ершего.
Врач считал, что купец Петр Данилыч Громов в психическом  смысле  совершенно
нормален, что ему, врачу, не  известны  данные,  которыми  руководствовалась
вторично назначенная испытательная комиссия, признавшая  здорового  человека
сумасшедшим, а также не известны мотивы, по которым сын Петра Громова желает
заточить отца в дом умалишенных. В заключение врач считает, что в темное это
дело должен вмещаться прокурорский надзор.
   Прохор сжег эту бумажку с особым сладострастием.
   - Как добыл ее?
   - Неисповедимыми судьбами.
   Прохор ухмыльнулся, он  знал,  что  у  пристава  во  всяком  городе  есть
закадычные приятели, такие же жулики, как и он сам.
   Третий документ - острый, сокрушительный, как удар кинжала в грудь.
   Это - подлинное письмо неистового прокурора Стращалова, судившего Прохора
по делу об Анфисе. Перечитывая, спотыкаясь глазами  и  рассудком  на  каждой
фразе, Прохор дрожал мелкой дрожью, спина холодела, пальцы ног крючились,  и
темной тенью страха помрачилось все лицо его. Он был близок к обмороку. Чтоб
взбодрить себя, втянул ноздрями большую затяжку кокаина. Секретная докладная
записка на имя министра юстиции  была  отправлена  прокурором  чрез  почтамт
захолустного городишки, где был суд. Подкупленный почтовый  чиновник  выкрал
записку для Иннокентия Филатыча, а пристав, подпоив простодушного старика, в
свою очередь выкрал  записку  у  него.  В  документе  прокурор  Стращалов  с
неопровержимой  логикой  подробно  излагал  суть  дела.  После  ошеломляющей
понюшки Прохор читал бумагу, как интересный роман с вымышленными талантливым
автором героями. Мрачные тени вокруг  глаз  Прохора  исчезли,  спрятались  в
зрачки. Бумага порозовела, строчки  отливали  золотом,  казались  ласковыми,
чуть-чуть улыбались. Даже письменный стол стал теплым,  а  воздух  напитался
ароматом хвои. Но вот на последней  странице  автор  романа  твердо  заявил:
"Убийца Анфисы - Прохор Громов". Вдруг все закачалось, померкло, стол стал -
лед, Прохор судорожно растерзал бумагу, крикнул:
   - Мерзавец! Как он смел?! Кто! Я, я убийца Анфисы?! Ты  слышишь,  Федор?!
Ты слышишь?!
   Прохор, взволнованный и  старый,  напоминающий  Федора  Шаляпина  в  роли
Бориса Годунова, ссутулившись подошел к камину и швырнул сочинение прокурора
в пламя.
   Роман пылал, и  пылало  черным  по  золоту  слово  "Анфиса".  Оно  росло,
наливалось  кровью,  оживало,  и  вот  глянуло  на  Прохора  скорбное   лицо
красавицы. Прохор отпрянул прочь, волк ляскнул  клыкастыми  зубами,  пристав
выразительно  кашлянул.  И  та  далекая,  страшная   грозовая   ночь   стала
проясняться. Прохор подошел к столу.
   - Все, все возвращаю вам... Даже это, - оказал пристав, продолжая  стоять
во фронт, как солдат пред генералом.
   Прохор пробежал глазами памятку "о наших совместных с Прохором Петровичем
Громовым делишках". Тут всего лишь было два тяжелых преступления, о  которых
Прохор прекрасно помнил. Остальное -  мелочь.  Прохор  запечатал  памятку  в
конверт и спрятал в  потайное  отделение  несгораемого  шкафа.  Пристав  еще
выразительней подкашлянул и с ноги на ногу переступил:
   - Зачем же это прячете? Сожгите. Прохор не ответил.
   - Сколько ты выпустил фальшивых кредиток?
   - Клянусь честью, - ни одной.  Мы  чеканили  в  "Чертовой  хате"  золотую
монету выше казенной пробы. Оказали царю помощь и больше ничего.
   - Что от меня ждешь?
   - Вашего доверия.
   - Будь мне верным слугой, как раньше. Тут  внезапно  -  Прохор  не  успел
мигнуть - пристав, задрожав усами и всем  телом,  выхватил  из  ножен  остро
отточенную шашку... Прохор вскочил, схватился за  браунинг,  волк  захрипел,
рванулся, задребезжал телефон, за окнами прогромыхала вскачь телега.
   - Клянусь, клянусь вот на этой шашке! - заорал пристав неистово  и  встал
перед Прохором на одно колено. - Я, бывший офицер, Федор  Степаныч  Амбреев,
не забыл честь мундира, честь оружия.
   Телега умчалась, зашевелившиеся на  голове  Прохора  волосы  успокоились,
волк утих. Пристав целовал стальной клинок, от поцелуев клинок потел:
   - Клянусь верой и правдой служить вам,  Прохор  Петрович,  до  последнего
моего издыхания. Я взыскан вами, у меня есть  деньги...  Только  умоляю,  не
трогайте мою Наденьку, умоляю, умоляю.., и.., вообще.
   Пристав поперхнулся и заплакал, а волк удивленно замотал хвостом.
   - Я выстрою тебе хороший дом, великолепно обставлю  его.  О  Наденьке  же
будь спокоен. Прощай, Федор.
   Пристав, утирая слезы, вышел, как шальной, а три дня спустя вышел  вместе
с гостями на улицу и Прохор.

20

   - Носилки! Балдахин! - тоном придворного шута скомандовал Илья Сохатых.
   Пышный, с золотыми кистями балдахин заколыхался на  носилках,  подплыл  к
Прохору. Величественно, как римский папа, Прохор воссел  на  трон  власти  и
могущества.
   Густая толпа зевак замахала шапками, закричала "ура". Дозорный на вершине
башни "Гляди в оба" дернул за веревку, Федотыч поджег фитиль,  пушка  ахнула
второй раз.
   Блестя на солнце касками, двинулись пожарные, за ними - балдахин, несомый
на  плечах  гостями.  За  балдахином  -  сотня  конных  стражников  с  пятью
урядниками. Впереди них гарцевал на рослом жеребце - подарке Прохора  -  сам
пристав, усы вразлет, глаза пышут вновь обретенным счастьем и -  белые,  как
снег, перчатки. Сзади - густой толпой  народ.  Мальчишки  с  гиком  обогнали
всех, стаей мчались к берегу;
   - Несут! Несут!
   Гудели медные гудки пароходов и заводов, веселый  шум  и  говор,  каркали
грачи, шарахались прочь куры. Три парохода и четыре катера выстроились  борт
в борт от берега к фарватеру.
   Меся сапогами и копытами  густую  грязь,  шествие,  наконец,  уперлось  в
берег.
   Балдахин вплыл чрез дебаркадер на первый пароход "Орел".
   - Полный ход вперед!
   Буровя винтом воду, "Орел" двинулся от берега.  За  ним,  шлепая  плицами
колес, поплескалась "Нина", за "Ниной" -  "Верочка"  и  паровые  катера.  По
середке реки разукрашенная флагами флотилия стала на якорь. Тысячная  толпа,
унизавшая берег, пялила глаза на  пароход  "Орел".  На  "Орле"  -  движение.
Балдахин поднесли к борту. Прохор  сошел  с  кресла,  сбросил  шубу,  шапку,
валенки, стал голый, приказал:
   - Вали!
   Его подхватили за руки, за ноги, раскачали и далеко  швырнули  с  верхней
палубы в воду. Он летел,  раскорячив  ноги,  взлохмаченный,  бородатый,  как
низверженный с неба сатана. Грохнула опять пушка.  А  стоявший  возле  борта
дьякон Ферапонт опасливо покосился на беленький домик отца Александра  и  во
все горло запел:

   Во Угрю-у-ум-оеке крещахуся тебе,
   Прo-о-o-xoрe-e-e!..

   Берег взорвался криком "ура", полетели вверх  шапки,  загудели  пароходы,
грянул оркестр, а две пушки раз за разом потрясали воздух.
   - Утонет, - говорили на берегу. Нет... Белому телу вода рада, не пустит.
   За Прохором бросился в воду и мистер Кук, спортсмен. Желая  стать  героем
дня, быстро раздевался, рвал на подштанниках тесемки и Сохатых. Он трижды  с
разбегу подскакивал к  борту,  трижды  крестился,  трижды  вскрикивал:  "Ух,
брошусь!" - и всякий раз как в стену - стоп! Палуба покатывалась  со  смеху.
Илья Петрович, одеваясь, говорил: "Ревматизм в ногах... Боюсь".
   Ошпаренный  ледяной  водой,  Прохор  глубоко  нырнул,  "  отфыркнулся  и,
богатырски рассекая грудью воду, поплыл  на  "Орел".  Весь  раскрасневшийся,
холодный, ляская зубами, он накинул доху, всунул ноги в валенки.
   - Ну вот. С открытием навигации вас... Теперь гуляем, - и пошел  в  каюту
одеваться.
   Пароходы двинулись с музыкой на прогулку по теченью вниз. В кают-компании
пировала знать, на палубе - публика попроще.
   Начался пир и в народе. Гвалт и свалка за места, за жирный кус.  Особенно
шумно и драчливо в застолице приискательской "кобылки".  Но  вот  пробки  из
четвертей полетели вон, челюсти заработали вовсю, аж пищало за ушами. Тысяча
счастливчиков отводили душу, а многие сотни, не попавшие за  стол,  в  обиде
начали покрикивать:
   - Тоже.., порядки... По какому праву не на всех накрыто?!
   - Мы стой да слюни глотай! А они жрут. Крики крепче, взоры свирепей.
   - Надо хозяина спросить. Почему такое неравненье?..
   - Мы вровень все работаем, пупы трещат. А он, стерва гладкая, что делает?
Любимчикам - жратва, а нам - фига...
   - Обсчитывает да обвешивает... Штрафы...  Жалованьишко  плевое.  А  тоже,
сволочь, в водичку мыряет по-благородному, и пушек палит, как царь... Его бы
в пушку-то!..
   Тут стражники с нагаечкой:
   - Расходись! Не шуми!.. Мы рот-то вам заткнем. И пристав на коне.
   -  Ребята,  имейте  совесть!  Хозяин  делает  рабочему  классу  уваженье,
праздник... А вы... Что же это?
   - Наш праздник Первого мая!
   - Молчать!! Кто это кричит?.. Урядник, запиши Пахомова!.. Эй,  как  тебя?
Козья борода!
   Прохор поднял двенадцатый бокал шампанского,  пушка  ударила  пятидесятый
раз.
   - Пью за здоровье отсутствующего Андрея Андреича Протасова. Урра!..
   - Уррра!..  -  грянул  пьяный  пароход,  и  паровые  стерляди  потянулись
хороводом из кухни в пир.
   Техник Матвеев поднял рюмку коньяку за здоровье всех тружеников-рабочих -
живую силу предприятий.
   И возгласил Прохор громко, властно:
   - Можешь пить один. А не хочешь, до свиданья. Всем стало  неприятно,  все
прикусили языки. Только дьякон Ферапонт, икнув в бороду, сказал:
   - За рабочую скотину выпить не грешно, друзи моя. Се  аз  кузнец,  сиречь
рабочий. Пью за свою рабочую братию!.. И тебе, Прохоре, друже мой,  советую,
- и дьякон рявкнул во всю мочь:
   - Урра!..

***

   Винные лавки и шинки работали на славу. Возле кабака, на коленях в грязи,
без шапки, вольный искатель-хищник Петька Полубык. Он пропил золотую  крупку
и песочек и вот теперь, сложив молитвенно руки,  бьет  земные  поклоны  пред
толстой целовальницей Растопырихой, заслонившей жирным задом дверь в кабак.
   -  Мать  пресвятая,  растопырка  великомученица,  одолжи  бутылочку  рабу
божьему Петрухе до первого фарту... - И тенорочком припевает:
   - Подай, госпо-ди-и-и...
   - Проваливай, пьянчушка,  пока  я  те  собакам  не  стравила.  Безбожник,
дьявол! - кричит басом Растопыриха.
   Петька Полубык быстро подымается, рыжая проплеванная борода  его  дрожит,
глотка изрыгает ругань. "Да нешто я к тебе хожу? Горе мое к тебе ходит, а не
я".
   Растопыриха, крепко сжав  вымазанные  сметаной  губы,  задирает  подол  и
быстро шлепает чрез грязь босыми ногами к пьянице.
   - А ну, тронь!
   Растопыриха, развернувшись, ударяет его в ухо, пьяница молча летит торчмя
головой в навоз.
   Пьяных вообще хоть отбавляй. Не праздник, а  сплошное  всюду  озлобление.
Немилому хозяину припоминается все, ставится в укор всякая прижимка,  всякая
не правда, даже тень прижимки и не правды, даже тень  того,  чего  сроду  не
бывало и не могло случиться. Но, уж раз лед тронулся, река взыграла, ледоход
свое возьмет: потопит низины, принизит горы, смоет всю нечисть с берегов.
   Праздник гоготал на всю вселенную свистками пароходов, буйством, криками,
пушечной пальбой. И солнце село за тайгу, опутанную пороховой вонью и сизыми
дымками.
   Поздно вечером в бараках и в домишках начались скандалы я скандальчики.
   Столяр Крышкин, немудрящий мужичонка  с  мочальной  бородой,  был  лют  в
праздник погулять. Он  спустил  в  кабаке  все  деньги,  сапожишки  с  новым
картузом и пришагал к родной  избе,  чтобы  выкрасть  кривобокий  самовар  в
пропой.
   Месяц перекатился в небе, глянул вправо. И мы за ним.
   Барак. Сотни полторы  народу.  Раньше  жили  здесь  семейные,  теперь,  с
развитием работ, сюда затесалось много холостых. Чрез весь барак  -  боковой
коридор. Справа - скотские стойла для людей. В каждом стойле живет семья.  В
коридоре инструменты: кирки, ломы, лопаты, всякий хлам. Тут же, на скамейках
или вповалку на полу, спят парни. Их называют  "сынками".  А  замужних  баб,
готовящих "сынкам" пищу, обшивающих "сынков", стирающих им грязное бельишко,
называют "мамками". Абрамиха, грудастая, кривая баба, жена забойщика,  имеет
пять сынков. Они платят ей по пятерке с носу в месяц. Иногда случается, что,
когда муж на ночной работе, сынки спят с нею. Сынкам хорошо;  мамке  все  бы
ничего, да грех; мужу денежно, но плохо.
   Обычай этот давным-давно крепко вкоренился в жизнь - и выгодно и смрадно.
Женщин среди рабочих мало, самка здесь ценится самцами, как  редкий  соболь.
Отсюда - поножовщина, разгул, разврат. Слово "разврат" звучное, но страшное.
Однако не всякая таежная баба  его  боится.  Проклятая  жизнь  во  мраке,  в
нищете, в подлых нечеловеческих условиях труда толкает бабу в пропасть. Баба
падает на дно, баба перестает быть человеком.
   - А-а-а! - нежданно вваливается  в  барак  пьяный  забойщик  Абрамов.  Он
плечом срывает с петель дверь в свое стойло, с размаху бьет по морде спящего
на его кровати толсторожего "сынка", хватает за косу жену,  пинками  грязных
бахил расшвыривает по углам заплаканных своих ребят, орет:
   - Топор! Топор!.. Всем башки срублю! Месяц перекатился  влево.  И  мы  за
ним! Будь здесь Нина, пожалуй Прохор  Петрович  не  посмел  бы  распоясаться
вовсю.
   Вот они, спотыкаясь в хрюкая, вылезли из громовского дома, обнялись,  как
хмельные мужики, за шеи и вдоль  по  улице  густо  месят  грязь  штиблетами,
модными туфлями, лакированными, в шпорах, сапогами.  В  корню  простоволосый
Прохор, справа - пристав, слева - мистер Кук с погасшей трубкою в зубах;  за
шею Кука держится Илья, за шею  пристава,  как  матерый  на  дыбах  медведь,
дьякон Ферапонт. Пьяная шеренга, выделывая ногами кренделя, то  идет  прямо,
то вдруг, как от урагана, вся посунется вправо, двинется в забор и  бежит  к
канаве, влево.
   Кто во что горазд, как быки на бойне, они орут воинственную песню:

   Мы дружно на врагов,
   На бой, друзья, спешим!!! -

   И валятся в канаву. Сопровождавшие  их  стражники  соскакивают  с  коней,
выпрастывают очумелых людей из грязи, говорят:
   - Васкородия,  отцы  дьяконы,  господа...  Будьте  столь  добры  домой...
Утонете... Недолго и захлебнуться.
   Обляпанные черным киселем господа  мычат,  лезут  в  драку,  валятся.  На
кудрявой голове Ильи Сохатых полтора пуда грязищи. У мистера  Кука  тоже  не
видать лица из слоя грязи торчит обмороженный нос да трубка.
   Урядник командует с коня:
   - Сидорчук! Мохов!.. Лыскин! Волоките их, дьяволов, за  руки  и  за  ноги
домой. Тычь дьякона-то в морду, Они все, черти, в бессознании...
   ...Месяц  закрылся  черной  тучей.  В  тайге  мрак  и  тишина.   Но   вот
движется-мелькает огонек. Это Филька Шворень. И мы за ним.
   Филька в бархатной синего цвета  "надевашке".  Он  прямо  с  гулянки,  но
трезвехонек, притворился пьяным и утек. За  голенищем  Фильки  нож,  в  руке
маленький ломик-фомка и фонарь. Глаза разбойника  горят.  Горе  оплошавшему:
раз - и череп, как горшок.
   Вдруг - еще фонарик.
   - Гришка, ты?
   - Я, - ответил тот самый Гришка Гнус, что оконфузил в церкви Нину, бросив
на тарелку старосты двадцать пять рублей.
   Они вступили на прииск "Новый", изрезанный  ямами,  канавами.  Ночь,  как
сажа. Шли зорко, чтоб не ухнуть в провал  и  не  захлебнуться.  Кое-где  под
ногами лохрустывал, как соль, снежок; вязкая,  раздрябшая  глина  засасывала
ноги.
   - Стоп! Кажись, здесь.
   Филька ломиком сорвал замок, и оба хищника спустились в  шахту.  Стальные
кайлы в руках богатырей заработали с лихорадочным усердием. Часа  через  два
Филька Шкворень  вылез.  Гришка  Гнус  -  бадья  за  бадьей  -  подавал  ему
золотоносный  песок.  Заработал  вашгерд.  Промывка  шла  успешно.   Золотые
крупинки крупны. Хищники дрожали от холода и внутреннего волненья.
   - Богатимое золото, - шепнул Шкворень.
   - А то - целый год хлещемся в забое, и хошь бы хрен...
   -  Дурак!..  Эту  жилу  я  нашел,  знаешь,  когда?  Еще   в   позапрошлый
понедельник. Напоролся на нее, да ну скорей каменьем заваливать. А ты думал,
как?
   - Фартовый ты парень, язви тя!..
   Из падей и распадков потянуло  с  гольцов  резким  предутренним  холодом.
Хищники торопливо елозили огоньками фонарей по дну вашгерда.
   - Сбирай, благословясь, крупку... На мой взгляд  фунта  три  с  гаком,  -
прошептал Шкворень.
   Стукаясь во тьме лбами и сопя,  они  стали  снимать  совочками  добычу  и
ссыпать ее в кожаную сумку. Руки их тряслись, дрожало сердце, и все  куда-то
провалилось сквозь землю, только глаза  горели,  клокотал  пыхтящий  хрип  в
груди, и подремывали с запотевшими стеклами фонарики.
   И в токах леденящего холода с  гольцов  восстал  из  тьмы  занозистый,  с
подковыркой, голос Ездакова:
   - Помогай бог!.. Что, крупка?
   Фонарики - фук! - и скрылись. Хищники испуганными крокодилами поползли на
брюхе прочь. И грохнул, как гром,  выстрел,  за  ним  -  другой.  Вся  тайга
всполошилась и загрохотала. Раскатистое эхо, барабаня в горы, в  небеса,  во
мрак, оглушало  хищников,  будило  всякую  тварь:  зверей,  птиц,  человека.
Осторожно, чтоб не рухнуть в яму, затопотали кони, посвист  и  боевые  крики
стражников стегали воздух, выстрелы бухали часто, нервно, как на  войне  при
неожиданной ночной атаке.
   И слышались окрики Фомы Григорьевича Ездакова:
   - Сволочи! Ах, сволочи!.. Так-то вы караулите хозяйское добро?!
   Проскакавший во тьме всадник едва не растоптал Фильку Шкворня - и дальше.
Филькино сердце обмерло, упало, и сам он свалился в глубокую яму с  холодной
жижей.
   Шумнула,  крепко  завыла  тайга,  поднялся  ветер,  дождь.  И  ничего  не
разобрать, есть кто живой иль непогодь всех смела с земли. Филька Шкворень в
яме коченел. Взмокшая,  обляпанная  грязью  бархатная  надевашка  невыносимо
знобила тело: Нет сил бороться с холодом.  Яма  глубокая,  -  не  выбраться.
Прошел, пожалуй, целый час. Повалил густой липкий снег. Он  быстро  сровняет
Филькину могилу с землей. В  лютых  муках  умирать  страшно.  Ледяная  грязь
успела засосать Фильку по горло. Неминучая смерть  пришла...  Борода  Фильки
затряслась. Он скривил рот, всхлипнул:
   - Отходили мои ноженьки. Прощай, белый свет. Прощай!
   Но в  угасающем  сознании  вдруг  встал  ослепительный  свет,  он  хлынул
мгновенной волной во все уголки тела. Филька выпростал из ледяного киселя  и
вытер о шапку грязные руки, вложил в рот четыре пальца и  свистнул  с  такой
силой, что у него зазвенело в ушах.
   - Шкворень, ты?
   - Я... Ой, дружище!
   - Хватай!.. Держись крепче!
   И Гришка Гнус спустил в яму свой шелковый кушак.
   ...Снег, хляби, ветер, грязь. Горничная Настя смеялась до слез, но сердце
ее  раздражалось:  все  паркетные  полы,  вся  мебель  замазаны   мерзостью,
плевками, усыпаны битой посудой.
   Затопили две ванны. Всех обмыли. Над  господами  работали  два  конюха  и
кучер. Мистер Кук лежал в ванне с трубкой в зубах, бормотал: "Без рубашка  -
ближе к телу... Очшень лютший русский пословисс..." - сплюнул через  губу  и
уснул. Илья Сохатых лез со всеми в драку, он  не  позволял  себя  раздеть  и
наотрез отказался мыться. Он на весь дом кричал, что его жена беременна, что
она очень ревнивая, а тут - здравствуйте пожалуйста - лезет снимать  с  него
исподнее какая-то, прости господи, Настя, девка.
   - То есть я не Настя, я мужчина, - внушал ему  кучер.  -  Вот,  взгляните
крепче. Можете мою бороду усмотреть?
   - Н-не могу, эфиопская твоя морда, вибрион!.. Не трожь меня, я  с  волком
лягу!
   Дьякон мылся в ванне самостоятельно, напевая псалом царя Давида:

   Омыеши мя, и паче стега убелюся...

   Он выстирал штаны, белье  и  развесил  на  веревке  для  просушки.  Голым
Геркулесом он вступил в столовую, - Настя, бросив щетку, с  визгом  убежала.
Ферапонт сдернул со стола залитую вином скатерть, закутался в нее и разлегся
в кабинете на полу возле письменного хозяйского стола, сказав:
   - - Манечка, не сомневайся: я здесь.

21

   Инженер Протасов любил весенними вечерами заходить в эту избушку.  Иногда
просиживал в ней до самого утра. Чрез сени жили хозяева, в передней половине
ссыльный,