито подумал Шапошников. - Бестия... Тт-тоже, воображает!"
   Он прислушался к хоровому, заунывному пению, к тому, как  постукивают  от
ветра ставни; ему не хотелось входить в голубую комнату. Мимо двери, ведущей
в кухню, неспешно пронесли парчовый гроб Анфисы, и еще, и еще раз  пронесли.
Шапошников облокотился на косяк и наблюдал. Все видимое - гроб, процессия  -
казалось ему отчетливым и резким, но очень отдаленным: будто  он  смотрел  в
перевернутый бинокль. Он призывно помахал крыльями-руками,  чтоб  приблизить
все это к себе, но жизнь не шла к нему, страшная жизнь удалялась от  него  в
пространство.
   За стенами бушевал резкий ветер; ставни скрипели, пошевеливалась скатерть
на  столе,  завывал  в  печной  трубе  жалобный  вьюжный  стон.  Шапошников,
пошатываясь, сжимал виски, делал  напряженное  усилие  опамятоваться,  глаза
искали точки опоры... Но все плыло перед его взором, только  твердо  Анфисин
гроб стоял и старенький отец Ипат благолепно кадил, покланиваясь гробу.
   - Не вв-верю! Вздор, вв-виденица!
   Хватаясь за воздух, он пьяно покачнулся и, чтоб не упасть, крепко  уперся
о кромку стола,  на  котором  дремала  Анфиса.  С  неимоверной  жалостью  он
уставился в лицо ее. Лицо Анфисы было мудрым, строгим,  уста  что-то  хотели
сказать и не могли.
   - Милостивая государыня, Анфиса Петровна, - раскачнулся  Шапошников  всем
легким телом, и с волосатых губ его снова сорвался безумный дребезг слов.  -
Дом сей пуст, хозяйка умерла, собаки спущены.  Слышите,  слышите,  как  воет
ночь? - И театральным жестом он выбросил к печной  трубе  запачканную  сажей
руку. - Милостивая государыня, Анфиса Петровна! Кто  утверждает  жизнь,  тот
отрицает смерть. Да здравствует жизнь, Анфиса Петровна, милая!..
   Вдруг сзади него - топот, треск, звяк стекла; ведерная бутыль с керосином
грохнулась возле трупа Анфисы,  и  лохматое  чудище,  с  обмотанной  тряпкою
харей, швырнуло в керосин пук горящей бересты.
   - Ай!! Ты! - вне себя ахнул обернувшийся Шапошников; глаза  его  обмерли,
полезли на лоб.
   Тут вспыхнул, растекся по комнате желтый огонь, тьма заклубилась смрадом,
дымом. Безумец вмиг отрезвел, с  воплем  сорвал  с  морды  чудища  тряпку  и
шарахнулся к выходу. Но  дверь  крепко  снаружи  закрыта;  ее  припер  колом
проснувшийся на улице сторож.  За  стенами  сумятица:  караульный  заполошно
свистит, крутит трещотку, орет на весь мир:
   - Поджигатели! Поджи-га-а-атели! И раз за разом слышатся резкие выстрелы,
К безумцу вернулось сознание, и слабые силы его сразу окрепли.  Он  бросился
чрез ползущее пламя к окну, где убита Анфиса, - ставни  там  настежь,  -  но
огненный вихрь бушевал там вовсю. Задыхаясь от дыма и страха, он  кинулся  в
кухню, оттуда в чулан, оттуда по лестнице вверх, на чердак...
   Еще один миг - и дом человеческий вспыхнул, кам порох...

***

   - Пожар! - косматой вьюгой всколыхнулось над селом.
   Вдоль улиц сновали люди, стучались в ворота, в окна изб, кричали на бегу:
   - Пожар, пожар!
   Крестьяне в рубахах и портках выскакивали босиком на улицу и, дико поводя
глазами, не узнавали своего села. Господи, что за  наваждение:  легли  спать
летом, пробудились ледяной зимой! Действительно, по вчерашним грязным улицам
с позеленевшей на лужайке  травкой  дурила  вовсю  свирепая  пурга,  наметая
сугробы снега. Опушенные  молодой  листвой  деревья  испуганно  сгибались  в
палисадниках, кланялись снежной буре в пояс, умоляя о пощаде. Крылатая пурга
несла над селом всполошный благовест набата, мокрый снег облепил  все  окна,
выбелил все стены. изб. Широкое желтое зарево где-то полыхало посреди села.
   - Эй, Марфа! Где пимы? Куда полушубок дела?!
   - Багры, багры!..
   - Хрещеные, пожар!..
   Кто на санях, кто на телегах  или  верхом  на  лошаденках  торопились  на
пожарище. И уж слышались разорванные ветром голоса:
   - Анф. - .исин.., дом.., горит...
   Пристав давно на деле. Кой-как, общими силами, выкатывают пожарную машину
- внутри машины сучка Пипка со  щенятами,  рассохшиеся  бочки  пусты,  кишка
перепрела, лопнула, лошади бьют передом и задом, страшатся зажженных фонарей
и гвалта. Пристав пьян, кулак его в крови, грудь нараспашку, из-под усов  то
и дело площадная брань.
   Прохора  среди  народа  не  видать:  Прохор  болен,  он  в  бреду,  один,
покинутый: матери нет, десятский убежал, Варвара на пожаре,  отец  без  ног,
без языка, Ибрагима нет, Илья еще не возвратился.
   Набат гудит. Шум на улице все крепнет.  А  за  окном  мутный  мрак  пурги
трепещет желтым. Прохор встает, приникает к окну и непонятно говорит:
   - Ну вот... Спасибо.
   Дом Анфисы на отшибе. Сотни людей окружили его тугим кольцом.  Охваченный
потоком пламени, он горит с большой охотой, ярко. Метель  с  налету  бьет  в
пожар, пламя сердито плюет в буруны крутящегося снега плевками огня и  дыма,
снежный вихрь крутым столбом взвивается  над  пожарищем  и,  весь  опаленный
жаром, уносится вверх, в пургу.  Начавшие  гнездоваться  грачи,  разбуженные
непогодью и содомом, срываются с гнезд и с тревожным граем долго летают  над
селом.
   На порозовевшей колокольне сменились  звонари  -  старик  поморозил  этой
майской ночью нос и уши, - набатный колокол  загудел  теперь  по-молодому  -
Васятка Мохов  радостно  наяривал  вовсю,  улыбаясь  с  колокольни  веселому
пожару. Из церкви вышел крестный ход, хоругви трепало ветром,  падал  ниц  и
вновь вздымался жалкий огонек в запрестольном фонаре, отец  Ипат  с  кадилом
шествовал кряхтя - шуба, риза, валенки, ватная скуфейка.
   Вскоре дом сгорел дотла.
   Пурга угомонилась, ветер стих, народ помаленьку разбредался.
   Клюка повернулась к пожарищу, загрозилась скрюченным, как  клюв  коршуна,
пальцем и каким-то вещим голосом прокаркала:
   - Это господь сполняет свои хитрости и мудрости.

23

   Раба божия Мария преставилась во Христе, но без покаянья.
   Бодрая, без всякой думы о смерти, она уехала к умирающей сестре своей. Но
волею судьбы сестра воскресла, Марья же  Кирилловна  пережила  знойный  май,
грозу, любовную речь Ильи Сохатых и, нечаянно  убитая  неумелым  и  жестоким
человечьим словом, возвращается домой белыми майскими снегами в тихом  гробу
своем. И сквозь крышку гроба дивится тому, что совершилось.
   Таков скрытый путь жизни человека. Но этого не знает, не может  вспомнить
человек. И - к счастью.
   По завету древних,  -  так  уж  искони  положено,  -  каждому  достойному
покойнику валят на гробовую колоду кедр. Если б в силе был Петр Данилыч, он,
вместе с сыном, выбрал бы самое смолистое, прямое  дерево  и  в  два  топора
свалили бы его на землю. Этим делом заняты теперь двое крестьян по  найму  и
церковный сторож Нефедыч.
   Из одного кедра можно бы наделать десяток домовин.  Но  Марья  Кирилловна
знатная покойница - ей уготован в жертву целый кедр. Второе же дерево -  для
праха когда-то обольстительной Анфисы.  Может  быть,  не  прогневается  она,
царство ей небесное, ежели  из  ее  кедра  сделают  и  третью  домовину  для
безвестного покой-пика.
   Следствие не  могло  в  точности  установить,  кто  третий  сей  мертвец.
Следствие установило только, что в огневую, снежную ту  ночь  исчез  Аркадий
Шапошников. Возможно, что он воспользовался суматошными событиями  последних
дней и бежал, как бегут многие из ссыльных. Возможно, что он  исчез  не  как
простой политик, а как презренный  разбойник:  убил  Анфису  за  отвергнутую
любовь свою и скрылся. Возможно также, что не кто иной,  а  он  спалил  дом,
Анфису и себя.
   А вот неоспоримый факт в протокол предварительного следствия почему-то не
попал. Арестованный злосчастный караульный на  допросе  будто  бы  клялся  и
божился, что поджигатель убежал, что он,  караульный,  стрелял  в  него  два
раза, глотку перекричал оравши: "Держи, держи его!" - и никто ему на  помощь
не пришел. На вопрос же: как поджигатель мог проникнуть в дом? - караульный,
после нескольких ударов в зубы, будто бы сказал, что  одет  он,  караульный,
был по-летнему - жаркая пора стояла, - а этак  с  полуночи  ударила  снежная
метель, он дрожал-дрожал, да и пошел домой тулуп надеть,  а  как  воротился,
"дом внутрях огнем взнялся".
   Да, довольно темная история.
   Да и все пока темно и скрыто. Ясен  голый  факт:  в  развалинах  пожарища
обнаружены два густо обгорелых трупа. Человеческого мало осталось в них. Где
ж гордая краса Анфисы? Нечто скрюченное,  жалкое.  И  удивительное  дело:  в
остывшем тлене видно, что четыре руки, воздевшись в смертных  муках,  спаяли
мертвецов в одно: трупы лежали на боку, лицо в лицо  и  как  бы  обнимались.
Загадка эта держалась в  памяти  народа  много  лет  и,  наконец,  как  все,
забылась.
   И еще странная случайность:  пожар  съел  все,  только  часы  с  кукушкой
сорвались со стены, упали в подпол и нетленно  уцелели.  Кукушка  распахнула
дверку, хотела, видимо, лететь, но испугалась пламени. Стрелки указывали три
часа двадцать три минуты. Следователь занес время в протокол.  Часы  же,  на
память об Анфисе, пожелал взять пристав.
   К вечеру на чистый нежный снег  рухнул  первый  кедр,  краса  тайги.  Его
вершина упала в позеленевший куст боярки. Под кустом - бугристый, похожий на
могилу сугроб. Церковный сторож Нефедыч колупнул сугроб ногой:
   - Братцы, что это? Птицы!
   В разрытом снегу нашли двух погибших лебедей, самца и самку.  Они  плотно
прижались друг к другу, головы спрятали под крыло, да так и замерзли. Лебеди
недавно прилетели  из  теплых  стран,  но  внезапная,  вчерашняя  метель  не
пощадила их. Эта редкая  находка  точно  так  же  породила  в  народе  много
вздорных толков.
   Привезли прах Марьи Кирилловны и  поставили  прямо  в  церковь,  рядом  с
прахом убиенныя Анфисы. Отец Ипат отпел панихиду. Народу было  много.  Марью
Кирилловну все любили и жалели, немало пролито было хороших слез.
   О  смерти  матери  Прохору  сказали  не  сразу.  Петр   Данилыч,   узнав,
перекрестился: рука хотя  с  трудом,  но  стала  действовать,  язык  кой-как
пролепетал;
   - Жа-жа-жа-лко...

***

   По приезде  в  город,  Илья  Сохатых  послал  телеграмму  Якову  Назарычу
Куприянову. Пришел ответ:

   "Приехать не могу - дела.  Обратись  купцу  Груздеву  он  случайно  вашем
городе. Посылаю телеграмму чтоб ехал  к  вам  Медведева.  Он  заменит  меня.
Случае крайней нужды приеду сам".

   Иннокентий Филатыч Груздев, - тот самый, что  встретился  с  Прохором  на
пловучей ярмарке в селе Почуйском, - остановился в "Сибирских номерах". Илья
Сохатых, украсив оба рукава траурным  крепом,  разыскал  купца  в  обеденное
время.
   - Честь имею рекомендоваться: коммерсант Илья Петрович Сохатых при  фирме
"Громовы и компания". Вот депеша от купца Куприянова и, кроме нее, несколько
трагических несчастий. Инцинденты один другого хуже,  что  можете  усмотреть
даже из этого печального траура, - он показал на креп,  отвернулся,  замигал
и, сокрушенно махнув рукой, приложил к глазам шелковый платок.
   - Вот что, полупочтенный... Садись, говори толком... Я эти финтифлюшки не
люблю, - оборвал купец.
   Илья Сохатых тяжело передохнул и сел на подоконник.
   - Петра Данилыча изволил паралич разбить. Марья Кирилловна  скоропостижно
приказала долго  жить  на  моих  руках.  Прохор  Петрович  слегли-с.  Анфиса
Петровна - красотка такая была у  нас  -  убита  чрез  выстрел  из  ружья-с.
Ибрагим арестован-с. Подозрение также могло упасть  на  Прохора.  Петровича.
Вот в чем суть-с.
   - С делами управился здесь?
   - Так точно-с.
   - Лошадей!
   До отъезда Илья Сохатых успел кое-куда сбегать и кое-что купить.  Путники
ехали быстро, "по веревочке", от дружка к дружку на перекладных.
   Доктор прибыл в Медведеве на  сутки  раньше.  У  него  собственный  метод
лечения. Он дал Прохору сильное слабительное, потом лошадиную дозу брома, на
ночь  два  стакана  горячего  красного  вина  и  массаж  тертой  редькой  со
скипидаром. Больной трижды в ночь сменил мокрое белье и  утром  встал  почти
здоровым.
   С  Петром  Данилычем  было  так.  Доктор   подошел   к   нему,   грозный,
чернобородый, насупив брови и глядя из-под дымчатых очков.
   - Подымите-ка левую руку! Подымите правую! Так, все  в  порядке.  Которая
нога не действует? Эта? Подымите! Так. Выше не можете поднять? Так. Скажите:
до-ро-га...
   Петр Данилыч замигал и задудил по-толстому:
   - До-о-оо...
   - Ну, ну... Так... Ро-оо.
   - Ро-о-оо...
   - Га!
   - Три! - крикнул Петр Данилыч и засмеялся.
   - Встаньте! - приказал доктор.
   Больной посмотрел на  него  растерянно-умоляюще.,  -  Ну,  ну...  Живо!..
Встать!
   Больной свесил ноги с кровати. Доктор пособил ему подняться.
   - Идите! Нечего дурака ломать. Вы здоровы. Идите!  Волоча  больную  ногу,
Петр Данилыч двинулся к креслу, дошел до него и сел.
   - Скажите: но-га... - Но-оо-оо...
   - Ну, ну... Не тяните... Га!
   - Три! - крикнул Петр Данилыч и опять  засмеялся.  Доктор  неодобрительно
покачал головой, сказал: "Массаж", - сбросил куртку, засучил  рукава  рубахи
и, уложив больного, массировал его ногу  целый  час.  Проверил  секундомером
пульс, выслушал сердце. Потом спросил фельдшера:
   - Банки есть?
   - Есть.
   - Принесите-ка! Надо бросить кровь. Полнокровный очень.

***

   Третьего дня мороз держался на пяти  градусах  -  настоящая  зима  легла.
Вчера был нуль. А сегодня жарко засияло солнце, к обеду весь снег пропал, из
влажной земли струился пар, как на морозе от потной кобылицы. В  полях  и  в
лесу мальчишки стали находить трупы замерзших перелетных птиц.
   По размокшей в  кисель  дороге  прикатили,  наконец,  Иннокентий  Филатыч
Груздев с Ильей Сохатых. И омертвевший было  громовский  дом  сразу  получил
живую жизнь.
   Плотный, быстрый,  с  седой  подстриженной  круглой  бородой,  Иннокентий
Филатыч сразу же прошел в комнату Прохора Петровича. Прохор лежал на кровати
вниз животом и плакал.
   - Что ты?! - крикнул купец бодрым голосом. - Ворона  ты,  а  не  орленок!
Что? Мамаша умерла? Эко какое диво! На то смерть ходит по  земле.  Схороним,
поминальный обед устроим, бедным с сотняжку  раздадим...  Вставай,  вставай,
вставай!.. Батька захворал? Ерунда, поправится  и  нас  с  тобой  переживет.
Кралю пристрелили? Ну, что ж... Дуракам закон не писан...  -  купец  обнимал
сидевшего теперь Прохора за плечи и  почувствовал,  как  при  слове  "краля"
Прохор содрогнулся весь. - Сейчас,  сейчас...  -  Купец  сорвался  с  места,
ударил ногой дверь, куда-то побежал и тотчас же явился с бутылкой водки.
   - Ну-ка! Смирновочки... Здесь нет такой. Свеженькая, с собой привез. - Он
шлепнул ладонью в дно бутылки, пробка вылетела ракетой,  вино  забулькало  в
стакан. - А ну-ка пей!.. Где у тебя тряпка-то? Сморкайся...  Так...  Рожу-то
утри... Эх ты.., елеха-воха... Чижик!
   Прохору стало хорошо от такого гостя, он улыбнулся, - но брови  его  были
хмуры, - и взял стакан.
   - С приездом, Иннокентий Филатыч... Какими судьбами вы?  Я  очень  рад...
Помните, я говорил вам на ярмарке-то: мол, еще встретимся?.. Вот и...
   - Известно, помню! А водяные паруса-то помнишь?
   Пей.
   Купец приподнял бутылку, отмерил ногтем порцию, перекрестился и прямо  из
горлышка забулькал:
   - Эх, горлышко к горлышку!.. Одно замочу,  другое  высушу...  Благослови,
Христос!
   Варвара летала по хозяйству как угорелая: Иннокентий  Филатыч  торопил  -
давай, давай! Еще усердно  помогали  попадья  и  местная  учительница.  Илья
Сохатых отсутствовал. Он, измазанный  сажей,  черный,  как  арап,  рылся  на
пожарище, старательно разыскивая хоть  какой-нибудь  предмет  на  память  об
Анфисе, сувенир.
   - Все погорело, - печально говорил он. - Даже рыжики.
   Иннокентий  Филатыч  порядочную   закатил   ему   распеканцию,   приказал
немедленно же добыть воз можжевельнику для  похорон,  забрал  все  ключи  от
лавки, от кладовок, сундуков и убежал.
   Вскоре его старанием прах Марьи Кирилловны, переложенный в новую  колоду,
был перенесен в родимый дом. Колода с  прахом  Анфисы  Петровны  осталась  в
церкви. Третья же колода с безвестным мертвецом стояла в съезжей избе, рядом
с каталагой, где томился Ибрагим.
   Ибрагима-Оглы еще не допрашивали: следователь надбавил себе  простуды  на
пожаре - слег.

***

   Похороны  назначены  на  следующий  день.  Рыли  четыре  могилы:   вблизи
кладбищенской часовни почетная могила, на отшибе, у стены,  в  углу,  могила
для праха убиенной, третья  -  за  кладбищенской  стеной,  на  всполье,  для
безвестного покойника. И четвертую копала в своем огороде старая  Клюка  для
двух погибших лебедей.
   Иннокентий Филатыч настаивал  -  похоронить  на  кладбище  и  безвестного
покойника, однако священник поупорствовал:
   - Откуда ж я знаю, что это человек? Может - баран,  а  нет,  так  и  того
хуже... Нельзя.
   Из города прибыли дьякон и пять молодых монашен-певчих.
   С утра жгло солнце, заливались уцелевшие от вьюги скворцы.
   Последняя  панихида  с  отпеваньем  была   торжественна.   К   монашенкам
присоединился кое-кто из местных певунов, составился недурной  хор.  В  хоре
держал басовую партию и любитель пения - доктор. Отец Ипат  проникся  особым
благочестием по двум причинам: уважение к  христианским  доблестям  почившей
рабы божией Марии, а также ожидание немалых благ земных за  свои  пастырские
печали и труды. Поэтому служил он не спеша и благолепно. Даже  и  подобающее
слово он на бумажке сочинил,  но,  в  великой  суете,  забыл,  к  сожалению,
бумажку дома.
   Молодой рыжебородый дьякон, с удлиненной, как кринка, головой, щеголял на
все село прекрасным басом. Пол усыпан можжевельником, зеркало завешено белой
простыней, изголовье почившей убрано зелеными ветками и  бумажными  цветами.
Восковое  лицо  покойницы  как  бы  прислушивалось  ко  всему  и  благодарно
улыбалось. По комнате плавал ароматный дым, и радостно крутились  у  потолка
только что ожившие мухи.
   Петр Данилыч сидел тут же, в кресле, возле  возгробья  покойной,  и  тихо
плакал. Прохор часто опускался на колени, лицо его  сосредоточенно-спокойно,
и свеча в руке - пряма. Расторопный  Иннокентий  Филатыч  успевал  молиться,
снимать со свечей нагар, подкладывать в кадило уголья и подп