генералом  и  прочими
почетными гостями. Новоявленный сердечной щедростью  Наденьки  исправник  не
отходил от генерала. Прохор подчеркнуто весел, беззаботен.
   - Господа! - простер он свою длань во мрак,  как  фальконетовский  Медный
всадник, - Посмотрите, какая красота кругом.
   Действительно, было феерично. Как изумрудная, врезанная в  тьму  игрушка,
блистала тысячами лампочек башня "Гляди в оба".  Скалистые  берега  реки  во
многих местах освещались вспышками разноцветных бенгальских огней. То здесь,
то там вдоль по реке взрывались  блещущие  искрами  причудливые  фейерверки.
Вершины сопок, как жерла огнедышащих вулканов, пылали огнищам  костров.  Все
это в  миллионах  дробящихся  созвездий  опрокидывалось,  как  в  зеркальную
бездну, в густые чернила вод.
   На головном пароходе трижды взмахнули  горящим  факелом.  С  вышки  башни
мальчишка крикнул вниз:
   - Федотыч! Эй, Федотыч!
   - Чую-ю!..
   И один за другим загремели, потрясая ночь, пушечные выстрелы. Через  пять
минут взорвался стоявший у противоположного берега дощатый фрегат. Вместе со
взрывом хлынул из недр  фрегата  разноцветный  каскад  огней.  Фонтаны  искр
осветили ночь на многое версты, и мчались в мрачное небо,  одна  за  другой,
жар-птицы, драконы, черти, бабы-яги. Вот взлетел и лопнул в  черных  облаках
главный трюк искусства пиротехники - золотисто-огненный транспарант: "Прохор
Громов Х лет".
   Ошеломленные  гости  ахали,  визжали,  били  в  ладоши,  кричали   "ура".
Надрывались оркестры, пели хоры, оглушительно бухали пушки.
   - Колоссаль, колоссаль! - беспрерывно  хрипел  простудившийся  мороженым,
охмелевший мистер Кук. - Канонада, как в Севастополь!.. Как в очшень  лютшей
рюсска пословиц: "Мушик сначала грянет, потом перекреститься", - блистал  он
в дамском обществе знанием русского языка и русской истории.
   Только  Прохор  Петрович,  недавно  видевший   величавый   пожар   тайги,
равнодушно взирал с сатанинской мудростью в глазах  на  все  эти  глупенькие
огонечки.
   "Шапошников...  Шапошников...  Сумасшедший  батька...  Встают  из   гроба
мертвецы... Анфиса, Синильга, Шапошников... И этот дьявол Ибрагим... Нет,  я
отказываюсь понимать, что со мной творится". Сердце Прохора тонуло в  тоске,
однако он очень весело, очень беспечно  продолжал  болтать  с  гостями.  Эта
подчеркнуто чрезмерная веселость  Прохора  Петровича  все  больше  и  больше
начинала беспокоить следившего за ним доктора в дымчатых очках.
   (Хирурга Добромыслова на пиршестве не было: он убоялся  тайги  и,  пробыв
при больнице около месяца, уехал восвояси.) - Мне ваш супруг не нравится,  -
на плохом немецком языке сказал доктор Нине, потеребливая длинными  пальцами
ассирийскую свою бороду.
   - Я давно опасаюсь за его здоровье, - ответила Нина. - А эта  сегодняшняя
речь! Господи, хоть бы скорей все кончилось, все  эти  праздники!  Но,  ради
бога, что с ним?
   - Нечто вроде начальных признаков психостении.
   - Как некстати. Но какие же причины, доктор?
   -   Душевные   потрясения,   вроде   скандального    появления    папаш".
Сверхнормальные частые выпивки... Ну.., злоупотребление кокаинчиком...
   - Опасно?
   - Не думаю. Хороший отдых - и все пройдет. Впрочем, я не специалист.
   - Мерси. Я удивляюсь, как это могли пустить отца... Ну, отлично...  Потом
поговорим, - и она крикнула:
   - Господа! Нужно спешить на бал. Скоро час ночи.
   Пароходы повернули вспять.
   Прохор не принимал участия в танцах. С четырьмя приезжими из  столицы  он
сидел  у  себя  в  обширном  кабинете,  довольно  неуютном,   отделанном   в
псевдомавританском стиле.
   - Простите, что так совпало... Правда,  неудачно,  но  что  ж  поделаешь?
Коммерция, - с пыхтящим  сопением  начал  деловой  разговор  бывший  поручик
Приперентьев. - Итак, многоуважаемый Прохор Петрович,  принеся  вам  должное
поздравление с десятилетием вашей блестящей деятельности, мы,  к  сожалению,
должны огорчить вас следующим известием: в надлежащих инстанциях  столицы  я
возбудил дело об отобрании от вас, милостивый государь,  принадлежащего  мне
по праву золотоносного участка...
   - И что же? -  "небрежно  поднял  Прохор  бровь,  но  сердце  его  больно
сжалось.
   - Тот товарищ министра, который...
   - Который теперь не у  дел,  -  перебил  Приперентьева  Прохор.  -  А  вы
преемнику сумели всучить большую взятку, чем та, которую дал я  сановнику  в
отставке. Так? - Вы это говорите при свидетелях?
   - Я про вашу взятку говорю лишь предположительно, а  про  свою  -  да,  я
говорю открыто, при свидетелях. Но я не думаю, что законы империи могут быть
подкупны при всяких обстоятельствах. Я во всяком случае буду с вами тягаться
во что бы то ни стало. Это, во-первых. А во-вторых, в  прииск  "Новый"  мною
вложено больше двух миллионов рублей.
   - Вряд ли, соколик, вряд ли, - посморкался в красный  платок  седобородый
купчина Сахаров. - Мы прииск осмотрели. Основные затраты там тысяч двести  -
триста. Так, кажется, приятели?
   - Так, так, не больше,  -  подтвердили  все  трое.  Впрочем,  лысоголовый
невзрачный старичок с  поджатыми  губами,  присяжный  поверенный  Арзамасов,
добавил:
   -  Самое   большее   -   триста   пятьдесят   тысяч.   Вместе   с   новым
переоборудованием. Вместе с драгой.
   "Я нисколько не боюсь тебя, Ибрагим... Нисколько не боюсь. Вот увидишь".
   - И что же? - поднял другую бровь Прохор.
   - А ты, соколик, - встряхивая и складывая вчетверо свой платок,  затрубил
грубым басом Сахаров, - ты на  этом  прииске  сумел  уже  взять  миллиончика
два-три.
   - Я взял, может быть, пять миллионов и возьму еще триста тридцать три, но
вам, господа, и фунтика золота понюхать не придется.
   - Простите, Прохор Петрович, -  разжал  тонкие  губы  юрист  Арзамасов  и
поправил на утлом носу золотые очки. - Позвольте вас  ввести  в  курс  дела.
Прииск "Новый" и весь прилегающий к нему  золотоносный  участок  перейдут  в
скором времени в руки акционерного общества  с  основным  капиталом  в  пять
миллионов рублей. Акционерами являются крупные  коммерсанты  России,  в  том
числе присутствующие в вашем кабинете господа Рябинин  и  Сахаров,  а  также
кой-кто из западноевропейских капиталистов. Мы льстим себя надеждой,  что  и
вы, Прохор Петрович, не откажетесь вступить в наш...
   - Спасибо, спасибо...  -  расхохотался  Прохор.  -  Можете  льстить  себя
надеждой сколько угодно. Но об этом еще рано говорить. Нет-с, дудочки!.. Шиш
получите! Два шиша получите! Да что я вам - мальчишка? Сегодня мое, а завтра
ваше? - Прохор стал нервно шагать по кабинету, подымая свой резкий голос  на
верхние ноты. - А вы бы учли в своих умных башках...
   - Простите... Нельзя ли корректнее...
   - ..вы учли мой личный труд, мою опытность, которые я вложил в это  дело?
Да я свой труд в миллиард ценю!.. Триста  тысяч,  триста  тысяч!  Подумаешь,
какие явились оценщики! А вам,  господин  лейтенант  Чупрынников,  то  есть,
виноват.., поручик Приперентьев, вам-то совершенно непростительно было  даже
и подымать вопрос о возврате  прииска.  Ваш  брат  бросил  этот  участок  на
произвол судьбы, не прикоснувшись к нему, а  вы  о  нем  и  не  знали  даже.
Впрочем, вам и вашему двойнику лейтенанту Чупрынникову, шулеру  и  мерзавцу,
ха-ха-ха!., да, да, пожалуйста, не морщитесь и не пяльте  на  меня  страшных
глаз, вам, шулеру и мерзавцу,  виноват,  не  вам,  а  подлецу  Чупрынникову,
который обокрал меня у толстомясой Дуньки, у Авдотьи  Фоминишны,  вам  такие
гадкие делишки, конечно, не впервой...
   - Господа, предлагаю удалиться... Что это, что это, что это?!
   - Господин Громов! - раздался крик. - Имейте в виду, господин Громов, что
в акционерное общество входят высокопоставленные особы.
   - Плюю я на высокопоставленных особ! Для меня они - низкопоставленные!  -
несдержно гремел Прохор, из рта летели брызги. - Прииск есть и будет мой.  Я
вооружусь пушками, пулеметами!..
   - В акционерном обществе принимают участие особы императорской фамилии, -
предостерегающе звучал зловещий голос, но Прохор ничего не слышал.
   - Я вооружу всех рабочих, всю округу. Берите меня  войной!  Я  никого  не
боюсь, ни мерзавца купца Алтынова, которого я спущу  в  Неву,  под  лед,  ни
Ибрагима, ни Анфисы... Ни Шапошникова. Никого не боюсь!..
   - Какого Ибрагима? Какой Анфисы?
   Прохор, как вынырнувший из омута утопающий, тяжко  передохнул,  схватился
за спинку кресла, хлопнул  себя  ладонью  в  лоб,  и  глаза  его  растерянно
завиляли:
   - Простите, простите, господа, - сказал он жалостно и мягко.  -  Я  очень
устал... Три часа ночи... Я болен... Я, господа, спать хочу.
   Но ему  внимала  лишь  обнаженная  пустота  кабинета.  Прохор  болезненно
сморщился и, пошатываясь, направился к ковровой оттоманке.

8

   Торжества продолжались и на второй и на третий день. Но Прохор Петрович в
них не участвовал: он с отрадой  отдался  предписанному  доктором  покою  и,
кроме огорченной его поведением Нины, никого не принимал.
   Гости  разъехались.  Со  снежной  поляны,  где  в  зимней,  средь   лета,
обстановке  пирующие  катались  на  запряженных  в  нарты  оленях,   слушали
таинственные волхованья двух шаманов, угощались мороженым, теперь  убиралась
возами соль, игравшая роль снега.
   Люди  всех  предприятий  Громова  стали   на   работы.   Началось   новое
десятилетие, обещавшее Прохору Петровичу несметное миллиардное богатство,  а
вместе с ним - блеск славы, вершину величайшего могущества.
   Так, пламенея мыслью, Прохор бросил в огненной запальчивости гордый вызов
миру.
   Но он, видимо,  не  знал,  как  круты  склоны  всяческих  вершин  людских
мечтаний, какие рвы выкопала жизнь вокруг престолов личного благополучия,  в
каких трущобах может оказаться человек, искатель тленной славы,  и  в  какой
мрак, вознося себя над всем, он может пасть.
   Об этой простейшей мудрости сто  раз  твердила  Прохору  и  Нина.  Однако
Прохор, на грани двух десятилетий, стал глух, стал  слеп  и  черств  гораздо
более, чем прежде.
   Вся душевная деятельность Прохора Петровича протекала теперь  под  знаком
перечувствованных им живых сновидений.
   Первый студный сон - стихийный пожар тайги, когда Прохор в  страхе  всего
наобещал рабочим: "ребята, спасайте мое и ваше", а как прошла опасность,  от
всего отрекся. Второй сон - предкровавые дни и  кровавый  расстрел  рабочих.
Третий сон - мать-пустыня с двумя старцами,  с  ожившей  Анфисой.  Четвертый
студный сон - торжественное пиршество, проклинающий сына отец, реальная тень
Ибрагима-Оглы, воскресший из мертвых прах Шапошникова.
   И все это вместе -  стихия  пожарища,  галлюцинаций,  призраки,  кровь  -
нещадно било по нервам, путало мысли. Прошлое стало настоящим,  и  настоящее
отодвинулось назад. Реальности прошлого плотно окружили его со всех  сторон,
восстали пред ним во всей силе.
   Он жил в них и действовал, в этих реальностях прошлого.
   А поступки  текущего  дня,  все  дела  его,  занятия,  приказы  служащим,
разговоры, волнения ему грезились сном, проходили в тумане, касаясь сознания
лишь одной своей гранью.
   Но вся трагедия в  том,  что  обольщенный  внутренним  голосом  алчности,
ослепленный блеском славы и в погоне за нею, Прохор  Петрович  ничего  этого
подметить в себе не мог: он продолжал жить и работать так, как жил бы на его
месте всякий иной человек, не замечающий помрачения своего главного разума.
   Да, главный разум был помрачен, но величайший затейник - ум - ясен,  и  -
действовал. Ясным умом окинув грядущее десятилетие,  Прохор  Петрович  издал
приказ: выработанный, дающий небольшие  доходы  прииск  "Достань"  пока  что
закрыть, подземные шахты его затопить водой, чтоб не грабили жулики. А  всех
рабочих  с  этого  прииска  перебросить  на  прииск  "Новый",  отходящий   к
петербургским хозяевам. Сюда же перебросить пятьсот землекопов с кончающихся
дорожных работ.
   Вести на прииске "Новом" работы  в  две  смены,  день  и  ночь.  Работать
способом хищников, как на земле неприятеля, то есть - брать главные  жилы  и
богатые россыпи, остальное бросать.  Пусть  петербургские  дьяволы-хваты  со
своими высокопоставленными особами и лицами царской фамилии жрут  объедки  с
обильного стола-Прохора Громова.
   - Это на  всякий  случай,  -  сказал  он  горнякам-инженерам  Абросимову,
Образцову и главноуправляющему Протасову. - Но я более чем уверен, что им ни
в жизнь не оттягать у меня этого прииска. Шиш возьмут!
   Однако с глазу на глаз с Протасовым Прохор сказал:
   - Я хотел просить вас, Андрей Андреич, поехать в Питер и действовать  там
в отношении золотоносного участка так, как бы  действовал  я,  -  с  широким
размахом, не щадя средств.
   - Так действовать, как действовали бы вы, Прохор  Петрович,  я  не  могу,
конечно.
   - Да, понимаю. Там пришлось бы взятки давать. Не будет  ли  там  в  своей
роли Парчевский? Как вы думаете?
   - Я думаю, ежели говорить откровенно, что в высоких сферах прииск от  вас
отнять предрешено. И вы не в состоянии будете этому противиться.  В  деловых
разговорах с юристом Арзамасовым я узнал, что  акционерное  общество,  кроме
своего  основного  капитала   в   пять   миллионов   рублей,   получило   от
государственного  банка  десятимиллионную  субсидию,  а  в  резерве  у   них
бельгийские и английские капиталисты, крупные  тузы.  Акционерное  общество,
кроме вашего участка, скупило у многих золотопромышленников их  предприятия,
так сказать, на корню. Так что... Сами видите...
   - Да, - вздохнул Прохор. - Ну, плевать! На  открытые  Образцовым  золотые
участки сейчас же сделать заявку.
   - Сначала надо их осмотреть.
   - Ладно. Как-нибудь на днях...
   Вторым  приказом  Прохора  Петровича  было:  с  первого  числа   понизить
заработок  всем  рабочим  на  двадцать  процентов,  рабочий  день  во   всех
предприятиях удлинить на  два  часа.  Составить  новые  договорные  условия.
Недовольных  немедленно  рассчитать  с  выдачею  им  вперед   двухнедельного
заработка.
   Трудящийся люд всем этим, как внезапным громом с безоблачного  неба,  был
ошеломлен. Но партии новых рабочих, прибывающих  из  Европейской  России,  и
толпы нанятых по отдельным  деревням  сибиряков,  -  все  это  резко  меняло
обстановку и сразу  снизило  поднятую  было  бучу  среди  старых  громовоких
рабочих. Крикливые голоса  притихли,  огонь  в  глазах  угас,  народу  вновь
предстояло покориться своей  прежней  доле,  изменить  которую  не  в  силах
оказалась и пролитая кровь.
   Итак,  все  по-старому.  Лишь  сотни  трупов  с  простреленными   спинами
перевернулись под землей. А поверх земли - зубовный скрежет, потайные слезы,
пьянка.
   Так  Прохор   Громов   начал   свое   новое   десятилетие,   уподобившись
евангельскому псу, пожирающему свою блевотину.
   Блестящим этим началом был сбит с панталыку и Андрей Андреевич  Протасов.
А потрясенная Нина растерялась:
   - Что мне делать? Что делать? Нет, это сумасшествие...
   Но  Прохор,  зная  противоборство  Нины,  ни  в  чем  теперь  с  нею   не
советовался, он вовсе выключил ее из  своего  обихода,  отгородился  от  нее
стеной  оскорбительного  молчания  и  грубых  фраз,  ходил   возле   нее   с
выпущенными, как одичалый кот, когтями.
   Нина остро  чувствовала  это,  но,  замыкаясь  в  свой  собственный  мир,
переживала беду молча. Она все-таки решила встать по  отношению  к  мужу  на
путь борьбы. То есть обратиться к тем же практическим  мероприятиям,  что  и
прежде, но  в  широком  масштабе.  Иного  пути  умерить  алчность,  защитить
трудящихся и этим самым предотвратить гибель всего дела  -  она  не  видела.
Приступая вместе с Протасовым к организации крупных работ, она очень боялась
опасных для себя последствий. Она знала, что  до  крайних  пределов  взбесит
мужа, что пьяный муж может убить ее своими руками или подослать убийц.
   Такому предчувствию Нины, может быть и преждевременно и,  пожалуй,  очень
жестоко, помог Протасов.
   Однажды поехал он вместе с Ниной на одну из таежных речонок, где им  были
открыты графитные залежи.
   - Ты можешь здесь начать свое выгодное дело, - сказал Протасов. - Эту мою
находку я пока в секрете держу. Богатый графитом участок я дарю тебе,  Нина.
Но... Надо все обдумать, все взвесить. Дело в том, что Прохор  Петрович  для
меня  перестал  существовать  как  человек,  как  цельная  личность.   Ореол
гениальности, которым я был вначале обольщен, окончательно померк в нем.  Та
глупость, которую он делает сейчас, обнаруживает в Прохоре Петровиче, прости
за выражение, потерявшего совесть готтентота. На двадцать процентов  снизить
рабочим заработок, на два часа удлинить день, ведь это черт его знает что!..
Теперь надо ожидать новой забастовки.., новых расстрелов. Но я предвижу, что
Прохор Петрович или будет убит рабочими, или уничтожит себя сам. Это ясно. И
вот теперь, самое главное. -  Голос  Протасова  задрожал,  грудь  вздымалась
взволнованно. - Любишь ты меня?
   Вопрос поставлен открыто, от судьбы  к  судьбе,  и  для  Нины  совершенно
неожиданно.
   - Да, - без запинки ответила Нина.  Протасов  вовсе  не  предвидел  столь
быстрого ответа и, еще более волнуясь, спросил:
   - Можешь ты быть моей женой?
   - Нет. Я продолжаю любить Прохора, я чувствую с ним внутреннюю  связь,  я
не в силах расторгнуть ее.
   Они сидели  у  костра  пред  кипящим  чайником.  Трое  сопровождавших  их
стражников обедали возле другого костра, в отдалении.
   Притворяясь  хладнокровным,  Протасов  достал  из  кармана  бумажник,  из
бумажника докладную записку прокурора Стращалова на имя министра юстиции  об
убийстве Анфисы Козыревой,  молча  подал  эту  записку  Нине,  а  сам  пошел
купаться.
   Нина читала долго, из глаз ее  капали  слезы  прямо  на  бумагу,  чернила
расплывались, и плыла пред Ниной прошедшая юность ее. "Бедная Анфиса, бедная
я!" - вздыхала Нина, и душевный мрак окутывал ее сплошным туманом.
   Освежившийся и как будто еще более спокойный, Протасов сидел подле нее.
   - Таинственные слухи об  убийстве  милой  Анфисы  моим  мужем  мне  давно
знакомы, - и Нина подчеркнуто набожно перекрестилась. -  Но  я  им,  дорогой
Андрей, все-таки не верю. Уж ты прости меня. Может быть, тебе это неприятно,
как неприятно и то, что я помолилась за душу мученицы... Но уж.., я такая.
   Протасов, перестав притворяться спокойным, задышал чрез ноздри, бурно.
   - Я имею и другие доказательства того, что убийца Анфисы - Прохор.
   Нина не ответила.
   "Не понимая, почему  Нина  молчит,  Протасов  начинал  раздражаться.  Ему
страстно хотелось, чтоб Нина так же крепко поверила, что муж ее убийца,  как
в это верил он, Протасов.
   - На пристани я встретился с политическим ссыльным  Шапошниковым,  родным
братом того, который сгорел вместе с Анфисой, - чуть  вздрагивающим  голосом
сказал Протасов. - Этот Шапошников теперь служит у нас  в  конторе.  У  него
предсмертные письма брата. В них...
   - Ах, не верю я ни вашим Шапошниковым, ни вашим прокурорам! - раздраженно
прервала Нина. - Я верю здравому рассудку. Прохор до безумия  любил  Анфису,
поэтому он не мог ее убить. Он скорей себя бы убил.
   - Отелло тоже любил Дездемону. А между тем...
   - Это выдумал Шекспир. Он лжец!
   - Это не выдумка. Это неписаный закон Человеческих страстей.
   Вновь наступило, как до отказа натянутая струна, тугое молчание.
   - Итак, это твое последнее слово?
   - Да, последнее. При сложившихся обстоятельствах я  не  могу  быть  твоей
женой. Тем более что наши верования идут слишком разными путями.
   - Ах, Нина! Мне скучно десять раз доказывать тебе одно и то же. Прямо  до
чертиков...
   - Вот, ты говоришь - борьба требует жертв, крови. Отец Александр говорит,
что  борьба  должна  быть  бескровной,   идейной.   Где   же   правда?   Эта
разноречивость утверждений прямо ужасна. Она угнетает, мучает меня.
   - Брось, Нина! Твоя игра в наивность, прости, начинает  раздражать  меня.
Ты прекрасно понимаешь,  где  правда.  Но  тебе,  рожденной  в  богатстве...
Погоди, погоди! Дай кончит