епциус. За последнее время он стал  желчен  и
нервен.
   -  Я  недели  две-три  тому  назад   рекомендовал   больному   длительное
комфортабельно обставленное путешествие. Это  безусловно,  по  авторитетному
мнению науки, должно было произвести свой  эффект.  Но...  -  доктор  развел
руками. - Но, к сожалению, по мнению науки, авторитет которой в этом доме не
желают  признавать,  благоприятный  момент  упущен.   Галопирующая   болезнь
вступила  в  новый  фазис  своего  развития.  Этому  способствовал  казус  с
отрубленной головой исправника.
   Отец  Прохора  Петровича  -  Петр  Данилыч,  спешно  прибывший  из   села
Медведева, тоже присутствовал на совещании. Он приехал с единственной  целью
насладиться зрелищем, как проклятый сын его будет ввергнут в глухой возок  и
увезен в тот самый желтый  дом,  где  сидел  по  милости  нечестивца  Прошки
несчастный старик, отец его. Проклятый сын  будет  орать,  драться,  но  его
сшибут с ног, забьют рот кляпом, раскроят в кровь  морду,  вышибут  не  один
здоровый зуб. Пусть, пусть ему, анафемскому выродку, убийце, пусть!
   Лохматый Петр Данилыч, притворно вздохнув и покосившись на икону, грубым,
каменным голосом говорит:
   - По-моему, вот как, господа  честные.  Путешествие  ни  к  чему.  Глупая
выдумка. Сопьется малый. А надо Прошку везти в  дом  помешательства.  Там  и
уход хорош, и лечат хорошо. Я сидел - я знаю.
   - Господи,  помилуй!  Господи,  помилуй!  -  шепчет  Иннокентий  Филатыч,
поеживается. - Мне с этим необычайно тяжело согласиться,  -  убитым  голосом
говорит Нина Яковлевна, одетая в черное, траурное  платье.  -  Нет,  нет.  Я
готова  выписать  первокласное  светило  науки,  окружить   больного   самым
внимательным уходом. Словом,  я  согласна  на  все  жертвы.  И  мне  странно
слышать, - обращается она к Петру Данилычу, - как вы, отец, рекомендуете для
сына сумасшедший дом?..
   Старик ударил в пол суковатой палкой с серебряным набалдашником и  открыл
волосатый рот, чтоб возразить снохе,  но  доктор  Апперцепциус,  оскорбленно
надув губы, перебил его:
   - Хотя я в этом почтенном доме и не считаюсь светилом науки...
   - Бросьте, доктор!.. -  сказала  нервно  Нина  Яковлевна.  -  Мы  не  для
пикировок собрались сюда.
   - Доктор верно говорит: в желтый дом, в дом  помешательства!  -  возвысил
голос Петр Данилыч.
   - Простите. Я этого вовсе не собирался говорить.
   - Господи, помилуй, господи, помилуй! -  И  Иннокентий  Филатыч,  тыча  в
грудь Петра Данилыча, укорчиво сказал ему:
   - Эх, батюшка, Петр  Данилыч.  В  желтый  дом...  Да  как  у  тя  язык-то
поворачивается! Нешто забыл, как плакал-то там да просил меня  вызволить  из
беды?
   - Дурак! - закричал Петр Данилыч,  злобно  моргая  хохлатыми  бровями,  и
стукнул в пол палкой. - Меня здорового засадили! Прошка засадил!  Так  пусть
же он...
   - Отец! - крикнула Нина.
   - Я правду говорю! Он, мерзавец, много лет держал меня с сумасшедшими.  Я
еще с ним, с проклятым, посчитаюсь на страшном суде господнем... Я ему скажу
слово. - Он стал, большой, взъярившийся, и свирепо загрозил палкой в сторону
кабинета:
   - Убивец, сукин сын, убивец! - Старик весь затрясся. - Все сердце  мое  в
кровь исчавкал, пес!.. Дьякона подстрелил, рабочих  больше  сотни  в  могилу
свел... Хватайте его, жулика!  Не  в  сумасшедший  дом,  а  в  каторгу  его!
Потатчики, укрыватели! И вас-то надо всех в тюрьму!
   Присутствующие вскочили. Иннокентий Филатыч и отец Александр,  успокаивая
старика, повели его вон. Старин кричал, размахивая палкой:
   - К губернатору поеду! Все доложу! Все... В Питер поеду... Прямо в сенат,
к царю! Нина готова была разрыдаться.

6

   В это время Прохор Петрович со скрещенными на груди  руками,  с  поникшей
головой окаменело стоял босиком среди кабинета в мрачной  задумчивости,  как
сфинкс в пустыне.
   Полосатый бухарский халат его  распахнут,  засученные  выше  колен  штаны
обнажали покрытые волосами, узловатые, в мозолях ноги. На голове, как чалма,
белое смоченное уксусом полотенце. Чернобородый, смуглый, с  орлиным  носом,
исхудавший, он напоминал  собою  -  и  неподвижной  позой  и  наружностью  -
вернувшегося  из  Мекки  бедуина,   погруженного   в   глубокое   созерцание
прошедшего.
   Однако это только так казалось. Как ни силился Прохор, он не мог  собрать
в клубок все концы вдребезги разбитой своей  жизни.  Его  духовную  сущность
пронзали две координаты - пространства и времени.  Но  обе  координаты  были
ложны.  Они  не  совпадали  и  не   могли   совпасть   с   планом   реальной
действительности.  Они,  как  основа  болезни,  пересекали  вкривь  и  вкось
бредовые сферы душевнобольного. Поэтому Прохор Петрович  воспринимал  теперь
весь мир, всю жизнь как нечто  покосившееся,  искривленное,  давшее  сильный
крен. Недаром он вдруг покачнется,  вдруг  расширит  глаза  и  схватится  за
воздух. Мир колыхался, гримасничал.
   В дверь стучат.  Входит  Нина,  с  нею  несколько  человек  -  все  свои,
знакомцы. Нина подходит к Прохору, молча и холодно целует его во влажный  от
пота висок, приказывает Тихону накрыть здесь стол для чая, говорит Прохору:
   - Ты нас не прогонишь, милый? Мы в гости к тебе.
   Мы все любим тебя и хотим побеседовать с тобой по-дружески.
   - Пожалуйста,  я  очень  рад.  А  коньяку  принесли?  -  с  искусственной
живостью, но с лютым ознобом боязни отвечает Прохор Петрович. Он  ей  теперь
не верит, он никому теперь не верит. Будто окруженный сыщиками вор, он цепко
с тревожным опасением всматривается в каждого  вошедшего.  "Кажется,  нет...
Кажется,  смирительной  рубашки  не  принесли",  -   облегченно   думает   и
успокаивается.
   - Что, голова болит, Прохор Петрович? - чтоб разбить неловкость молчания,
спрашивает священник.
   - Да, немножко, - прикладывая пальцы к вискам, мямлит Прохор и срывает  с
головы чалму. - Спасибо, что пришли. А то скучно. Читать  не  могу...  Глаза
устают, глаза ослабли... Да и вообще как-то.
   - Милый Прохор, мы все крайне опечалены, в особенности я, твоим временным
недомоганием, - подыскивая выражения, придав  своему  голосу  бодрые  нотки,
начинает Нина.
   Она стоит возле сидящего в кресле мужа, нежно гладит его  волосы.  Но  по
напряженному  выражению  ее  лица  наблюдательный   отец   Александр   сразу
почувствовал, что между мужем и женой нет  любви,  что  муж  чужд  ей,  что,
публично лаская его, она принуждает себя к этому. Действительно, у  Нины  до
сих пор пылала щека от оплеухи мужа.
   - Да ведь я в сущности и не болен, - мягко уклоняясь  от  неприятных  ему
ласк жены, говорит Прохор Петрович. Он все еще  подозрительно  наблюдает  за
каждым из своих гостей, озирается назад, боясь, как бы кто не напал с  тылу.
- Напрасно Адольф Генрихович считает меня сумасшедшим...
   - Что вы, что вы, Прохор Петрович!
   - Я вовсе не сумасшедший. Я вполне нормален...  Могу,  хоть  сейчас...  А
просто... Ну... Мало ли неприятностей... Ну... С дьяконом  тут.  Ну,  голова
исправника в мешке. Ведь это ж жуть!.. Ведь я не...
   - Дорогой Прохор Петрович!
   - Я не каменный... Я не каменный...
   - Любезнейший Прохор Петрович!..
   - И этот Ибрагим... Я не могу заснуть наконец...
   - Милый Прохор... С тобой хочет потолковать доктор.
   - Глубокоуважаемый Прохор Петрович, - сказал доктор-психиатр. - Я клянусь
вам честным словом своим,  что  никаких  Ибрагимов,  никаких  обезглавленных
исправников, никаких Анфис нет и не существует в природе...
   - Как?! - И Прохор поднялся, но Нина мягко вновь усадила его.
   - Да очень просто,  любезнейший  Прохор  Петрович.  И  доктор,  придвинув
кресло, грузно сел против Прохора. Тот с испугом взглянул на Нину и вместе с
креслом отодвинулся подальше от опасного соседа, в то же  время  лихорадочно
осматривая руки и всю его фигуру: "Вздор... Ничего у него нет  в  руках:  ни
веревок, ни смирительной  рубахи...  И  в  карманах  нет  ничего:  пиджак  в
обтяжку".
   - Во-первых... - заискивающе улыбаясь губами, но сделав глаза серьезными,
заговорил Адольф Генрихович, - во-первых,  Ибрагим-Оглы  давным-давно  убит.
Во-вторых, слегка  ударил  вас  нагайкой  не  черкес,  а  безносый  мерзавец
спиртонос. Он ранен и ускакал умирать в тайгу. Это факт.
   - Но голова? Но голова?.. - задыхаясь, прошептал Прохор.
   - А голова - простой обман, - и доктор перестроил свое  лицо:  его  глаза
насмешливо заулыбались, а рот стал строг, серьезен. -  Голова  -  это  ж  ни
более, ни менее как грубо устроенная кукла. Я ж лично видел, - и доктор, как
бы приглашая  всех  в  свидетели,  обернулся  к  чинно  сидевшим  гостям.  -
Представьте, господа... Вместо человеческих глаз - бычачьи бельма, а  вместо
усов - беличьи хвостики. Ха-ха-ха!..
   - Ха-ха-ха! - благопристойно засмеялись все.
   Горько  улыбнулся  и  Иннокентий  Филатыч  Груздев,  но  тотчас  зашептал
испуганно:
   - Господи, помилуй, господи, помилуй! Удрученный последними  событиями  и
видя в них карающий перст бога, он  чувствовал  какое-то  смятение  во  всем
естестве своем.
   Прохор Петрович, прислушиваясь к лживому голосу  доктора  и  сдержанному,
угодливому смеху гостей, подозрительно водил суровым взором от лица к  лицу,
все чаще и чаще оборачиваясь назад, скучая по верном  Тихоне  и  двум  своим
телохранителям: лакеям Кузьме с Петром.
   - Вы можете показать мне эту голову-куклу?
   - К сожалению, Прохор Петрович, эта мерзостная штучка уничтожена. Итак...
- заторопился доктор, чтоб пресечь возражения хозяина, - итак,  все  дело  в
том, что ваша  нервная  система  необычно  взвинчена  чрезмерным,  длившимся
годами, потреблением наркотиков, напряженнейшим  трудом  и,  как  следствием
этого, - продолжительной  бессонницей.  А  вы,  почтеннейший  друг  мой,  не
желаете довериться мне ни в чем, как будто я коновал какой или знахарь. И не
хотите принимать от меня лекарств, которые дали бы вам сначала крепкий  сон,
а потом и полное выздоровление. Вы не находите,  что  этим  кровно  обижаете
меня?
   Прохор Петрович старался слушать доктора сосредоточенно, и тогда  он  был
совершенно нормален: возбужденные глаза по-прежнему светились умом и  волей.
Но лишь внимание в нем ослабевало, как тотчас же сумбурные видения  начинали
проноситься пред его глазами в туманной мгле.
   - Я вас вполне понимаю, доктор. Но поймите ж, ради бога,  и  вы  меня.  -
Поправив спадавший с плеч  халат,  Прохор  Петрович  прижал  к  груди  концы
пальцев. - Я физически здоров. Я не  помешанный.  Я  не  желаю  им  быть  и,
надеюсь, не буду. Я душой  болен...  Понимаете  -  душой.  Но  я  ничуть  не
душевнобольной, каким, может быть, многие желали бы меня видеть. (Скользящий
взгляд на опустившую глаза Нину.) Это во-первых.  А  во-вторых:  то,  чем  я
болен и болен давно,  с  юности,  не  может  поддаться  никаким  медицинским
воздействиям. В этой моей болезни может помочь не психиатр, а Синильга... То
есть... Нет, нет, что за чушь!.. Я хотел сказать: мне поможет не психиатр, а
бесстрашный хирург. И хирург этот - я! -  Прохор  Петрович  рванул  халат  и
скользом руки по левому боку проверил, тут ли кинжал.
   Все переглянулись.  Нина  хрустнула  пальцами,  шевельнулась,  вздохнула.
Наступило молчание.
   Тихон принес кипящий серебряный самовар. Нина заварила чай.  Самовар  пел
шумливую песенку.
   - Господа! Милости просим. Прохор, чайку... Сели  за  чай  в  напряженном
смущении. Сел и Прохор Петрович.
   Отец Александр придвинул к себе стакан с чаем, не спеша понюхал  табачку.
Прохор закурил трубку, положил в стакан три ложки малинового варенья и шесть
кусков сахару.
   - Меня тянет на сладкое, - сказал он.
   - Это хорошо, - подхватил Адольф Генрихович и вынул из жилета порошок.  -
Вы не зябнете?
   - Нет. Впрочем, иногда меня бросает в дрожь.
   - Сладкое поддерживает в организме горение, согревает тело.
   - А к водке меня не тянет. Вот рому выпил бы.
   - Лучше выпейте вот это, - и доктор потряс порошком в бумажке.  -  Крепко
уснете и завтра будете молодцом.
   - Слушайте, доктор... - И Прохор резко заболтал в стакане  ложкой.  -  Вы
своими  лекарствами  и  сказками  о  кукольной  голове  с  бычьими   глазами
действительно сведете меня с ума. И почему вы все пришли ко  мне?  Для  чего
это? Разве я не мог бы прийти к чаю в столовую? - Он сдвинул брови, наморщил
лоб и схватился за виски.
   - Хороший, милый мой Прохор, - вкрадчивым голосом  начала  Нина,  мельком
переглянувшись со всеми. - Мы, друзья твои, пришли к тебе по большому делу.
   Прохор Петрович гордо откинул голову и настороженно прищурился.  "Ага,  -
подумал он. - Вот оно... Начинается". И пощупал кинжал. Все уставились ему в
глаза, - Адольф Генрихович настаивает на длительном твоем путешествии.
   - Да, да, Прохор Петрович. Я это утверждаю, я настаиваю на этом.
   Прохор затряс головой, как паралитик, и крикнул:
   - Куда?! В сумасшедший дом?!
   - Что вы, что вы! - все замахали на него руками.
   - Я сам вас всех отправлю в  длительное  путешествие!  -  не  слушая  их,
выкрикивал Прохор. - Не я, а вы все сумасшедшие! С своими бычьими глазами, с
беличьими хвостиками! Да, да, да!..
   Руки его стали трястись и скакать по столу, что-то отыскивая на  столе  и
не находя.
   - Успокойтесь, Прохор Петрович.
   - Успокойся, милый.
   Заглохший самовар вдруг пискнул и снова замурлыкал песенку. Прохор  резко
мотнул головой и насторожил ухо. От камина слышался внятный голос Синильги.
   - Ну-с, я слушаю -  оправился  Прохор  Петрович,  и  складка  меж  бровей
разгладилась.
   - Милый Прохор. Тебя не в сумасшедший дом повезут, а  ты  сам  поедешь  -
куда хочешь и с кем хочешь. В Италию, в Венецию, в Африку.
   - А дело? - безразличным, удивившим всех тоном спросил он.
   - Прежде всего - здоровье, а потом - дело, бесценный  мой  Прохор.  Делом
будем управлять: я, Иннокентий Филатыч,  мистер  Кук  и  инженер  Абросимов.
Поверь, что дело и наши с тобой  интересы  не  пострадают,  -  сказала  Нина
Яковлевна. - И нашим верным советчиком,  кроме  того,  будет  всеми  любимый
пастырь наш, отец Александр.
   Священник  поставил  стакан,  приосанился  и  слегка  поклонился  Прохору
Петровичу. Прохор молчал, раздумывал. Нина Яковлевна,  чтоб  усилить  нажим,
ласково  положила  руку  с  бриллиантом  на  плечо  Иннокентия  Филатыча  и,
улыбнувшись, добавила;
   - А главный наш помощник и правитель будет вот кто. Он умен,  расторопен,
сведущ, и мы его все любим.
   Иннокентий Филатыч подавился  сахаром,  вспыхнул,  прослезился,  неуклюже
полез целовать руку  обворожительной  хозяйки  и  ради  пущей  благодарности
куснул вставными зубами белую надушенную кожу.
   - Ну что ж, Ниночка, - так же безучастно  и  примиренно  ответил  Прохор,
прислушиваясь к многим тайным голосам, кричавшим в его уши.
   Самовар пофыркивал,  пищал,  мурлыкал,  тренькал,  мешал  говорить.  Нина
нахлобучила на его рот колпак.
   - Я согласен. Поезжайте, поезжайте. Куда хотите и с кем  хотите.  Хоть  с
Синильгой, хоть с Шапошниковым. А я завтра же уеду от вас. Куда хочу, туда и
уеду, - бормотал Прохор, продолжая прислушиваться к звучащим тайным голосам,
к сумбурчикам. Но вдруг, собрав в глазах мысль, отчетливо сказал:
   - Слушай, Нина, а как Питер, как Москва? Какие  сделаны  распоряжения  по
телеграммам Купеческого банка? Деньги для уплаты по векселям  найдены?  Если
пойдет с торгов  механический  завод,  крах  неминуем:  наш  завод  приберут
другие, тот же Приперентьев с компанией. А ведь наш  завод  -  крупнейший  в
крае. Фу ты, нечистая  сила!..  Железнодорожные  работы  тоже  ни  к  черту.
Запаздываем. Надо всех гнать, гнать... - Нет, я с ума  сойду.  Ты  понимаешь
это?
   - Милый Прохор, наши дела не так уж плохи, - было начала Нина  Яковлевна,
но Прохор тотчас же перебил ее.
   Он говорил быстро, громко, приподнято, с холодным  блеском  в  глазах,  с
резкой мимикой исхудавшего лица.
   - Дела не так уж плохи, говоришь? - спросил Прохор, порывисто распахнул и
вновь запахнул халат. - Баба! - И он  пристукнул  стаканом  в  блюдце.  -  А
знаешь ли ты, баба, что в двухстах верстах от нас  купчишка  Малых  выстроил
богатый лесопильный завод? Он  ближе  к  железнодорожной  магистрали,  доски
сразу же вдвое упали в цене, и я несу огромные убытки...  А  знаешь  ли  ты,
умная твоя голова, что этой воровской  компании  нарезали  двенадцать  тысяч
десятин строевого леса из тех запасов, которые я считал своими? Да  я  этого
Приперентьева убить готов! Он налево-направо взятки разным чиновникам  дает,
а я сижу на печке, зеваю. А знаешь ли ты, что на Большом  Потоке  московский
меховщик Страхеев свою факторию открыл и скупает пушнину у тунгусишек?..  То
есть везде, везде, везде набрасывают мне на шею петлю.
   Тут поневоле с ума свихнешься...
   Нину бросило в жар: все  замечания  Прохора  верны  от  слова  до  слова.
Упавшим голосом она спросила:
   - Кто тебе про все это наврал?
   - Ферапонт, вот кто! Он не врал, он правду  говорил  и  водочки  приносил
мне. Он не станет врать, - ты врешь, вы все врете,  а  не  он...  Дайте  мне
Ферапонта, пошлите за ним. Где он?
   Прохор водил воспаленными глазами от лица к лицу,  напряженно  ждал,  что
станут люди говорить про Ферапонта.
   А люди были крайне смущены, люди молчали. Отец Александр бесперечь  нюхал
табак, сморкался, Иннокентий Филатыч подавленно сопел, моргал заслезившимися
глазами. Психиатр курил сигару, пускал дым колечками.
   Прохор Петрович закинул ногу на ногу, чуть отвернулся вбок,  вздохнул  и,
сожалительно покачивая головой, сказал:
   - Всех твоих правителей и помощников я променял  бы  на  одного  инженера
Протасова.  (Иннокентий  Филатыч  опять  подавился  сахаром,   а   священник
поморщился.) Андрей Андреич, где ты, отзовись! Я  не  пожалел  бы  для  тебя
полцарства! Я без тебя - пропал...
   Нина быстро вынула платок, и рука ее еще больше задрожала.
   - Его нет... Его нет... - сдерживая взволнованные вздохи, твердила она. -
Его нет, его больше никогда, никогда не будет с нами.
   - Умер? - поднял брови Прохор.
   - Да. Умер. По крайней мере для  нас  с  тобой.  Под  рыжими  усами  отца
Александра мелькнула едва заметная улыбка. Нина, опустив  голову,  напрягала
душу, чтоб не разрыдаться при всех.
   - Да, да... Я согласен, я согласен, - бормотал Прохор. - Ведь я, Ниночка,
ты прекрасно понимаешь это, за барышами  теперь  не  гонюсь.  Этот  мерзавец
Приперентьев ежели и отобрал от  меня  самый  богатый  прииск  -  плевать...
Плевать в тетрадь и слав не  знать...  Я  его  в  морду  бил.  Он  шулер.  А
Протасова жаль, Андрея Андреича. Рак? Зарезали? Батюшка, потрудитесь  сейчас
же отслужить панихиду. А где волк?  Я  согласен,  я  со  всеми  вами  вполне
согласен.
   - Может быть, вы согласны и этот порошок принять? - заулыбавшись  во  всю
ширь лица, спросил лунообразный доктор.
   - Согласен. Давайте. Сейчас же? Как, в воде? -  Прохор  разболтал  в  чае
порошок и выпил, сказав:
   - Пью при свидетелях. Ежели он меня отравил, имейте в виду, господа.
   - Ха-ха-ха! - напыщенно раскатился доктор.
   - Хе-хе-хе! - учтиво вторили ему утомленные всем этим свидетели-гости.
   Тихон подошел к Нине, изогнулся  перед  нею  и,  отгородившись  ладошкой,
шепнул ей на ухо:
   - Барыня, на минуточку. - И там, у камина, взволнованным шепотом:
   - Отцы дьяконы изволят маяться. Так что вроде умирать  собрались.  Сейчас
по телефону...
   Нина темной тенью надорванно подошла к столу:
   - Ну, милый Прохор, покойной ночи. Будь умницей. Все будет великолепно.
   Все поднялись, с облегчением передохнули:
   - Покойной ночи, покойной ночи! Доктор, прощаясь, сказал:
   - Порошок морфия. Порядочная доза. Восемнадцать часов будете спать.  И  -
как рукой.
   Гости ушли. Прохор Петрович, пробубнив: "Дурак... Мне не морфию, а  водки
нужно...", распахнул окно, засунул два пальца в рот, очистил желудок.  Вытер
слезы. Взглянул на портрет Николая Второго.  И  вдруг  показалось  ему,  что
вместо царя на портрете Алтынов, питерский  купец,  обидчик.  Он  г