анов",  грязные,  всклоченные,  в  бабьих
кацавейках и рваных опорках, продрогшие в ночлежке, во всю прыть  прискакали
сюда  по  морозу  и  теперь,  тряхнув  "настрелянными"   пятаками,   умильно
потягивают чай. Под потолком и на стойке горели керосиновые лампы.
   Петр Данилыч перекрестился на образа и подсел к публике почище - мясникам
и рыбникам. За второй чашкой вся компания знала, зачем приехал Петр Данилыч,
и всяк по-своему выражал сочувствие в постигшем его горе.
   - Я только что из Крайска, - говорил бритый,  кряжистый,  с  монгольскими
глазами, рыбник. - В две недели докатил, день и ночь гнал без передыху.
   - Ну как там, что? -  нетерпеливо  перебил  Петр  Данилыч.  -  Про  моего
мальчонку-то слуху никакого нету?
   - Всех купцов, почитай, перевстречал, а будто ни один не сказывал. И  как
это вы могли такого юнца на прямую погибель отпустить?..
   - Да уж именно, что  страху  подобно,  -  подхватил  сидевший  с  краешка
старик.
   Петр Данилыч ответил не сразу. Обжигаясь, он чашку за  чашкой  с  азартом
глотал чай. Одутловатое лицо  его  в  большой,  с  сильной  проседью  бороде
покрылось блаженным потом, но глаза, полные тревоги, бегали.
   -  Грех  вышел,  -  уныло  сказал  он.  -  Просто  дьявольское  наущение.
Втемяшилось в башку, вот и послал. Думал - вот торговлю расширить надо, сына
в люди надо выводить, пусть своим горбом да опытом жизнь свою начинает.  Вот
как, господа, было дело... Засим, не  угодно  ли...  Вот  стафет.  Пожалуйте
взглянуть.
   Телеграмма обошла всех; даже старик, для формы, поднес ее вверх ногами  к
своим темным в грамоте глазам, понюхал и, сокрушенно вздохнув, вернул  Петру
Данилычу.
   - Тринадцать тысяч тринадцать... Что бы это значило?
   - А это вот что значит, - чуть прищуривая калмыцкие глаза, сказал рыбник.
- Конечно, я не намерен вас стращать, а только что имейте в виду для  своего
наследника большую опасность. Даже за милую душу может погибнуть.
   Все переглянулись, выжидали, что скажет  приезжий.  Изменившись  в  лице,
Петр Данилыч огладил трясущимися руками бороду и протянул:
   - Да ну-у? Да что-о-о вы говорите...
   - Я не хочу вас запугивать понапрасну, но факт  может  произойтить  очень
даже огорчительный... Вы представьте себе, например, так, - рыбник, громыхая
табуретом, придвинулся к растерянно мигавшему Громову, - первым делом, будем
говорить, местоположение там вполне  безлюдно;  во-вторых,  -  снег  вам  по
пазуху, стало быть никак не пройти, окромя собак. Да и кто туда пойдет? Ведь
это надо очень даже счастливый случай, чтобы тунгус или, скажем, якут, идучи
на ярмарку к озерам, в аккурат утрафил на  то  место,  где,  можно  сказать,
гибнет ваш сын... Уж не взыщите, я совершенно  не  хочу  вас  запугивать,  а
по-моему - вицгубернатор очень резонный дал ответ. Правильно  ли  я  говорю,
господа купцы?
   Все  утвердительно  забубнили,  а  Петр  Данилыч,  хватаясь  за   голову,
бормотал:
   - Что же мне делать? Как быть-то мне? Присоветуйте, господа честные...
   - Надо ждать, что бог даст. На крыльях туда не полетишь.
   Петр Данилыч отчаянно крякнул и звучно ударил  себя  обеими  ладонями  по
коленям:
   - Что я наделал! Что я, леший, наделал!

***

   Все следующие три дня Петр Данилыч метался  по  городу  как  угорелый.  С
телеграфа - к исправнику, от исправника - к знакомым купцам, от купцов -  на
телеграф. На две срочные телеграммы в Крайск - купцу Еропкину  и  протоиерею
Всесвятскому - пришел ответ лишь от священника.
   "Навел подробные справки. Ваш сын в городе не обнаружен".
   На четвертый день крепившийся Петр Данилыч сошел с рельсов и  закрутил  с
утра. Пьяненький пришел вечером к себе в номер. В шапке, в шубе повалился на
кровать и так  горько  заплакал,  что  прибежавший  коридорный  человечек  с
размаху отворил скрипучую дверь и таким же скрипучим голосом спросил:
   - Извините... То есть вас не обокрали ль?
   - Обокрали!  -  крикнул  Петр  Данилыч:  он  посмотрел  сквозь  слезы  на
одутловатого человечка с красной повязкой по ушам. - И кто обокрал? Сам себя
обокрал. Самолично!
   - То есть в каких смыслах?
   - Эх, милый!.. Поди-ка сюда, садись-ко... Ты пьешь?
   - Декохт я пью... Потому, течение из ушей у меня. На водке  настойку  пью
из дорогой травы, сарсапарель то есть. Раз-навсегда-совсем.
   - Тащи! Вот тебе деньги, тащи!.. У тебя из ушей, у меня из сердца течет и
изо всех печенок... Горе у меня, друг ты мой, горе?..
   К полночи они оба до  бесчувствия  надекохтились.  Человечек  спалил  три
охапки дров, - в номере, как в бане. Купец, в одном белье, лежал на кровати,
охал и крестился, а человечек, сбросив платок, отчего уши его  оттопырились,
как у лайки, сидел по-татарски на полу и, сквозь гнилые зубы, говорил:
   - Есть у нас в монастыре знаменитый старец... Да, то есть настоящий... Он
все наперед знает... Иди, купец, к нему, вот что... Как по пальцам, про сына
твоего разберет... Иди, слышь... Не вой. И я  пойду.  Ватки  попрошу  я,  от
ушей... Обмакнет в лампадку и даст... Вот что...
   - Чего ты бормочешь там?
   -  К  старцу,  мол,  иди....  Раз-навсегда-совсем.  Святой  жизни  старец
имеется...
   - Убирайся ты к свиньям со  старцем-то!  До  старца  ли  мне  теперича...
Дурак!
   - Сам дурак, - загнусил человечек, раскачиваясь из стороны в  сторону.  -
Еще ругается... Думаешь, богат, так и... Вот выгоню вон из номеров-то, тогда
будешь знать... Меня хозяин замест себя оставил, если ты хочешь  понимать...
Мишка,  говорит,   оставайся   раз-навсегда-совсем...   Поэтому,   убирайся,
проезжающий, вон! Вон!.. Чтоб сию минуту!
   - Угу, - промычал купец, сгреб пустую из-под декохта четверть и  с  силой
грохнул ею в человечка.
   Тот, как заяц, помчался вон и закричал отъявленно  мерзким  голосом,  как
ущемленная в двери кошка:
   - Караул, караул, убили!

***

   Обратные бубенцы брякали печально, полозья выговаривали  какие-то  слова.
Петр Данилыч устало дремал в своей крытой кошеве, и не хотелось ему слышать,
что говорят полозья. Но они навязчиво, на один и  тот  же  лад,  без  умолку
твердили: "Неужели погиб? Погиб,  погиб...  Неужели  погиб?"  Это  бесило  и
мучило Петра Данилыча, он  ворочался  с  боку  на  бок,  не  размыкая  глаз,
слезливо крякал и сонной рукой вытаскивал из кармана красный носовой платок.
   "Да. Верно, что... Напрасно я  пустил  Прошку...  Еще  под  суд  отдадут.
Может, такой закон есть. Ах, ты!.."
   Самое лучшее - взять ему дома денег и немедленно же отправиться в Крайск,
а оттуда - на розыски. Впрочем, там видно будет.
   Двое суток мысль  его  работала  в  этом  направлении,  двое  суток  были
бессонны: ни баюкавшие нырки повозки, ни мягкий пуховик на станции не давали
ему благодатного покоя. Как невольного преступника, свершившего злое дело  в
порыве безумия, его терзала совесть.
   В  полдороге  к  дому  вдруг  его  осенила  мысль:  "Не  свернуть  ли  на
Угрюм-реку?"
   - Ямщик, слушай-ка! Сколько вы считаете до деревни Подволочной?
   Старый мужик, не торопясь, отвернул край  высокого  воротника  и,  всунув
голову в кузов, прохрипел, простудно свистя всей грудью:
   - Ась? Ты кликал, что ли?
   Оказалось, до Угрюм-реки верст шестьсот - семьсот.  Ежели  взять  доброго
коня да на смену прихватить  другого  -  суток  в  пять  можно,  пожалуй,  и
добраться.
   На следующий день,  в  сопровождении  бывалого  зверолова  Изотыча,  Петр
Данилыч катил верхом по тянигусам и волокам, сквозь  непроходимую  тайгу,  в
деревню Подволочную. Путь не легкий, через сугробы, с ночевкой у костра,  но
погода благоприятствовала: морозно, тихо, да и цель пути сулила дать ключ  к
томившей его разгадке. Зверолов Изотыч, хмурый, неразговорчивый,  сказал  на
ночевке:
   - А тут неподалеку, в Медвежьей пади, старцы есть. Двое.  Вроде  волхвов.
Всю жизнь могут знать. У них - кошки.
   Петр Данилыч сразу же решил в душе: "Надо  свернуть.  Может,  что  скажут
дельное. Да надо бы и в городе к схимнику сходить. Тот дурак-то толковал про
монастырь. Эки грехи какие!.."
   - Из бродяг, что ли?
   - Из них.
   Медвежья падь утопала в снегах. Кругом дремали вековые сосны и  кедрач  в
белых пушистых шлемах. На обрыве,  притулившись  к  серой,  обдутой  ветрами
скале, стояла почерневшая лачуга.  Она  вся  срублена  всего  лишь  из  трех
венцов, бревна были неимоверной  толщины.  "Богатырям  впору  такие  сутунки
ворочать. Вот так бревна!" - удивился Петр Данилыч, слезая с коня.
   На самом князьке, уткнувшись лбами, сидели две  черные  кошки.  Третья  -
царапалась в дверь и мяукала. Заходило солнце. Холодный, открывшийся  взорам
путников закат пламенел желтым негреющим  огнем.  Где-то  перекликались  два
ворона, и голоса их четко звучали в тишине.
   Петр Данилыч с верою перекрестился и  вошел  в  лачугу.  Кромешная  тьма.
Ледяное, вместо стекла, оконце было скупо на свет. Лишь тлеющие  в  камельке
угли, похожие на живую груду золота, слегка колебали мрак.
   Вошедших шибанул в нос мерзкий запах - кошками и промозглой дрянью.
   - Здравствуйте-ка! - сказал во тьму Петр Данилыч и вновь стал креститься.
- Есть тут кто живой-то? - Он с удивлением заметил, как внизу, во всех углах
и где-то повыше мутно заблестели фосфорическим светом точки.
   "Кошки это".
   - Эй, дедушка Назарий! Жив ли? - позвал Изотыч.  Во  тьме  закряхтело,  и
грубый низкий голос сказал:
   - Жив. Оба живы.., и Ананий жив. Он в лесу, по дрова ушел...  Вот  ужо  я
огня вздую. Кто такие?
   - Дальние.
   - Знаю, что не ближние. Звероловы, что ли? Али городские?
   Изотыч,  многозначительно  кашлянув,  ткнул  Петра  Данилыча  локтем   и,
захлебнувшись от охватившего его чувства, поспешно сказал:
   - Как по-писаному! Зверолов да купец. Из города. Двое нас. Ха!
   - Знаю, что не четверо. Ну, разболокайтесь. Тесно у нас,  да  и  мусорно.
Хвораем вот с братаном-то. И кысаньки голодные. Кыс-кыс-кыс!
   Мутно-светлые точки  погасли,  вспыхнули  вновь,  зашмыгали,  и  жалобное
мяуканье  наполнило  лачугу.  При  свете  самодельной  свечи  Петр   Данилыч
разглядел рослую, под потолок, широкоплечую фигуру чернобородого  старца,  -
Садитесь не-то, вот тут, хошь. На скамейку-то. Поди, замерзли?  Поди,  чайку
хотите? Чаю у нас нету. Снег таем да водичку пьем. Скудно у нас.
   - Не хлопочи, старец праведный, - сказал Петр Данилыч, - у меня все есть.
   - Какие мы праведники? Мы грешники. Великие грешники. Как бог-батюшка нас
еще на земле носит? Свят-свят-свят. С чем пожаловал, с горем? Осиротел,  что
ли? Али жена ушла, али сам от, нее откачнулся?
   Петр Данилыч вздохнул и с волнением, смягчая голос, сказал:
   - Да ни то ни се... А так как-то, середка наполовину. Сын у меня пропал.
   Он стоял против сидевшего на широком пне Назария, с надеждой  и  скрытым,
безотчетно пробудившимся страхом смотрел на его желтое, со втянутыми  щеками
лицо, на черную длинную бороду, на черные пряди волос, прикрывавших высокий,
изрытый морщинами лоб. Назарий сдвинул  густые  брови  и  молча,  пристально
смотрел в глаза купца.
   - Ранней весной, еще по снегу в тайгу уехал. И, как в воду, прямо сгиб.
   Старец все так же грозно продолжал в упор глядеть на него. Петру Данилычу
стало неловко, жутко. Кошка  вскочила  к  нему  на  плечо.  Он  погладил  ее
дрожащей чужой рукой; как будто скрутился он весь и  онемел  под  безмолвным
взглядом черных устремленных на него глаз.
   - Может быть, знаешь что? Скажи... - наконец выговорил он.
   - Откуда же я могу знать? Колдун я, что ли? Это  мужик  тебе  наврал  про
нас. Грех тебе, мужик.
   Изотыч, разжигая каменку, только крякнул и  вновь  толкнул  локтем  Петра
Данилыча.
   - Нет, вы предсказываете, - благоговейно сказал Изотыч.
   Заскрипели шаги по снегу,  вошел  низенький  старичок,  большеголовый,  с
маленькой седой бородкой.
   - Здорово, Ананий! -  поприветствовал  его  Изотыч.  Старичок  промолчал,
истово перекрестился в передний угол, где  за  лампадкой  темнели  безликие,
покрытые сажей доски.
   - Каково живешь, Ананий? - вновь спросил Изотыч.
   - Он - молчанка. Попусту спрашиваешь. С миром он не говорит теперича.
   В лачуге сделалось жарко. Петр Данилыч разделся до рубахи.  От  духоты  и
жару заболела голова. Он раскаивался, что завернул к старцам, не давшим  ему
облегчения, и еще раз обратился к Назарию:
   - Как же быть-то? С сыном-то? Научи-ка ты меня. - Время укажет. Ничего  я
не знаю... Терпи. Переночевав у старцев, купец уехал с неприятным чувством к
ним и со злобой на болтливого Изотыча.
   Через двое суток он прибыл в  деревню  Подволочную,  до  крыш  засыпанную
снегом, грустный и встревоженный.

3

   Марья  Кирилловна,  по  отъезде  мужа,  ежедневно  заказывала  обедни   с
коленопреклонными молебнами о здравии страждущего и  путешествующего  отрока
Прохора.
   Отец Ипат с сугубым усердием и воздеванием рук справлял заказную требу  -
плата была приличная и, помимо того, каждый раз  сдобный  пирог  с  изрядной
выпивкой. Марья Кирилловна  не  пожалела  бы  для  отца  духовного  и  бочки
самолучшего вина, лишь бы  праведный  господь  внял  неусыпным  ее  мольбам,
преклонил ухо стенаниям ее.
   Заручившись  через  посредство  отца  Ипата  божьим  милосердием,   Марья
Кирилловна, подчиняясь своей женской  слабости,  а  главное  -  по  наущению
стряпухи Варварушки и приказчика Ильи, решилась обратиться с  ворожбою  и  к
шаману, сиречь к услугам адских сил самого диавола. Не  обмолвилась  она  об
этом ни одним намеком отцу своему духовному, хотя прекрасно  знала,  что  от
злостного запоя лечил отца Ипата шаман-тунгус.
   И декабрьским вечером, наказав всем сказывать, что уехала в город к мужу,
в сопровождении глухого дворника, белобрысого горбуна  Луки,  отправилась  в
темную тайгу за ворожбой.
   "Господи, прости ты меня, грешную!" - всю дорогу вздыхала тайно душа  ее,
но уста безмолвствовали, нельзя имя божье поминать, раз  решилась  на  такое
дело, нельзя даже крест на груди иметь - Марья Кирилловна ехала без  креста,
как изуверка.
   Резвый иноходец примчал их седой ночью к тунгусскому стойбищу. На круглой
поляне,   примкнувшей   к   проезжему   зимнику,   ярко   пылал   неугасимый
костер-гуливун. Под его колеблющимся  светом  плавно  колыхался  истоптанный
оленьими стадами снег, а стволы деревьев подпрыгивали и  дрожали,  будто  им
снился страшный сон. Несколько остроконечных чумов мирно  почивали;  лишь  в
том, что стоял посредине, слышались крик и рокот бубна.
   - Ишь ты! - воскликнул тугой на ухо Лука. - Я и то  слышу.  Волхвует  он.
Оо! Эвот-эвот, как всхамкивает!..
   Марья Кирилловна, робко озираясь, с жутким чувством подходила к чуму:  ей
мерещилось, что вся поляна кишит нечистой  силой,  что  в  темном  дыме  над
костром крутятся шайтаны и шилйкуны: вот они увидали ее, вот с гамом  мчатся
к ней.
   - Ай, Лука! - И бескрестной, ради сына откачнувшейся от  бога  изуверкой,
Марья Кирилловна вбежала в чум.
   В пудовой шаманьей шубе, увешанной железными побрякушками, шаман Гирманча
неистово бесновался по ту сторону костра, бил в  огромный  бубен,  гикал.  А
перед костром, у входа, на оленьем коврике, выставив кверху непомерный  свой
живот, лежала вся иссохшая, полумертвая жена его  и  печальными,  в  слезах,
глазами обреченно смотрела куда-то вдаль.
   Шаман был нем и глух к вошедшим.  Марья  Кирилловна  забилась  в  угол  и
ждала. Она видела, как шаман сглатывал-сжирал болезнь жены: "Хам-ам! Агык!",
как с заклинаниями мазал жертвенной оленьей кровью и лоб, и грудь,  и  живот
своей жены, как снова  осатанело  кружился  у  костра,  вот  бессильно  упал
наземь, тяжко застонав.
   А когда очнулся, снял шаманью шубу и, выкурив подряд три  трубки,  сказал
Марье Кирилловне:
   - Здрово, Машка! Пошто прибежаль?
   - Голубчик, Гирманча... - начала она. - Вот  какое  дело-то...  -  И  все
рассказала ему про сына, потом вынула из саквояжика дары. - Это тебе, а  это
жене твоей... Ради бога... Ой,  тьфу,  тьфу,  тьфу!  Погадай,  пожалуйста...
Места не найду. Того гляди - разума лишусь. Сердце мое в тоске.
   - Ничего... Это ладна, - радостно сказал шаман, с жадностью  набрасываясь
на бутылку коньяку - подарок. - Ужо  пойду  самый  главный  шайтан  кликать,
самый сильный... Ехать шибко далеко надо, ой-ой, как... Туда,  да  туда,  да
туда... Где найдешь? Может, твой парень сдох, в ад  надо  ездить,  в  черный
день ездить... Может, сдох, как знать.
   - Что ты, что ты! -  слезливо  скривила  рот  Марья  Кирилловна,  подняла
голову - Гирманчи в чуме не было. Звал-призывал Гирманча  в  тайге  главного
шайтана, и гортанный  голос  его  то  взлетал  над  чумом,  то  спускался  в
преисподнюю, был глух, придавлен.

***

   Один за другим стали собираться в чум заспанные тунгусы. Щурясь на  яркий
свет, садились они живой подковой вокруг костра, приветливо посматривали  на
гостью: авось поднесет по чашке  огненной  воды,  от  которой  вдруг  станет
весело в руках, в ногах, вдруг сгинет зима,  мороз,  болезни,  каждый  будет
богат и силен.
   Гирманча вошел усталый, бледный; с прошлой ночи он ничего не ел:  нельзя.
Но движения его четки, быстры. Окинув возбужденным взглядом чум, он  сел  на
олений  коврик-кумолан  и  потребовал  костюм  шамана.  Ближний  родственник
Гирманчи подал сапоги, тяжелую шубу, шапку,  рукавицы  и  стал  над  костром
греть бубен: кожа натянется сильней, бубен будет говорливей, гулче.
   Настроение  шамана  стало  нервным.  Он  бесперечь  курил,   заразительно
позевывал - трещали скулы, - присвистывал, что-то невнятно бормотал. И вновь
без конца зевал, раздирая скулы. Взволнованная Марья Кирилловна сидела по ту
сторону костра, против шамана, с упованием смотрела на него.
   Вдруг худощавый, с моложавым ласковым лицом Гирманча исчез  -  перед  ней
сидел теперь грозный, грузный, в колдовском облачении шаман.
   - Бубен! - крикнул он и тихо  ударил  колотушкой  в  хорошо  натянувшуюся
кожу.
   Глухо вздохнул оживший бубен раз, другой. Затянул шаман,  запел,  как  во
сне, тонким голосом, стал по-тунгусски, нараспев рассказывать, что пришла  к
нему бога-чиха Машка, ну что ж, он услужить ей  рад,  вот  только,  пожалуй,
трудно будет сегодня летать ему; ну да ничего,  он  знает  -  как.  Лишь  бы
подальше от свежих могил, от теней, карауливших еще не сгнившие  свои  тела,
от коварных колдунов, от логова рожающей бабы. Дальше, дальше!
   Удары в бубен стали постепенно учащаться, стали громче.
   - Эй, духи, собирайтесь! - Он  уткнулся  головой  внутрь  бубна  и  поет,
приветствуя каждого явившегося духа:
   - А, это ты, гагара? Вот, славно...  Ты  самая  проворная...  Эй,  добро!
Помнишь, как ми ныряли с тобой, едва дна достали?.. Карась тогда густо  шел,
не протолкнешься. О-о-о... А где твоя сестра, твой брат?
   И чудится суеверной Марье: один за другим  духи  собираются,  собираются,
невидимкою садятся на край бубна,  ждут.  От  дыры  вверху,  сквозь  которую
смотрят  с  неба  звезды,  и  до  последнего  темного  угла  весь  чум  стал
наполняться жутью, нежитью.  И  чудится  всем,  одуревшим,  всем  потерявшим
здравый рассудок: ночные  волшебные  силы  шепчутся,  колышут  присмиревший,
напитанный адским смрадом воздух,  все  прибывают-прибывают,  тихим  свистом
приветствуя своего знакомца, который призвал их  к  бытию.  Добрые  и  злые,
покорные и, как взбесившийся сохатый, буйные слетаются со всех  семи  небес,
земли и преисподней.
   И раздается сердитый, надтреснутый голос шамана:
   - А! Это ты, проклятый змей? Это ты огадил мне  в  тот  раз  глаза,  чтоб
ослепить меня? Врешь, вижу! Вижу! Я сильней тебя!.. А ну, давай тягаться!..
   Вот оглушительно ударил бубен - все в чуме  затряслось,  заколыхалось,  -
гикал, гукал шаман страшным голосом, и  все  железища  на  его  шубе  злобно
встряхивались и звенели.
   Марья Кирилловна окаменела, сердце замирало, металось в страхе.  Пока  не
поздно, надо бы бежать... "Лука, Лука!.. Где он?"
   - Все! - крикнул шаман и поднялся во весь рост. -  Слетелись,  съехались,
примчались...  Все!  Т