нит  Прохора  к  себе  и
исчезает в зарослях вновь  остановившегося  леса.  Прохор  хмуро  улыбнулся:
"Чертовка! Ну, погоди, я тебя поймаю, да не мертвую,  а  живую  сграбастаю!"
Взбаламученная кровь бьет в мозг, солнце насыщает тело трепетным  волнением:
хочется любить, хочется перецеловать всех девок.
   - Эге-е-ей! Прошка! Сюда...
   Прохор проворно сбрасывает с  себя  одежду,  обувается  в  сапоги,  чтобы
удобней было идти по каменистому дну, и сходит в воду. Стрежень валит его  с
ног, он падает на четвереньки, - ух! - подымается,  вновь  падает,  хохочет.
Камни круглы, скользки, как голова  тюленя,  вода  бурлит.  Прохор  неуклюже
взмахивает руками и, словно неопытный канатоходец, ловит моменты равновесия.
Фарков то и дело выскакивал на берег, ломал ветки ивняка  и  втыкал  их  меж
камней порога, обозначая будущий путь  шитика.  Саженях  в  ста  от  Прохора
лежали две воды: шумно бурлящая, рябая и, дальше, - тихая, застеклелая,  вся
в солнечном пожаре. Грань этих вод - предел порога. Ибрагим ворочал  в  воде
камни. Прохору  показалось  издали,  что  все  коренастое  тело  черкеса,  в
особенности руки  и  спина,  испещрено  темными  полосами:  "Татуировка",  -
подумал он, но, когда подошел к черкесу вплотную, удивился:
   - Вот так тело у тебя, Ибрагим!.. Как у  борца...  Должно  быть,  силенка
есть.
   - Мало-мало есть. - Ибрагим нагнулся и  поднял  над  головой  круглый,  в
несколько пудов камнище; выпуклые,  резко  очерченные  мускулы  под  смуглой
кожей заиграли, напряглись и, словно вылепленные из  глины,  вдруг  застыли,
настороженно карауля волю господина.
   - Цх!.. - и камень, опоясав воздух черною дугою, далеко бухнул в воду.
   - Урра!.. - закричал от восторга Прохор.
   - Чего орешь, работай!..
   Прохор принялся за дело. С юношеским  жаром  ворочал  камни,  прокладывая
путь.
   - Корягу видишь? Вали на нее... Прямо! Саженев через десять будет глыбь.
   Работа кипела. Фарков был уже  на  шитике  и  выводил  его  на  стрежень.
Обратно Прохор шагал рядом с Ибрагимом.
   - Заколел, Прошка, замерз?  Надо  спирт  проглотить...  Уловив  в  голосе
Ибрагима ласку, Прохор сказал:
   - Ты на меня не злись. Я тебя люблю.
   - Мы тоже любим. Ничего, молодца, Прошка. Джигит!..
   - С тобою, Ибрагим, не страшно... Ты сильный.
   - Кынжал сильный... Ибрагишка верный, верней собаки...
   Сели усталые, продрогшие. Шитик летел по порогу  уверенно,  сшибая  носом
расставленные вехи...
   - Слава тебе, господи! - облегченно сказал Фарков. - Одно дермо прошли.
   - А дальше?
   - Горя хватим много. Ух, много, братцы! Угрюм-река, она свирепая.

8

   Петр Данилыч Громов развернулся  вовсю.  Катил  сквозь  жизнь  на  тройке
вскачь. Трбйка - на лешевых подковах, и куда мчалась она - Петра Данилыча не
интересовало. По кочкам, по сугробам,  в  пропасть  -  все  равно,  лишь  бы
свистал в ушах веселый ветер, лишь бы хохотало и звенело в голове.
   Впрочем, занимался Петр Данилыч и делами по хозяйству. Расширил торговлю,
красного товару  привез  на  десяти  возах  и  посадил  в  лавку  доверенным
приказчика Илью Сохатых. Открыл в тайге смолокуренный завод и еще бросился в
кой-какие  предприятия.  Но  за  всем  этим  досматривал  он   плохо,   дело
култыхалось через пень-колоду.
   Марья Кирилловна завела большое молочное хозяйство и  так  захлопоталась,
что некогда было и замечать ей шашни своего мужа.
   Тот политику свою сначала вел довольно тонко: уедет на охоту, а сам  -  к
Анфисе, соберется за артелью дровосеков досмотреть, а сам - к Анфисе. Птицы,
звери благодаренье небу  шлют,  дровосеки  лодыря  гоняют,  доверенный  Илья
Сохатых шелковые полушалки, серебряные денежки нечаянно  в  карман  сует.  А
хозяин из бутылки буль-буль-буль, да - к своей Анфисе.

***

   Илья Сохатых - рыжий, кудреватый, лицо в густых веснушках,  отчего  малый
издали кажется румяным, на самом же деле он тощ и хвор; но до женского  пола
падок. По селу он - первый франт: всегда в воротничках, в манжетах, в  ярких
галстуках, набалдашник тросточки тоже  не  из  скромных,  портсигар  снаружи
совсем приличный, а откроешь крышку - там черт знает что:  даже  отец  Ипат,
увидавши, сплюнул. Имел еще Илья Сохатых  дюжины  две  зазорных  карточек  -
парни на вечерах хватались за животики, а девушки поднимали  благопристойный
визг:
   - Ах, охальник! Тьфу ты... -  но  глаза  их  горели  шаловливо  и  льнули
украдкой к запрещенному плоду.
   Илья Сохатых любил крепко надушиться дешевыми  духами,  от  него  за  три
версты несло укропом и чесноком. Перстни, запонки, булавки играли  фальшивым
стеклянным  цветом,  часы  и  цепь  накладного   золота   сияли.   Вся   эта
"цивилизация" - он любил ушибить головы парней и девушек мудреным  словом  -
была им усвоена в уездном городе, откуда  добыл  его  Петр  Данилыч  Громов,
прельстив порядочным окладом и вольготной жизнью.
   Девки только им и бредили, а самые пригожие были на ножах друг с  другом:
каждой он клялся и божился, что любит лишь ее одну. Иным  разом  так  далеко
заходила девья пря, что соперницы, зарвавшись, при всем  народе  провирались
про свои любовные услады: со мной там-то, а со мной  вот  там-то,  а  потом,
придя в рассудок, горько плакали, кололи болтливые языки булавками, да уж не
воротишь.
   Мужние жены - молодицы - также не уступали девкам  и  считали  превеликой
честью провести с ним ворованную  ночь  где-нибудь  у  гремучего  ручья  под
духмяным кустом расцветающей боярки.
   Илья Сохатых принимал все ласки, как нечто должное, и хотя отощал, словно
мартовский гуляка-кот, но амурные успехи он относил  исключительно  к  своей
неотразимой, по его мнению, наружности. И в конце  концов  так  возгордился,
что дерзнул облагодетельствовать своей пленительной любовью и Анфису.
   Он приступил к этому с сердечным трепетом и нервной дрожью,  как  боевой,
видавший виды конь. Анфиса казалась ему  неприступной.  Да  и  хозяин...  О,
хозяин сразу оторвет ему башку! Но Илья  Сохатых  весь  проникся  мужеством.
Завладеть Анфисиным сердцем во что бы то ни стало  -  вот  цель  его  жизни.
Итак, смело в бой, к победе!
   Подкрутив колечком усики, взбив кок в  кудрях,  Илья  Сохатых  направился
сумеречным вечером ко двору красотки.
   - Никто не видал? - спросила та, открывая дверь. - Ты стучи в  калитку  -
раз-раз! - тогда буду знать, что ты... Понял? А хозяин где? Уехал?
   Домишко у Анфисы маленький, плохой, но рядом  рубился,  иждивением  Петра
Данилыча, новый дом - скоро новоселье.
   Анфиса накрывала стол, ставила самовар. Илья вытащил из  кармана  бутылку
рябиновой и сверток саратовской сарпинки:
   - Дозвольте прикинуть. Кажись, к лицу... Анфиса  стояла  высокая,  поджав
алые губы; глаза ее полны холодной насмешки. Илья петушком плясал возле  нее
и все норовил, примеряя отрез сарпинки, крепче прижаться  к  соблазнительной
Анфисиной груди.
   - Кажись, к лицу-с...
   Та щелкнула его по блудливой руке, отстранила подарок:
   - Не надо. Не нуждаюсь.
   - Ах, Анфиса Петровна!.. Это даже огорчительно... Вас, наверное, по  всем
швам хозяин задарил.
   - А тебе какое дело? Да и тебя мне не  надо.  Ну  на  что  ты  мне?..  А,
Илюша?
   - Ну как это можно. Женщина, можно сказать, во цвете лет...  В  поэтичном
одиночестве. И все такое...
   За чаем Илья врал, рассказывал анекдоты  про  монахов,  Анфиса  хохотала,
отмахивалась, затыкала уши.
   - Дурак ты какой!.. И за что тебя девки любят? А, Илюша? Рябой, курносый,
чахоточный, чисто овечья смерть.
   - А вот вы когда меня полюбите? - спросил он, нервно кусая губы.
   - Никогда.
   - Не правда ваша... Могу сейчас доказать-с... Он подкрутил усы  колечком,
утер потное лицо надушенным шелковым платком, и глаза его из масленых  стали
умоляющими.
   - Анфиса Петровна, ангел! Ну, один только поцелуйчик.., в  щечку,  Анфиса
Петровна? Но та хохотала по-холодному.
   - Это мучительство. Как вы не понимаете? Я усиленно страдаю...
   - Дурак ты, вот и страдаешь, -  лицо  Анфисы  вдруг  стало  ледяным,  она
словно студеной водой плеснула на  распалившееся  мужское  сердце,  и  Илья,
окутанный внезапным жаром страсти, бросился к Анфисе и жадно схватил  ее  за
талию.
   - Голубочка! Пшеничка!.. Пощадите мой нервоз... Вдруг в завешенное окошко
кто-то постучал.
   - Сам! - в один  голос  прошептали  оба.  Со  страху  у  приказчика  даже
веснушки побелели. Он заметался.
   - Полезай в подполье, да проворней. Убьет... Ну!.. Она прихлопнула за ним
тяжелую западню в полу и поперхнулась шаловливым смехом. Стучали в калитку.
   Анфиса отперла.
   В белой фуражке, высоких сапогах, поддевке вошел Петр Данилыч. Он оправил
густые усы.
   - Страсть сладка, чертовка... А что это накурено? Гости были? А?
   - Я сама.
   - Сама? Давно ли куришь? На-ка, покури... Она курнула и закашлялась.
   - Крепкая очень.
   - Крепкая? - Петр Данилыч засмеялся, снял фуражку. - А я сам-то нешто  не
крепкий? Эвота какой!.. Грудь-то, кулаки-то...
   - Богатырь,  -  улыбнулась  Анфиса.  Густые,  льняного  цвета  волосы  ее
закручены сзади тугим узлом, малиновые губы полуоткрыты.
   Он поймал ее белые руки, притянул к себе. Она села к нему на колени.  Под
полом послышалась неспокойная возня. Петр Данилыч насторожился.
   - Это кот, - сказала Анфиса, засмеялась, словно серебро рассыпала.
   Илья Сохатых замер.  Будь  проклято  это  низенькое  подполье!  Он  сидел
скорчившись на какой-то деревянной штуке между двух огромных кадок  и  вдруг
почувствовал, что его новые брюки из серого трико  в  полоску  начали  сзади
промокать. Он вскочил и резко ударился  -  черт  его  возьми!  -  теменем  в
потолок.   "Слава   богу,   кажется,   не   слышали,   сошло".   Тогда    он
освидетельствовал дрожащей рукой то, на чем сидел.
   - Извольте радоваться... Грибы соленые, рыжики!.. - Он возмущенно засопел
и сплюнул.
   Он  теперь  стоял,  согнувшись  в  три  погибели,  упираясь  напомаженным
затылком в покрытый плесенью  половой  настил,  и  раздумывал,  как  бы  ему
поудобнее примоститься. Его ухо ловило глухой, сочившийся в щель говор.
   - Знаешь, кто у меня  в  подполье-то?  Любовник...  -  сказала  Анфиса  и
фальшиво рассмеялась.
   - Любовник?! - сердито переспросил хозяин, и половицы заскрипели.
   У Ильи Сохатых обессилели ноги, и он снова сел в грибы.
   - Стой, куда! - крикнула Анфиса. - А ты и поверил? Эх, ты!
   Илья Сохатых облегченно вздохнул, осенил себя крестом.
   Петр Данилыч что-то невнятно пробурчал. Потом замолчали надолго.  Золотая
щель в полу померкла - видно, загасили свет.
   "От ревности меня может паралич разбить, - злобно  подумал  Илья;  сердце
колотилось в нем  до  боли.  -  Тоже  называется  купец...  От  собственного
приказчика красотку отбивает... Эксплуататор, черт!.." Он  пощупал  карманы.
"Эх, спички остались  там!"  А  надо  бы  переменить  место,  но  он  боялся
пошевельнуться и терпеливо ждал. Накатывалась густая сизая дрема. Он заснул,
клюнул носом и очнулся. Тихо. Страшно  захотелось  есть.  Он  ощупал  кадку:
капуста. Он ощупал другую:  "очень  просто,  огурцы!.."  -  Вытащил  ядреный
огурец и с аппетитом съел.
   - Свежепросольный, - тихонько сказал он вслух. Повыше подобрал манжету  и
вновь запустил руку в кадушку. Огурец попался великолепный. Съел.
   - Эй ты, мученик! Да ты никак уснул?
   - Ничего подобного! - перекосив рот  и  щурясь  от  света,  крикнул  Илья
Сохатых и быстро покинул свою тюрьму.
   - Да ты не ори, молодчик! - голос Анфисы серьезен, но грудь  тряслась  от
сдерживаемого смеха. - Будешь фордыбачить - вышвырну.
   С чувством большой досады и ревнивой горечи Илья проговорил:
   - Вы мне большой убыток причинили. Новый жакетный  костюм...  На  что  он
теперь похож? А? Анфиса молчала.
   - И вот, на основании вашего  легкого  поведения,  я  битых  три  часа  в
соленых грибах сидел, в кадушке.
   Анфиса ударила себя  по  бедрам,  раскатилась  хохотом.  На  глазах  Ильи
мгновенно выступили слезы, он бросился к ней  с  сжатыми  кулаками,  но  она
сгребла его в охапку и, все еще  продолжая  хохотать,  звонко  поцеловала  в
потный лоб.
   Илья забыл про все на свете.
   - Анфисочка!.. Цветочек!..
   - Стой, стой, стой! - она усадила его к столу. - Давай кутить.

***

   Петр  Данилыч  жил  по-русски,  попросту:  стол  у   него   незатейливый,
крестьянский: любил простоквашу, баранину, жирные с наваром щи. Одевался без
форсу, просто; в запойное время пил до потери сознания, исключительно водку.
Человек без широкого размаха - он решительно не знал,  куда  ему  тратить  в
этой глуши деньги. Пожертвовал в церковь, выстроил дом Анфисе, завел себе  и
ей обстановку, ковры, часы, узорчатые самовары. А дальше что? Эх, закатиться
бы в Москву! Но крылья у него куриные, да и лета не те.
   Все-таки за три-четыре месяца он успел проспиртоваться основательно:  нос
стал  красный,  лицо  опухло,  во  сне  пальцы  на  руках   плясали,   всего
подергивало. А когда увидал двух мелких чертенят, сидевших, как  два  зайца,
на шкафу, твердо решил: "Надо сделать перерыв".
   Два дня отпивался квасом, ел капусту и на третий уехал верст за пятьдесят
в тайгу. Даже с Анфисой не простился.

9

   Средина лета. Путники загорели, как арабы. У Прохора три раза  слезала  с
носу кожа.
   Плыть весело, и погода стояла на диво.  Вставали  с  зарей.  Пока  Прохор
купался,  Ибрагим  жарил  шашлык,  Фарков  возился  с   ведерным   чайником.
Подкрепившись, бодрые, пускались в дорогу, и уж в пути их встречал солнечный
восход.
   Вторую неделю весь воздух был насыщен дымом; где-то горела тайга.  Солнце
стояло большое, кровавое, как докрасна накаленный медный шар. Резкие тона  и
очертания в ландшафте сгладились,  расстояние  стало  обманчивым,  неверным:
близкое стало далеким, далекое приблизилось вплотную. Воздух был неподвижен.
Сквозь молочно-голубую дымку мутно голубело все кругом: лес, скалы,  острова
- все тускло, призрачно.
   - Ибрагим, как все-таки хорошо... А?
   - Вздыху нет. Глаза ест... Худо, Прошка! Ибрагим сидел теперь  в  гребях,
Фарков на руле: река все еще мелка, а ходовая бороздка извилиста, лукава. Во
г глубокое плесо. Фарков говорит:
   - Прохор Петрович, у вас есть нажива? Надо к обеду рыбы наловить.
   Прохор подает ему коробочку, наполненную слепнями, и прихлопывает у  себя
на колене еще двух слепней.
   - Черт, сколько их!
   У Фаркова пара удочек. Один  за  другим  беспрерывно  шлепаются  в  лодку
золотистые караси.  -  Жирнущие,  -  радуется  Фарков  и  через  пять  минут
заявляет:
   - Ну, теперича довольно.
   Прохор привык к щедрым дарам Угрюм-реки и не  удивляется.  Он  глядит  на
часы - время обедать. Присматривает удобное место и командует:
   - Фарков, к берегу!
   - Подале бы, Прохор Петрович, - слабо возражает тот, - деревня скоро.
   Прохор чувствует, что дал маху: конечно, в деревне остановиться на  отдых
лучше: яйца, молоко, ватрушки, но раз сказал - сказал.
   - Ты слышал?
   Фарков ослушаться не смеет.
   Уха очень жирная, каша крутая, с маслом, сухарей изобилие, и чай пьют  до
седьмого пота. Ибрагим среди  обеда  расстегивает  на  штанах  все  пуговки,
сбрасывает подтяжки и самодовольно рыгает.
   - Что, Ибрагим, наелся?
   - Нэт.
   Глаза его  горят,  как  у  волка,  потом  затуманиваются;  круглая  ложка
проворно шмыгает из котла да в рот, наконец он еще громче рыгает и,  опьянев
от еды, ползет на карачках в тень всхрапнуть.
   Прохору и Фаркову спать не хочется, Фарков лежит на спине, рассказывает о
Даниловской сопке, что миновали вчерашний день. В ней  есть  пещера,  где  в
недавние времена жил  огненный  змей.  Днем  его  нету,  но  лишь  наступает
вечерний час - мчится змей. Много крещеных он украл, все больше молодых  баб
да девок. Жил с ними, до смерти замучивал. А одна, сказывают, родила от него
девку-шаманку, ту самую, что Антипа уморила.
   - Неужто?!
   - Да уж я не стану врать. А вот на этом  самом  месте,  где  мы  лежим  с
тобой, мужик бабе нос отгрыз.  Сначала  за  косы  трепал,  а  тут  отгрыз  и
выплюнул... Не нарушай венца...
   Вдруг вода заплескалась где-то близко и - гортанный крик:
   - Тяни, тяни-и-и!
   Хлопают весла по  воде,  шуршит  под  ногами  галька.  Прохор  пристально
посмотрел в ту сторону: молочно-голубая сказочная мгла скрывала все. Но  вот
еще немного, и высунулось из дымного тумана почти рядом с Прохором  какое-то
мглистое чудовище; оно, как неясный призрак, медленно скользило по воде.
   - Ну, черти! Тяни, тяни!
   Большой шитик. Его тянут на лямках против течения пятеро, шестой маячит у
руля, седьмой на носу с багром: отталкивает  судно  от  встречных  камней  и
карч.
   - Ну, черти, ну!.. Так твою в тартынку! Ну! Пятеро заходят выше  пояса  в
воду и, напрягая остатки сил, буровят грузный шитик.
   - Давай,  давай,  давай!  -  залпом  несутся  гнусавый  окрик  и  крепкая
оскорбительная брань.
   - Это купчишка тутошний, торгаш, из армян. Уголовный он, - сказал Фарков.
- Ужо я его покличу. По шее бы ему накласть. Самый мазурик.
   На шитике навалены горой лосиные, скупленные у тунгусов, шкуры, на шкурах
- три пуховые подушки; на подушках, как  Будда  в  облаках,  важно  восседал
боровообразный,  весь  заплывший  салом  человек.  Над  ним,  бросая   тень,
колыхался балдахином большой белый зонт:
   - Чего встали? Эй ты, рыжий! Тяни, тяни!.. Веревки  вот-вот  лопнут,  они
глубоко впились в согнутые спины батраков. Изнывая  от  жары  и  напряжения,
люди надсадно дышат, словно запаленные, больные кони.
   - Аганес Агабабыч!  -  крикнул  Фарков,  приподымаясь.  -  Вот  имечко-то
чертово, язык сломаешь, - сказал он Прохору. - Политики его  тянут,  царские
преступники. Аганес Агабабыч, слышь!..
   - Кто такие? - отозвалась копна.
   - Жители. Тут человек с тобой желает перемолвиться, купецкий сын.
   - А-а-а, - протянул торговый и загнусавил:
   - Эй, вы! К берегу...  Выбирай  постромки,  подтягивай  бурундучную...  К
берегу, так вашу в тартынку!..
   К Прохору подкатился  на  коротких  ногах-бутылках  шарообразный,  в  два
обхвата, человек; он пыхтел,  сопел,  обливался  потом,  мокрая  его  рубаха
расстегнута, рукава засучены, грудь и руки в густой, как у медведя, шерсти.
   - Здрасте вам, - он протянул Прохору пухлую ладонь-подушку. - Откудова? -
говор его не русский, гортанный.
   Прохор назвал себя, с интересом  рассматривая  рыхлую  копну  на  ножках,
нескладно обмотанную сукном  и  ситцем.  Торгаш  сел  по-турецки  на  землю,
спросил:
   - Что тебе здэсь надыть? Зачем едешь? Может, торговлю желаишь заводить? -
Торгаш засопел, запыхтел, продул ноздри и, покачивая круглой бритой головой,
гнусаво стал кричать:
   - На-а-прасно! Здэсь пропадешь... Народ - сволочь, все норовит в долг без
отдачи. Порадка нэт, управы нэт, чисто разор!  Тунгусишки  -  зверье,  орда,
того гляди зарэжут... Ой, не советую! Ой-ой!..
   - Чего зря врешь, Аганес Агабабыч, - не стерпел стоявший у костра Фарков.
- У нас народ хороший. А ты ведь, как клещ,  впился  -  ишь,  брюшину  какую
насосал...
   - Что-что-что? - сидевшая в  песке  копна  заработала  пятками  и  грузно
повернулась вокруг своей оси к Фаркову. - Что? Клещ? Я клещ?!
   - А приплывем ли мы до заморозков в Крайск? - спросил Прохор с волнением.
   Вновь заработали пятки, и копна с великим сопеньем  повернулась  лицом  к
нему:
   - Хо-хо! Нэт!.. Ты что? Поворачивай-ка назад скорей... Ты знаешь, скольки
верстов? Три тищи верстов отсюда. А река, о-го! Прямо смерть.
   Прохор кивнул на сидевших в стороне рабочих и спросил:
   - А это кто такие?
   - Полытики... Смутьяни... Ссылка... Дрянь. Я их - во!..
   - Почему дрянь? - вопросительно взглянул Прохор в его заплывшие  свинячьи
глазки.
   - А как! Против цара, против порадку,  против  капиталу?  Пускай-ка  они,
сукины  дети,  на  себе  теперича  меня  повозят,  пускай  лямку   потрут...
Ха-ха-ха... Я их - во! - он вскинул мохнатый кулак и покачал им в воздухе.
   - Да ты и весь народ рад - во!  -  сказал  Фарков,  горевший  нетерпе