- Зачем, папаша? - спросил Прохор и взглянул на мать. Из  ее  глаз  текли
слезы. - Зачем же мне туда ехать?
   - Ну, это не твое дело. Слушай.
   И целый час объяснял Прохору, что он должен делать.
   - Река большая.., слышал я - три тыщи верст. Она впала в  самую  огромную
речищу, а та - прямо в окиян. Тунгусы, якуты по ней.  Там  большие  капиталы
приобрести можно... Будут встречаться торговцы в деревнях, всех расспрашивай
и все записывай в книжку.  А  язык  за  зубами,  кто  ты  таков,  по  какому
случаю... А просто - проезжающий. Ну  вот,  милячок,  опасности  тебе  много
будет...
   А может и погибнешь, не дай боже... Это  к  тому,  что  остерегайся,  ухо
востро держи.
   - Не пущу.., не пущу!.. - заверещала мать и притянула к себе сына:
   - Прошенька ты мой, ангел ты мой!.. Петр резко постучал торцом  карандаша
в столешницу.
   - Будя-а-а!..
   Мать выпустила Прохора и,  горько  заплакав,  ушла.  Прохор  дрожал.  Ему
хотелось кинуться, утешить мать, но отец взял его за рукав и усадил возле.
   - Ух! - выдохнул отец. -  Не  слушай  баб,  не  обращай  внимания;..  Иди
напролом, никого не бойся, человеком будешь.
   - Папаша, а можно мне с собой одного  знакомого  захватить...  Мы  с  ним
вдвоем...
   - Кто такой?..
   Прохор, волнуясь, рассказал ему о горце. Мать у Ибрагима черкешенка, отец
турок, а сам Ибрагим-Оглы называет себя черкесом.
   - Верный, говоришь? Так, правильно. Этот народ  -  либо  первый  живорез,
либо Друг, лучше собаки... Валяй!
   Прохор повеселел и тут же написал Ибрагиму письмо:
   "Будешь служить у нас... Папаша положит хорошее жалованье".

***

   Начались сборы. Мать чинила  белье,  сушила  пшеничные  сухари,  готовила
впрок пельмени. Скрепя сердце она примирилась с отъездом сына. Петр старался
внушить ей, что в коммерческом деле без риску нельзя.
   - Вспомни-ка дедушку Данилу, родителя моего... Двадцать раз  у  смерти  в
зубах был, а, слава богу, почитай, до ста лет дожил...
   Марья Кирилловна успокоилась.

***

   Дорога еще не рухнула, стояли последние морозы, приближался  март.  Вдруг
среди ночи громко залились собаки. "Ибрагим",  -  подумал  Прохор  и  сквозь
двойные рамы услыхал:
   - Отворай!.. Нэ пустишь, через стэна перемахнем, всех собак зарэжим, тебя
зарэжим!
   - Ибрагим! - радостно крикнул Прохор, сунул ноги в валенки и выскочил  на
двор в накинутом бешмете.
   - Ну, Прошка, вот и мы... - обнял его горец. - Спасибо, Прошка.  Моя  все
бросал, тайгам любим, слабодный жизнь любим... Ничего, Прошка, едэм... Живой
будэшь...
   Отцу с матерью Ибрагим-Оглы понравился. Его разбойничий облик не  испугал
их: много в тайге всякого народу приходится встречать.
   Промелькнула неделя.
   - Вот, Ибрагим, - сказал ему Петр, - доверяю тебе сына... Я  про  тебя  в
городе слыхал... Можешь ли быть вроде как телохранителем?
   - Умру! - захлебнувшись чувством преданности, взвизгнул  горец.  -  Ежели
довераешь, здохнэм, а нэ выдам...  Крайность  придет  -  всех  зарэжим,  его
спасем... Цх! Давай руку! Давай, хозяин, руку. Ну! Будем кунаки...
   Чай пили в кухне, попросту, как при дедушке Даниле, - хозяева и работники
вместе. Кухня просторная, светлая,  стол  широкий,  придвинутый  в  передний
угол, к лавкам, идущим вдоль стены.
   Ярко  топилась  печь.  Кухарка,  краснощекая  Варварушка,  едва  успевала
подавать пышные оладьи. Масло лилось рекой. Вкусно любили поесть хозяева, да
и приказчики с рабочими не отставали.
   А хозяйка, Марья Кирилловна, поощрительно покрикивала:
   - Ребята, макайте в мед-то!.. С  медом-то  оладьи  лучше...  Ибрагимушка,
кушай. Варварушка, садись...
   Ибрагим пил чай до шестого пота. Он всегда угрюм и молчалив.  Но  сегодня
распоясался: хозяин оказал ему полное доверие, почет.
   Ибрагим, обтирая рукавом синего бешмета свой потный череп, говорил:
   - Совсэм зря.., каторгу гнали...
   - За что? - враз спросила вся застолица. Ибрагим провел  по  усам  рукой,
икнул и начал:
   - Совсэм зря... Сидым свой  сакля,  пьем  чай...  Прибежал  один  джигит:
"Ибрагим, вставай, твоя брат зарэзан!" Сидым,  пьем.  Еще  джигит  прибежал:
"Вставай, другой брат рэзан!" Сидым, пьем. Третий прибежал:  "Бросай  скорей
чай, твоя сестра зарэзан!" Тогда моя  вскочил,  -  он  сорвался  с  места  и
кинулся на середину кухни, - кынжал в зубы, из сакля вон, сам  всех  кончал,
семерым башкам рубил! Вот так! - черкес выхватил кинжал  и  сек  им  воздух,
скрипя зубами.
   Все, разинув рот, уставились в дико исказившееся лицо горца.
   Вскоре Прохор с телохранителем отправился в безвестный дальний путь.

4

   Петр Громов после смерти родителя зажил широко.
   - Все  время  на  цепи  сидел,  как  шавка...  Раскачаться  надо,  мошной
тряхнуть...
   И в день Марии Египетской именины своей жены справил на славу.  Поздравил
ее после обедни и не упустил сказать:
   - Ты все-таки не подумай, что тебя ради будет пир горой... А просто  так,
из анбиции...
   Гости толклись весь день. Не успев как следует проспаться, вечером  вновь
явились - полон дом.
   Марья Кирилловна хлопотала на кухне, гостей чествовал хозяин.
   Зала - довольно просторная комната  в  пестрых  обоях,  потолок  расписан
петухами и цветочками, а в середине  -  рожа  вельзевула,  в  разинутый  рот
ввинчен крюк, поддерживающий лампу со стеклянными висюльками.
   Посреди залы -  огромный  круглый  стол;  к  нему  придвинут  поменьше  -
четырехугольный, специально для "винной  батареи",  как  выражался  господин
пристав - почетнейший гость, - из штрафных офицеров, грудь колесом, огромные
усы вразлет.
   - Ну, вот, гуляйте-ка к  столу,  гуляйте!  -  посмеиваясь  и  подталкивая
гостей, распоряжался хозяин в синей, толстого сукна поддевке. -  Отец  Ипат,
лафитцу! Кисленького. Получайте...
   - Мне попроще, - и священник, елозя рукавом рясы по маринованным рыжикам,
тянется к графину.
   - А ты сначала виноградного, а потом и всероссийского проствейна, - шутит
хозяин. - А то ерша хвати, водки да лафитцу.
   - Поди ты к  монаху  в  пазуху,  -  острит  священник.  -  Чего  ради?  А
впрочем... - Он смешал в чайном стакане водку с коньяком. - Ну, дай  бог!  -
и, не моргнув глазом, выпил:
   - Зело борзо!
   Старшина с брюшком, борода темно-рыжая, лопатой, хихикнул и сказал:
   - До чего вы крепки, отец Ипат, бог вас храни... Даже удивительно.
   - А что?
   - Я бы, простите бога ради, не мог. Я бы тут и окочурился.
   - Привычка... А потом - натура. У меня папаша от запоя помре. Чуешь?
   - Ай-яяй!.. Царство им небесное, - перекрестился  старшина,  взглянув  на
лампадку перед кивотом, и хлопнул рюмку перцовки:
   - С именинницей, Петр Данилыч!
   - Кушайте во славу... Господин пристав! Чур, не отставать...
   - Что вы!.. Я уже третью...
   - Какой там, к шуту, счет... Иван Кондратьич, а ты чего?.. А еще  писарем
считаешься.
   - Пожалуйста, не сомневайтесь... Мы  свое  дело  туго  знаем,  -  ответил
писарь, высокий, чахоточный, с маленькой бородкой; шея у него - в аршин.
   Было несколько зажиточных крестьян  с  женами.  Все  жены  -  с  большими
животами, "в тягостях". Крестьяне  сначала  конфузились  станового,  щелкали
кедровые орехи и семечки. Потом, когда пристав  пропустил  десятую  и,  чуть
обалдев,  превратился  в  веселого  теленка;  крестьяне  стали  поразвязней,
"дергали" рюмку за рюмкой, от них не отставали и беременные жены.
   Самая замечательная из всех гостей, конечно,  Анфиса  Петровна  Козырева,
молодая вдова, красавица, когда-то служившая у покойного Данилы в  горничных
девчонках, а впоследствии вышедшая за ротного вахмистра лейб-гусарского  его
величества полка Антипа Дегтярева, внезапно умершего от неизвестной  причины
на вторую неделю брака. Она не любила вспоминать о муже и стала вновь носить
девичью фамилию.
   Бравый пристав, невзирая на свое семейное положение, довольно  откровенно
пялил сладкие глаза на ее высокую грудь, чуть-чуть открытую.
   Она же - нечего греха таить - слегка заигрывала с самим хозяином.  Угощал
хозяин всякими закусками: край богатый, сытный, и денег у купца невпроворот.
Нельмовые пупы жирнущие, вяленое, отжатое в  сливках,  мясо,  оленьи  языки,
сохатиные разварные губы, а потом всякие кандибоберы  заморские  и  русские,
всякие вина - английских, американских, японских погребов.
   Гости осмелели, прожорливо накинулись на яства, - говорить тут некогда  -
громко, вкусно чавкали, наскоро глотали, снова тыкали вилками в самые жирные
куски, и некоторых от объедения уже бросило в необоримый сон.
   Но это только присказка. И  лишь  пробили  стенные  часы  десять,  а  под
колпаком - тринадцать, вплыла в комнату  сама  именинница,  кротко  улыбаясь
бесхитростным лицом и всей своей простой тихой в коричневом платье фигурой.
   - Ну, дорогие гостеньки, пожалуйте поужинать, - радушно  сказала  она.  -
Гуляйте в столовую, гуляйте.
   Все вдруг смолкло: остановились вилки, перестали чавкать рты.
   - Поужи-и-нать?! - хлопнул себя по крутым бедрам  отец  Ипат,  засвистал,
присел, потешно схватившись за бородку. -  Да  ты,  мать,  в  уме  ли?  -  И
захохотал.
   Пристав закатился мягким,  благопристойным  смехом  и,  щелкнув  шпорами,
поцеловал руку именинницы.
   - Пощадите!.. Что вы-с... Еле дышим...
   -  Без  пирожка  нельзя...  Как  это  можно,  -  говорила  именинница.  -
Анфисушка, отец Ипат, пожалуйте, пожалуйте в ту комнату. Гуляйте...
   Всех охватило игривое, но и подавленное настроение: животы  набиты  туго,
до отказу, - отродясь такого не было, чтобы обед, а  после  обеда  -  этакая
сытная закуска, а после закуски - ужин...
   Крестьяне стояли, выпучив глаза, и одергивали рубахи;  их  жены  икали  и
посмеивались, прикрывая рот рукой.
   Однако, повинуясь необычному гостеприимству, толпой повалили в  столовую.
Низкорослый толстенький отец Ипат дорогой корил хозяина:
   - А почему бы не предупредить... Я переложил дюже... Эх, Петр  Данилыч!..
А впрочем... Могий вместити да вместит... С чем пирог-то? С осетром  небось?
Фю-фю... Лю-ю-блю пирог.

***

   За столом шумно, весело. Поначалу как будто гости призадумались,  налимью
уху кушали с осторожностью, пытая  натуру:  слава  богу,  в  животах  полное
благополучие, для именинного пирога места хватит. А вот некоторые в расчетах
зело ошиблись, и после пятого блюда, а именно - гуся с кашей, отец Ипат,  за
ним староста и с превеликим смущением сам господин пристав куда-то  поспешно
скрылись, якобы за платком в шинель или за папиросами, но вскоре  пожаловали
вновь, красные, утирая заплаканные глаза и приводя в порядок бороды.
   - Анфиса Петровна! Желаю выпить..,  только  с  тобой.  Чуешь?  -  звонко,
возбужденно говорил хозяин и тянулся  чокнуться  с  сидевшей  напротив  него
красавицей-вдовой.
   - Ах, чтой-то право, - жеманилась  Анфиса,  надменно,  со  злой  усмешкой
посматривая на именинницу.
   - Ну, не ломайся,  не  ломайся...  Эх  ты,  малина!..  Ведь  я  тебя  еще
девчонкой вот этакой, голопятенькой знавал...
   - А где-то  теперича  Прошенька  наш?..  -  вздохнула  Марья  Кирилловна,
усмотрев, как моргает нахальная вдова купцу, а тот...
   - Прохор теперь большо-о-й,  -  сказал  отец  Ипат,  аппетитно,  с  новым
усердием обгладывая утиную ножку.  -  Надо  бога  благодарить,  мать...  Вот
чего...
   - Да ведь край-то какой!.. А он - мальчишка, почитай.
   - Смелым бог владеет, мать... Поминай в молитвах, да и все.
   - Вы помяните у престола, батюшка...
   - Помяну, мать, помяну... Ну-ка, клади, чего там у тебя?  Поросенок,  что
ль? Смерть люблю поросятину... Зело борзо!..
   - А ну, под поросенка!  -  налил  пристав  коньяку.  -  Хе-хе-хе!..  Ваше
здоровье, дражайшая! - крикнул он и так искусно вильнул глазами, что на  его
приветствие откликнулись сразу обе женщины:
   - Кушайте, кушайте! - Анфиса и Марья Кирилловна.
   - А поросенок этот, простите бога ради, доморощенный?  -  поинтересовался
старшина, которого начало изрядно пучить, -  отличный  поросенок...  Видать,
что свой... Вот у меня, в третьем годе...
   - Анфиса!.. Анфиса Петровна!.. Настоящая ты пава...
   - Кто? Кто такой?
   - Прошенька-то ведь у меня единственный...
   - Ах, хорош, хорош паренек, простите великодушно.
   - Петрован!.. Слышь-ка... Данилыч... Эй!  Хозяин  -  Погодь!  Дай  ему  с
кралей-то, - развязали языки крестьяне.
   - Эх, на тройках бы... Анфиса! А?
   - На тройках?.. Зело борзо!.. - вскрикнул веселый отец Ипат. - Мать, чего
там у тебя еще?.. Притащили гору котлет из рябчиков.
   - Мимо!.. Не желам!.. - закричал белобородый румяный  старик.  -  Ух,  до
чего!.. Аж мутит.
   - Нет, мать... Ты этак нас окормишь.
   - Кушайте, дорогие гости, кушайте.
   - Ешь, братцы, гуляй!.. Царство небесное  родителю  моему...  Капиталишко
оставил подходящий...
   - А ты на церковь жертвуй! Духовным отцам своим.
   - На-ка, выкуси! Ххха-ха!.. Мы еще сами поживем... Анфиса, верно?
   - Наше дело сторона, - передернула та круглыми плечами.
   - А вот киселька отведайте!.. С молочком, с ватрушечками. Получайте.
   - А подь  ты  с  киселем-то...  Ну,  кто  едет?..  Эй,  Гараська!  Крикни
кучеру... Тройку!..
   - Постыдись! - кротко сказала жена, сдерживая раздражение.
   - К черту кисели, к черту!..
   - Нет, Петр Данилыч... Погоди,  постой...  До  киселька  я  охоч...  -  и
священник, икая, наложил полную тарелку.
   - Господа, тост!.. - звякнул пристав шпорами и, браво крутя ус, покосился
на ясное, загоревшееся лицо Анфисы. -  Уж  если  вы,  Петр  Данилыч,  решили
широко жить, давайте по-благородному. Тост!
   - К черту тост! К черту по-благородному! - махал  руками,  тряс  кудлатой
бородой хозяин:
   - Тройку!.. Анфисушка, уважь...
   - Постыдись ты, Петруша... Людей-то постыдись...
   - Людей?! Ха-ха!.. - И, вынув пухлый бумажник, хлопнул  им  в  ладонь.  -
Во!.. Тут те весь закон, все люди...

***

   После ужина затеяли плясы. Но у плясунов пьяные ноги плели бог знает что,
и от обжорства всех мутило. Отец Ипат, выставив живот, тяжело пыхтел в углу,
вдавившись меж ручек кресла.
   - Обкормила ты нас, мать, зело борзо.  Ведь  этакой  прорвой  пять  тысяч
народу насытить можно...
   - Едем! - появился Петр Данилыч в оленьей дохе  и  пыжиковой  с  длинными
наушниками шапке. - Анфиса! Батя!
   И в тесной прихожей, где столпившиеся гости тыкались пьяными  головами  в
чужие животы, в  зады,  Петр  Данилыч  громко,  чтоб  все  слышали,  говорил
оправлявшей пуховую шаль вдове:
   - Хоть я, может, и не люблю тебя, Анфиса.., при всех заявляю и  при  тебе
равным манером, отец Ипат... Что мне ты,  Анфиска?  Тьфу!..  Из-под  дедушки
Данилы горшки носила. Ну, допустим, рожа у тебя..,  это  верно  что,  и  все
такое, скажем в аккурате... Одначе едем кататься вместях. Назло бабе  своей.
Реви, фефела, реви... Едем, Анфиска!!!
   Под звездным небом все почувствовали себя бодрее. Отец Ипат прикладывал к
вискам снег и отдувался.
   Тройка вороных смирно ждала.
   - Марковай, слезовай!  -  шутливо  проблеял  батя  кучеру  Марку,  копной
сидевшему на козлах в вывороченной вверх мехом яге и собачьих мохнатках.
   - Слезовай, Марковай!
   - А ты сам, батя, что ли?.. Мотри, кувырнешь хозяина-то, -  покарабкалась
с козел, бухнула в сугроб копна.
   - Ну, скоро вы? - горел нетерпением купец.
   - Живчиком!.. Марковай, ну-ка засупонь меня... Не туго!., пошто туго-то?!
- хрипел отец Ипат. - Аж глаза на лоб. Уф!.. Ну, и нажрался... - Перетянутый
кушаком по большому животу, он взгромоздился на козлы, забрал в горсть вожжи
и, взмахнув кнутом, залихватски свистнул:
   - Ну-у вы!.. Богова мошкара.., фють!!.
   Гладкие кони закусили удила, помчались. На первой же версте, на повороте,
сани хватились о пень, седоки врезались торчмя в глубокий сугроб, а  тройка,
переехав священника санями, скрылась.
   - Править бы тебе, кутья прокислая, дохлой  собакой,  а  не  лошадьми!  -
выпрастывая из снега хохотавшую Анфису, сердился Петр Данилыч.
   - Но, но...  Ты  полегче...  -  подбирая  меховую  скуфью  с  рукавицами,
огрызался отец Ипат. - И не на таких тройках езживали.
   Вся сельская знать, бывшая на именинах,  мучилась  животами  суток  трое.
Отец Ипат благополучно отпился огуречным рассолом, пристав перепробовал  все
средства из походной аптечки Келлера, староста выгонял излишки банным паром,
редькой.
   А сам хозяин неделю ходил с завязанной шеей и не мог поворотить головы.
   - Ямщичок!.. Чертов угодничек! - брюзжал он на попа.

5

   На реку Большой Поток наши путники прибыли ранней  весной.  Могучая  река
даже в межень достигала здесь трехверстной ширины,  а  теперь  разлилась  на
необозримые  пространства.  Острова  были  покрыты  водой,  и  только  щетки
затопленного леса обозначали их границы.
   Кое-где  еще  плыли  одинокие  льдины,  иной  раз  такие  огромные,  что,
казалось, на каждой из них смело могли бы разместиться деревни три-четыре  с
пашнями и лугами.
   На матерых берегах лежали высокие торосы выброшенного  льда,  отливавшего
на солнце цветами радуги.
   Картина  была  привольна,  дика;  величественна.  Скользящая  масса  воды
замыкалась с одной стороны скалистым, поросшим густолесьем берегом, с другой
- сливалась с  синей  далью  горизонта.  Вечерами  ходили  вдали  туманы,  а
утренней зарей тянулись седые низкие облака. Когда вставало  солнце,  всегда
зачинался легкий ветерок, и рябь  реки  загоралась.  Ни  деревень,  ни  сел.
Впрочем, вдалеке виднелась церковь. Это  село  Почуйское,  откуда  поедут  в
неведомый край Прохор с Ибрагимом-Оглы.
   Прохор сделал визит почуйскому священнику. Тот сидел в кухне, пил водку и
закусывал солеными груздями.
   - А ты не осуждай... Мало ли чего... - встретил он гостя. - Мы здесь  все
пьем понемножку. Скука, брат.  Да  и  для  пищеваренья  хорошо.  И  пищу  мы
принимаем с утра до ночи: сторона наша северная, сам видишь. А ты кто?
   Прохор назвал себя.
   - А-а... Так-так... То есть, тунгусов грабить  надумали  с  отцом?  Дело.
Пьешь? Нет? А будешь. По роже вижу,  что  будешь...  Примечательная  рожа  у
тебя, молодец... Орленок!.. И нос, как у орла, и глаза... -  батюшка  выпил,
пожевал грибок. - Прок из тебя большой будет... Ты не Прохор, а Прок. Так  я
тебя и поминать у престола буду, ежели ты пол сотенки пожертвуешь...
   - Эх, господи! - вздохнул кто-то в темном углу. - Прок, что бараний  рог:
оборот сделал, да барану в глаз.
   Прохор оглянулся. У печки - конопатый мужик лет сорока  пяти,  плечистый,
лысый, вяжет чулки.
   - Это Павел, - пояснил батюшка, -  слепорожденный.  Прорицает  иногда.  А
что, раб божий Павел, разве чуешь?
   - Чует сердце. Начало хорошее, середка кипучая,  а  кончик  -  оеей!..  -
Слепец перекрестился и вздохнул.
   - А ты выдыш конца, слепой дурак?! - крикнул Ибрагим. - Шарлатан!  Борода
волочить надо за такой слова. Чего ребенка мутишь?
   - Эх, господи!.. Татарин, что ли, это? - поднял незрячие глаза раб божий.
   Батюшка усмехнулся, шепнул Прохору:
   - Прохиндей, не верь... Дурачка ломает, - и громко:
   - А вот скоро пожалуют сюда с пловучей ярмаркой купцы.
   - С пловучей? - переспросил Прохор. - Интересно.

***

   Через два дня, на закате  солнца,  Прохор  встречал  эту  ярмарку.  Вдали
забелели оснащенные парусами баржи. Течение и попутный ветер быстро несли их
к селу. Белыми лебедями, выставив выпуклые груди парусов, они плыли друг  за
другом.
   - Сорок штук... Ибрагим, красиво? - залюбовался Прохор.
   Вскоре ярмарка  открылась:  выкинули  флаги,  распахнули  двери  пловучих
магазинов. Зачалося торжище.
   Все село высыпало на берег. Выезжали  из  тайги  с  огромными  караванами
оленей якуты и тунгусы, по вольному простору реки со всех  сторон  скользили
лодки: надо торопиться окрестным селам и улусам  -  через  три  дня  ярмарка
двинется дальше, за сотни верст.
   С ранней весны до поздней осени плывет она на дальний север,  заезжает  в
каждое  богатое  село  и,  наконец,  останавливается  в  Якутске.  Там   все
распродается, баржи бросаются на произвол судьбы, и  обогати