ц Александр, задышав волосатыми ноздрями, стал осанисто,
с высоко поднятой головой, спускаться с крыльца, ударяя посохом в ступени.
   - Ах, наглец, ак, наглец! - шамкал, поспевая за ним, отец Ипат. -  Яблоки
воровал.., белый налив. Ах, мошенник!
   В тени фиолетовых портьер стоял у окна Прохор, смотрел им вслед.

***

   Ротмистр фон Пфеффер, засветло прибыв на территорию механического  завода
и прииска "Достань", довольно своеобразно  изучал  обстановку  дела:  он  со
своей сворой ходил из барака в барак, из избы в избу, заглядывал в  казармы,
в землянки, всюду топал ногами, потрясал саблей, угрожал:
   - Ежели не выйдете на работу, приду сюда с солдатами, буду  расстреливать
вас прямо в казармах, не щадя ни баб, ни ваших кривоногих выродков!
   -  Мы  бешеные  волки,  что  ли,  чтоб  расстреливать?  Мы   люди,   ваше
высокоблагородие. Мы правду ищем. Смирней нас нет, -  едва  сдерживая  себя,
миролюбиво отвечали ему холодные и теплые рабочие. А те, кто погорячей, лишь
только ротмистр начинал удаляться прочь от жительства,  по  озорному  тюкали
ему вдогонку:
   - Тю-тю-тю-тю... Перец!..
   Не отставали в присвистах, в гике и ребятишки. Ротмистр зеленел,  путался
ногами в длинной сабле.
   Вечером власти и стражники куда-то уехали. А глухой ночью мировой  судья,
ротмистр с жандармами, урядниками и  стражниками  тихо  подошли  к  холостой
казарме, оцепленной прибывшими солдатами. Сипло,  заполошно  лаяли  собаки..
Небо в густых тучах. Навстречу караульный с фонарем:
   - Кто идет?
   - Свои.
   Караульный от "своих" попятился, снял шапку.
   - Доможиров, Васильев, Семенов, Марков и Краснобаев дома?
   - Кажись, дома. Кажись, спят. Доподлинно боюсь сказать.
   В бараке - сонная тишина и всхрапы. Электростанция  бастует,  свету  нет,
темно.

***

   ...Темно и там, вдали отсюда, в селе Разбой. Они идут на  улицу.  Мертвый
волк в странной гримасе скалит красную пасть  на  них,  зверушки  улыбаются.
Мрачное небо придавило землю,  кругом  -  молчание,  в  жилищах  огни  давно
погасли.
   - Темно, - говорит Протасов.
   - Да, темно, - Шапошников провожает его  с  самодельным  фонарем.  -  Тут
Грязь, держитесь правее...
   Идут молча. Протасов чувствует взволнованные  вздохи  спутника.  Протасов
думает о Нине, о ее вчерашней телеграмме:

   "Верочка умирает. Я в отчаянии, я  разрываюсь,  пренебрегите  всем,  ради
меня вернитесь на службу".

   Протасов говорит:
   - Я больше всего боюсь, что мой уход со службы рабочие могут понять,  как
мою трусость. Скажут: "Взял да пред самой забастовкой и  сбежал".  Я  твердо
решил вернуться. Вы одобряете это, Шапошников?

***

   ...Фонарь  плывет  дальше.  Разбуженный  Петр  Доможиров  вскакивает.  На
скамье, под брошенной рубахой, под штанами куча "сознательных записок".
   - Ты арестован! Одевайся.
   Фонарь, въедаясь в лица спящих, оплывает  длинный  ряд  двухэтажных  нар.
Рабочего Васильева нет, Васильев скрылся. Взято пятеро.
   - А за что берете? - кричат они.
   - Что, что? Кого берут?! - Поднимаются на нарах люди,  скребут  спросонья
изъеденные клопами бока,  незряче  смотрят  на  блудливый  огонек  фонарика,
прислушиваются к звяку удаляющихся шпор. - Эй, староста, что случилось?!
   - Наших взяли.
   В другой казарме взято четверо, с ними - случайно ночевавший здесь  Гриша
Голован. Тщательно искали гектограф  и  прокламации:  "Воззвание  рабочих  к
рабочим", - не нашли. Не нашли и  латыша  Мартына  и  многих  назначенных  к
аресту. Ротмистр злился. Проснувшиеся в  разных  углах  рабочие  кричали;  -
Зачем вы приходите к нам ночью, да еще с солдатами? Мы мирно бастуем, никого
не трогаем. Пошлите нам повестки, мы и сами пришли бы... Днем.
   В бараке на прииске "Достань" взяты трое: политический  ссыльный  студент
Лохов и два российских семейных крестьянина. Рассветало.  Многие  поднялись,
варили чай. Шумели, подсмеивались над ротмистром, над солдатами. В  красной,
ниже колен, рубахе приискатель-бородач язвительно орал с улицы в барак:
   - Эй, бабы, ребятишки, старатели! Все выходи!.. Пускай всех забирают...
   - Молчать, сволочь! - бряцает саблей ротмистр.
   - От сволочи слышу! И бабушка твоя последняя сволочь была, я ее знаю...
   Масса гогочет. Зреет скандальчик. Ротмистр до боли кусает  губы,  молчит,
боится бунта приискательской шпаны.
   Двенадцать человек под конвоем увозятся в город, за  четыреста  верст,  в
тюрьму.
   Губернатору и в департамент полиции летят телеграммы:

   "Стачечный  комитет  почти  весь  арестован.  Эксцессов  нет.  Настроение
рабочих настороженно-выжидательное".

   С утра началось сильное  брожение  среди  рабочих.  Известие  об  арестах
взбудоражило всех. Люди собирались кучками, негодовали. Обсуждали  вопрос  о
недостаточном пайке - люди голодали, о необходимости потребовать выдачи всех
заработанных денег. Контора и в  пайке  и  в  деньгах  отказала,  хозяин  не
сдержал своего слова, хозяин не хочет идти на уступки,  он  не  желает  даже
выполнять договорные обязательства  и  инструкцию  правительства.  Хозяин  -
предатель, зверь.
   - Ребята! Надо выручать своих.
   Три сотни горячих голов повалили к  конторе  требовать  в  первую  голову
освобождения арестованных. Среди толпы Филька Шкворень, окрыленный надеждой,
что будет погромишко, сладкая пожива. По ту сторону реки, за мостом,  стояли
под ружьем солдаты. Через мост, прямо на толпу, скакал офицер Борзятников.
   - Стой, стой! - кричал он, размахивая шашкой.
   - Нам по делу. - остановилась толпа. - Нас рассчитывать хотят,  нам  паек
не дают, мы...
   - Расходи-и-и-сь!..  Стрелять  прикажу!  И,  взметая  пыль,  он  поскакал
обратно.
   - Не верь, братцы, не верь! - раздались в толпе  поджигающие  выкрики.  -
Солдаты не станут в своих стрелять.
   Но видно было, как солдаты взялись за ружья. Толпа опешила  и  с  руганью
показала солдатам спины.
   Под вечер из четырех бараков стали выселять, по постановлению судьи,  тех
рабочих, у которых весь заработок был выбран  раньше.  Выселением  руководил
пристав. Весь скарб:  сапоги,  сундучишки,  одежду,  выбрасывали  на  улицу.
Выселяемых  выталкивали  взашей,  волокли  за  шиворот.  Стоял  стон,   вой,
проклятия. Рабочие, наблюдавшие насилие, свирепели. Но солдаты  и  стражники
грозили им нагайками, штыками.
   - Ребята! Надо губернатору, а нет  -  так  и  самому  генерал-губернатору
жаловаться...
   Уцелевшие от ареста немногие  руководители  движения  послали  экстренные
телеграммы губернатору и в Петербург. Они  жаловались,  что  арест  выборных
подливает в  огонь  масло,  народ  теряет  спокойствие,  что  насильственное
выселение рабочих в глухой местности, где  нет  жилья,  -  преступно,  может
грозить голодным бунтом и всякими бедствиями.
   Выдержки из пространной  телеграммы  встревоженного  губернатора  на  имя
прокурора Черношварца:

   "Если находите возможным, освободите арестованных.  Выселение  до  полной
ликвидации   забастовки   воспрещаю.   Пристав,   в    случае,    повторения
насильственного выселения, будет отдан мною под суд. Настоятельно  предлагаю
склонить  владельца  Громова  к  удовлетворению  всех   законных   претензий
рабочих".

   Прохор Петрович по поводу этой телеграммы, скрытно от  прокурора,  держал
совет с Ездаковым, приставом, судьей и жандармским  ротмистром.  Результатом
совещания  была  телеграмма  в  Петербург  министерству  внутренних  дел  за
подписью присутствующих:

   "Нерешительная, сбивчивая тактика  губернатора  ослабляет  наши  позиции,
дает рабочим опору  к  дальнейшим  вымогательствам,  затягивает  забастовку,
причиняет  неисчислимые  убытки,  подрывает  престиж  власти.  Просим   дать
ротмистру  фон  Пфеффер  директивы  к  окончательной  ликвидации  стачечного
комитета и производству дальнейших арестов".

   Эта телеграмма  возымела  действие.  Под  нажимом  Петербурга  губернатор
телеграфировал прокурору Черношварцу и жандармскому ротмистру,  что  с  его,
губернатора, стороны не  встречается  препятствий  к  дальнейшим  арестам  и
прочим разумным мерам по ликвидации забастовки.
   Ротмистр торжествовал: он потирал руки, предчувствуя скорый конец  стачки
и великие дары от Громова. Впрочем, дары были и до этого:  ротмистр  поручил
сопровождавшему арестованных жандарму сделать в уездном городе перевод  трех
тысяч рублей на имя баронессы фон Пфеффер.
   Ротмистр  победно  позвякивал  шпорами,  топорщил  наваченную  грудь.   А
прокурор, удивляясь разноречивым телеграммам губернатора,  догадывался,  что
это Прохор Громов и его приспешники ведут тайно  от  прокурора  "некрасивую"
политику через Петербург. Прокурора это злило.
   Меж тем среди рабочих  -  сплошное  уныние;  многими  остро  чувствовался
недостаток продуктов, негде и не на что было их купить. Иные уже голодали.
   К Кэтти прикултыхали два малыша: Катя с Митей, ученики ее.
   - Барышня!.. Мамка с тятенькой послали к тебе... Деньжонков нет у нас. Мы
голодные... Вот третий день уж.
   Кэтти идет с ними в сберегательную кассу, достает последние  свои  гроши,
отдает ребятам;
   Пишет Нине письмо:
   "У тебя, видимо, нет сердца. Ты только притворяешься, что  любишь  народ.
На самом же деле жизнь Верочки тебе дороже жизни тысячи рабочих с детьми. Ты
- эгоистка, ты  -  самка!  Прости  эти  жестокие  слова.  Я  теперь  понимаю
Протасова и понимаю и ценю его образ мыслей. Вот это человек! А ты  и  зверь
твой Прохор - одного поля ягода. Я не могу здесь жить, мне в этой  атмосфере
насилия душно, невыносимо. Я помогаю восьми  голодным  семьям,  я  все  свое
отдала, осталась только канарейка. Я готова и жизнь свою отдать, но не умею,
как. Институт выбросил нас в  жизнь  глупыми  незрячими  щенками.  Я  теперь
только начинаю понимать роль и обязанность человека в жизни. Я  дура,  дура,
пьяница, развратная. Будь проклята тайга  и  ваша  алчность!  Прости,  Нина,
милая, дорогая, славная. Прости меня, пьяную, развратную девку. Эх,  пропала
твоя Кэтти! Прощай. Не могу больше", Чернильница, перо летят на пол.  Письмо
рвется в мелкие куски. Канарейка  открывает  свой  спящий  бисерный  глазок,
чивикает:
   - Девушка, ты что?
   Кэтти злобно, отчаянно рыдает.

13

   Телефонный звонок.
   - Господин прокурор просит вас пожаловать к нему на квартиру.
   - Скажите прокурору, что я чувствую себя плохо,  прошу  его  приехать  ко
мне. Сейчас будет подана за ним лошадь.
   Широкоплечий,  приземистый  прокурор  Черношварц,  похожий  на  моряка  в
отставке, двинулся в кабинет Прохора  Петровича  тяжелою  походкою.  Дряблое
лицо его пепельно-желтого цвета: под  глазами  большие,  смятые  в  морщины,
мешки. Во всей  фигуре  -  раздраженье,  гнев.  Небрежно  подал  руку,  сел,
погрозил Прохору крупными, утратившими блеск глазами. Прохор  не  испугался,
Прохор сдвинул на лбу складки кожи,  пронзил  прокурора  взглядом.  Прокурор
попробовал нахмурить лоб, но  вдруг  дрогнул  пред  силой  глаз  бородача  и
отвернулся.
   - Я к вашим услугам, - чтобы  вконец  смутить  чиновника,  почти  крикнул
довольный собой Прохор.
   - Да! Вот в чем... - выпалил басом слегка оробевший прокурор. - Сообразно
директивам пославшей меня власти, а также в интересах рабочих, отчасти же  и
в ваших интересах, я должен вам, милостивый государь, сказать следующее... -
прокурор сморщился, схватился за дряблую, припухшую щеку и почмокал.
   - Что, зубы?
   - Да, проклятые!.. Дупло.
   - Не желаете ль коньяку? Радикальное средство.
   -  Нет,  спасибо.  Бросил...  Аорта,  понимаете.   Смертельная   болезнь.
Воспрещено. Строжайше. Ах, проклятые!..
   - А вы попробуйте  пренебречь  запрещением,  -  с  насмешливостью  сказал
Прохор. - Если ограничивать себя лишь, дозволенным,  рискуешь  обратиться  в
нуль, и жизнь покажется тюрьмой: того  нельзя,  этого  нельзя.  Я  сам  себе
запрещаю и разрешаю.
   - Да. Ваша логика, простите, весьма примитивна. Это логика людей  мертвой
хватки, простите. На эту тему я как раз обязан с вами, милостивый  государь,
поговорить. Кстати  замечу,  что  я  испытываю  некоторую  неловкость  вести
разговор в вашем кабинете, а не...
   - Простите, господин  прокурор,  но  я  ведь  передал  в  телефон  вашему
чиновнику, что я болен...
   - Ах, да! Доктор запретил вам выходить, но вы разве не могли, по вашей же
теории, пренебречь этим запрещением? Ясно. Вы делаете только то, что выгодно
вам. Итак, вот в чем... - прокурор опять схватился за щеку  и,  припадая  на
правую ногу, забегал по комнате.
   Из граненого графина  Прохор  налил  в  две  серебряные  стопки  дорогого
коньяку и достал из шкафчика тонко нарезанный лимон. Прокурор любил  выпить,
у прокурора пошла слюна.
   - Прошу. Кажется - Василий Васильич? Прокурор  сморщился  в  убийственную
гримасу, застонал и, отчаянно взмахнув рукой, опорожнил серебряную стопку.
   Прохор посмотрел на него смело и нахально:
   - Помогло?
   - Не знаю. Как будто. Пауза.
   -  Итак,  совершенно  официально...  На  ваших  предприятиях,  милостивый
государь,  наблюдается   сплошное   нарушение   обязательных   постановлений
правительства от  двенадцатого  июня  тысяча  девятьсот  третьего  года.  Вы
знакомы с этими постановлениями? Вот они-с...  -  И  прокурор,  выхватив  из
кармана форменной тужурки большую брошюру, потряс ею в  воздухе.  -  Да-с!..
Прочтите: жилые помещения для рабочих должны быть светлы, сухи, оконные рамы
непременно двойные, и так далее, и так далее. А у  вас  что?  Не  жилища,  а
могилы. Кто вам разрешил строить так, как вы строили?
   - Я.
   - Вы подлежите за это ответственности. Люди не скоты. Я  настаиваю,  чтоб
все бараки были перестроены. Слышите, милостивый государь, я настаиваю...
   Прохор улыбнулся в бороду, наполнил стопки, сказал:
   - Я сразу этого сделать не могу.
   - У рабочих нет на руках расчетных книжек.  Они  не  знают,  сколько  ими
заработано денег. Где эти книжки?
   Прохор опять сдвинул брови,  но  тотчас  же,  мягко  улыбнувшись,  сделал
легкий жест рукой:
   - Василий Васильич, прошу.
   Прокурор схватился за щеку, застонал и выпил.  Пепельно-желтое  лицо  его
стало розовым, глаза приобрели блеск.
   Длительная пауза. Прохор ходил по кабинету.
   - Расчетные книжки  находятся  в  конторе.  Это  упущение.  Я  много  раз
говорил, теперь прикажу раздать их рабочим.
   - Пожалуйста, Прохор Петрович, пожалуйста,  -  сказал  прокурор  обмякшим
басом. Вновь молчание.
   - Действует?
   - Действует, - сказал прокурор. Он по-орлиному  насупил  густые  брови  и
стал похож на Бисмарка. Прохор вновь налил стопки.
   - Я вас, Василий Васильич, внимательно слушаю.
   - Да! - и прокурор, грозно вскинув палец вверх, задвигал  бровями.  -  Вы
плохой король в своем государстве, извините  за  выражение.  Ваши  подданные
стонут от ваших сатрапов и от вас самих. Я знаю... Вы...
   -  Простите,  господин  прокурор.  Если  мне  во  всем  мирволить   своим
подданным, то я сам обратился бы в плохого подданного своего государя.  А  я
смею думать, что кой-какую пользу нашему отечеству приношу.. - .
   - Да-да! Да-да. Кто  же  это  отрицает?  Но  вы  нарушаете  установленные
правительством нормы работ. Вы совершенно обесцениваете труд, рабочий день у
вас чрезмерен, жилищные условия из рук вон  плохи,  обсчет,  обмер  рабочих,
тухлые  продукты  и..,  простите..,  какой-то..,  какой-то..,  извините   за
выражение, какой-то невыразимый.., этот.., этот...  -  прокурору  неудержимо
захотелось выпить, он схватился за щеку. - О, проклятый!..
   - Прошу вас.
   Прокурор  застонал,  выпил  и   закусил   лимоном.   Стал   с   интересом
рассматривать картину Шишкина, большие елизаветинские часы.
   - Да-с!  -  воскликнул  прокурор  и,  подойдя  к  Прохору,  загрозил  ему
скрюченным пальцем. - Я настаиваю на этом. Да-с, да-с, да-с... Вы немедленно
должны пойти на уступки. Прибавка рабочим  двадцати  пяти  процентов  платы,
увольнение Ездакова, реорганизация всего дела, возвращение Протасова,  да-с,
да-с, да-с, прошу не возражать. Вообще вы должны все  это  проделать  завтра
же, завтра же!
   Прохор открыто засмеялся в лицо прокурору, налил коньяку, сказал:
   - Вы, Василий Васильич, очень легко,  даже  до  смешного  наивно  желаете
распоряжаться моими делами и моими капиталами. Да кто их наживал,  позвольте
вас, господин прокурор, спросить: вы или я?
   - Совершенно верно, вы. Но в этом вам помогали и  рабочие.  На  семьдесят
процентов, может быть.
   - Ах, так? Ну, тогда, конечно. Прошу. Выпили. Прохор налил еще.
   - Действует?
   - Действует,  -  сказал  прокурор.  -  Зуб  успокоился.  Глаза  прокурора
слипались, нос  навис  на  губы.  Длительная  пауза.  Прокурор  стал  слегка
подремывать.
   - Василий Васильич! Дорогой мой... - голос  Прохора  весь  в  зазубринах.
Прокурор приоткрыл глаза.  -  Я  имею  сильную,  весьма  сильную  заручку  в
Петербурге. И члены  Государственной  думы  и  даже  кой-кто  из  министров.
(Прокурор приоткрыл глаза шире.) Вы не забывайте, что я один  из  крупнейших
капиталистов России. Поэтому,  милый  мой,  давайте  лучше  жить  дружно.  Я
половину этих рабочих уволю, другая половина останется. На днях придет новая
партия в четыреста человек, и чрез неделю у меня  будет  избыток  в  рабочей
силе. Голодной скотинки на наш век  хватит.  Но  я  от  своего  принципа  не
отступаю. Я даю народу минимум, беру максимум. И  потом  -  если  я  уступлю
сегодня, то вынужден буду сделать это и  завтра,  и  послезавтра...  Ноготок
увяз - всей птичке пропасть!
   - Да-с! Я вас вполне понимаю, - окончательно проснулся прокурор  и  выпил
пятую стопку коньяку без приглашенья. - Да-с... Но я  обязан  действовать  в
контакте  с  губернатором.  И  вообще..,  и  вообще..,   такова   воля   его
превосходительства. Что? Он ждет мирного окончания забастовки. Что?
   Прохор открыл средний ящик письменного стола.
   - Я дам его превосходительству исчерпывающие объяснения. Я уверен, что он
меня  поймет.  А  это  вот  вам,  -  и  Прохор  Петрович  вручил   прокурору
запечатанный пятью сургучными печатями пакет.
   - Что это?
   - Десять тысяч.
   Прокурор побагровел, выпучил глаза, затряс,  как  паралитик,  головой  и,
размахнувшись, швырнул пакет Прохору в лицо:
   - Как вы смели! Взятка?! Подкуп?! Я вас прикажу  арестовать.  Сейчас  же!
Немедленно же!..
   Прокурор  крепки  зашагал  к  выходу,  схватил  стоявшую   возле   камина
крючковатую свою палку и, хлопнув дверью, вышел.
   У Прохора зарябило в глазах.

***

   Выселение рабочих властью прокурора приостановлено. Пристав не знал,  как
себя вести. Растерялся и судья.  Пристав  пришел  к  судье  совещаться.  Оба
напились в стельку. Рабочие собирались идти к прокурору всем народом.
   Прохор личного ареста не боялся, считал такой акт совершенно невозможным.
"Прокурор дурачина, - думал он, - на него действует лишь коньяк,  взятка  не
действует". Выбитые из колеи ум и сердце Прохора требовали встряски.
   Направился к Наденьке. Пристава нет.  Сидели  долго,  до  седого  вечера.
Говорили с расстановкой, вдумчиво. О чем говорили -  неизвестно.  Знал  лишь
волк. Прохор давал  Наденьке  какие-то  инструкции.  Наденька  утвердительно
кивала головой.
   - Поняла ли?
   - Поняла... Все выполню.
   Ночью, при участии ротмистра,  в  поселке  и  бараках  произведены  новые
аресты. Попался и Петя Книжник.
   Ночью  же,  приказом  прокурора;  арестован  Фома  Григорьевич   Ездаков.
Прокурором был подписан ордер и  на  арест  рыжеусого  заведующего  питанием
Ивана Стервякова, но тот, опасаясь мести рабочих, дня три тому назад удрал в
тайгу.
   Народ чем свет узнал об аресте своего заклятого врага Фомки Ездакова и об
обыске в квартире Ивана Стервякова, жулика и прощелыги. Рабочие,  совершенно
разобщенные с забастовочным комитетом, по близорукости своей вообразили, что
прокурор целиком на стороне народа.
   - Братцы! Прокурор за нас. Так думала и Наденька.  Наденька  действовала.
Ее дружки сидели в каждом предприятии, знали, как  вести  себя.  Наденька  с
го