л
Нине, что он если женится, то на очень  молоденькой  девушке,  наивной,  как
цветок, и постарается воспитать ее, возвысить до человека. Я  заметила,  как
губы Нины задергались. Протасов сказал: "Но  этого  никогда  не  будет".  Он
какой-то загадочный. Все уверены, что он заодно с рабочими. Какая низость!"
   Все в том же роде. И вот сейчас, в эту глухую ночь, она вписала:
   "Догорели огни, облетели цветы". Бедное мое сердце чует, что Нина  выйдет
за Протасова. Она умная. И, кроме того, у меня есть на этот счет  данные.  А
мне, бедненькой, кто ж? Парчевский? Эх, фифка, фифка! Уксусу  не  хватает  в
моей жизни. Уксусу!"
   Она разделась, не молившись богу, бросилась в кровать и стала  не  совсем
скромно думать о Парчевском.
   А Парчевский меж тем уже два часа сидит у пристава.
   Пили поздний чай. Пристав пыхтел.  Разговор  сразу  перешел  на  событие.
Пристав был в шелковой, вышитой  Наденькой,  голубой  рубашке  с  пояском  и
походил на разжиревшего кабатчика. Поставив на ладонь блюдце,  он  подул  на
горячий чай.
   - Я вам, Владислав Викентьич, доверяю, - сказал он. - Вы -  наш.  А  этот
прохиндей Протасов, ого-го! Это штучка, я вам доложу.
   - Вполне согласен...
   - И ежели, боже упаси,  он  вскружит  голову  хозяйке,  -  а  это  вполне
возможно, - ну, тогда.., сами понимаете... Ни мне, ни вам... Да он  меня  со
свету сживет.
   - Не бойтесь, - сказал Парчевский. -  Моему  дяде  кой-что  известно  про
Протасова. Он же якобинец, социалист чистейшей марки.
   - Правда, правда, - подхватила Наденька. - Я ж сама видела, как он  ночью
со сборища выходил...
   - Да он ли?
   - Он, он, он!.. Что? Меня провести? Фига! Пан Парчевский чуть  поморщился
от грубой фразы Наденьки.
   - Этот самый Протасов давно мною пойман... - И пристав утер  мокрое  лицо
полотенцем с  петухами.  -  Но..,  он  был  под  защитой  покойного  Прохора
Петровича.
   - Ах, вот как? Странно. Я не знал.
   И Парчевский записал в памяти эту фразу пристава.
   - И знаете что, милейший Владислав Викентьич...  -  Пристав  прошелся  по
комнате, сшиб щелчком ползущего по печке таракана и махнул по пушистым  усам
концами пальцев. Он сел на диванчик, в темноту, и уставился бычьими  глазами
в упор на Парчевского. - Я,  знаете,  хотел  с  вами,  Владислав  Викентьич,
посоветоваться.
   - К вашим услугам, - ответил Парчевский и повернулся  к  спрятавшемуся  в
полумраке приставу.
   -  Наденька,  сходи  в  погреб  за  рыжичками...  И..,  наливочка  там..,
понимаешь, в бочоночке... Нацеди в  графинчик.  -  Наденька  зажгла  фонарь,
ушла. Пристав запер за нею дверь, снова сел в потемки. - Дело вот в чем. Как
вам известно, а может быть неизвестно, покойный Прохор Петрович  должен  мне
сорок пять тысяч рублей. В сущности пятьдесят, но он пять  тысяч  оспаривал,
ну, да и бег с ними. Тысяч двадцать он взял у меня еще в селе Медведеве, там
одно неприятное дельце было, по которому он, после суда,  оказался  прав.  И
вот... - У пристава сильно забурлило в животе; он переждал момент. - И  вот,
представьте, я не имею от  него  документа.  Опростоволосился.  Теперь  буду
говорить прямо. Я должен состряпать фиктивный документишко задним  числом  с
моей подписью и подписью какого-нибудь благородного свидетеля, при котором я
вручил Громову деньги. Так как этот документ  я  представлю  в  контору  для
оплаты, а может быть и в суд, то благородный свидетель должен  быть  человек
известный и  стоящий  вне  подозрений.  За  услуги  я  уплачиваю  свидетелю,
невзирая на свою бедность, - пристав икнул, -  пять  тысяч  рублей.  Из  них
тысячу рублей я могу вручить в виде задатка сейчас же,  вот  сию  минуту.  -
Пристав опять икнул. - Не можете ли порекомендовать мне такого человека?
   Теперь забурлило в животе у Парчевского.
   - Н-н-н-е знаю, - протянул он и заскрипел стулом. - Надо подумать.
   Ему не  видно  было  лица  пристава,  но  пристав-то  отлично  видел  его
заюлившие глаза и сразу сообразил, что пан Парчевский думать будет недолго.
   Однако он ошибся. В изобретательной, но  не  быстрой  голове  Парчевского
закружились доводы за и против. Пять тысяч,  конечно,  деньги,  но...  Вдруг
действительно пани Нина будет  его  женой.  Тогда  пришлось  бы  Парчевскому
доплачивать приставу сорок тысяч из своего кармана.
   - Разрешите дать вам ответ через некоторое время.
   - Сейчас...
   - Не могу, увольте.
   - Сейчас или никогда. Найду другого... Парчевского  била  дрожь.  Пристав
подошел к нему, достал из кармана широких цыганских штанов бумажник и бросил
на стол пачку новых кредитных билетов:
   - Сейчас... Ну?
   У пана Парчевского румянец со щек быстро переполз на шею. Синица, улетая,
чирикнула в небе, и журавль сладко  клюнул  в  сердце.  Пять  тысяч  рублей,
поездка в уездный город, клуб, картишки, стотысячный выигрыш.
   - Ну-с?
   - Давайте!
   Наденька постучала в дверь.
   - Успеешь, - сказал пристав и подал Парчевскому для подписи бумажку.
   Тот, как под гипнозом, прочел и подписал.
   - Спасибо, - сказал  пристав.  -  Спасибо.  Тут  ровно  тысяча.  Извольте
убрать. Моей бабе ни гугу. У бабы язык - что  ветер.  Бойтесь  баб...  Фу-у!
Одышка, понимаете. Ну вот-с, дельце сделано. Я должен вас предупредить,  что
Прохор жулик, я жулик, Наденька  тоже  вроде  Соньки  "Золотой  ручки".  Вы,
простите за откровенность, тоже жулик...
   - Геть! Цыц!.. - вскочил пан Парчевский.
   - Остыньте, стоп! - и пристав посадил его на место. - Вы  ж  картежник...
Вы  ж  судились.  Вы  же  переписываетесь  с  известным  в  Питере  шулером.
Ха-ха-ха!.. Думаете, я адресованных к вам писем не читаю! Ого!.. Итак, руку,
коллега!
   Парчевекий, как лунатик, ничего не  соображал,  потряс  протянутую  руку,
вынул платок и, едва передохнув, отер мокрый лоб и шею. Пристав отпер дверь.
Вошла Наденька.
   - Ого! Наливочка! Ну, за упокой душ" новопреставленного. Надюша, наливай!
   - Окропне, окропне!.. - шепотом ужасался по-польски Парчевский.

10

   Так текла Угрюм-река в глухой тайге. Совершенно по-иному  шумели  невские
волны в Петербурге.
   Впрочем, прошло уже, несколько  дней,  как,  Иннокентий  Филатыч  покинул
столицу. Он успел перевалить Урал, проехать пол-Сибири.  Вот  он  в  большом
городе, вот он идет  в  окружную  психиатрическую  лечебницу  навестить,  по
просьбе Нины, Петра Данилыча Громова. По дороге завернул на телеграф, послал
депешу дочке:
   "Еду домой. Жив-здоров. Отечески целую. Иннокентий Груздев".
   Психиатрическая  лечебница  отличалась  чистотой,  порядком.   Иннокентия
Филатыча ввели в зал свиданий. Ясеневая мягкая мебель, в кадках цветы, много
света. Чрез широкий коридор видны стеклянные двери; за ними мелькали  фигуры
группами, парами и в одиночку. Вошел молодой, с быстрым взглядом,  доктор  в
белом халате.
   - Вы имеете письменное поручение навестить больного Громова?
   - Никак нет. Мне устно велела это сделать его невестка, госпожа Громова.
   - А не сын?
   - Никак нет.
   - Странно. Присядые.
   Доктор приказал сестре принести из шкафа ј 10 папку ј 35.
   - Больной наш странный. Он - больной и не больной. В сущности  его  можно
бы держать, при хорошем уходе, и дома. Это передайте там. Больной  почти  во
всем нормален, но иногда он плетет странную околесицу,  считая  своего  сына
разбойником и убийцей.
   - Ax, какой невежа! - хлопнул  себя  по  коленкам  Иннокентий  Филатыч  и
состроил возмущенное лицо. - Нет, уж вы держите  его  ради  бога  здесь.  Он
сумасшедший, обязательно сумасшедший. Вы не верьте ему, господин доктор.  Он
только прикидывается здоровым. Я его знаю. И болтовне его не  верьте.  Я  по
себе понимаю. Я ведь тоже ненадолго сходил с ума.
   - Ах, так?
   - Да как же!  -  радостно,  во  все  бородатое  лицо  заулыбался  старик,
предусмотрительно придерживая концами пальцев зубы.  -  До  того  наглотался
как-то водки да коньяков, что живому человеку едва нос не откусил.  Поверьте
совести! Людей перестал узнавать в натуре, вот дожрался до чего.
   - А кто же вас вылечил? Какими средствами? Ну-те, ну-те, -  заулыбался  и
доктор. Ему было приятно поболтать со здоровым, веселым стариком.
   - А следствия, изволите ли  видеть,  самые  простые.  Конечно,  пьянством
вылечился я.
   - Пьянством?!
   - Так точно, пьянством...
   - Ха-ха-ха! - покатился доктор. - Наперекор стихиям?
   - Эта самая стихия, васкородие, так уцапала меня, что...
   Сестра принесла портфель.
   - Вот глядите, - сказал доктор и вынул из  портфеля  полстопы  исписанной
бумаги.  -  Это  коллекция  прошений  Громова  на  высочайшее  имя,  на  имя
министров,  архиереев,  председателя  Государственной   думы   и   какому-то
Ибрагиму-Оглы.
   - Так-так. Черкесец. Я знаю.
   - Ах, знаете? А вот еще письмо на тот свет, Анфисе. Тоже знаете?
   - Эту не знаю. Эта убита до меня.
   - Кем?
   - Ибрагимом-Оглы.
   Иннокентий Филатыч резко смолк, надел очки, стал читать  неумелый  почерк
Громова.
   "Ваше императорское величество,  царь  государь,  вникните  в  это  самое
положение,  разберитесь,  пожалуста,  во  своем  великом  дворце   со   всем
царствующим домом, как сын-злодей запекарчил меня в сумасшедший дом.  А  как
он есть злодей, то я никому об этом не скажу, никому  не  скажу,  никому  не
скажу, окромя Анфисы на том свете".
   И снова: "Ваше императорское величество" и  т.д.  слово  в  слово  кругом
целый лист. В конце листа сургучная печать с копейкой вверх орлом и подпись.
   Прошения министрам начинались так:
   "Вельможный сиятельнейший министр господин, вникни в это самое положение"
и т.д.
   - А вот письмо черкесу, - подсунул доктор другую бумагу.
   "Душа моя Ибрагим-Оглы, верный страж мой, а пишет тебе  твой  благодетель
Петр  Данилыч  Громов  понапрасну  сумасшедший,  через  сына  Прошку,   чрез
змееныша. Ведь ты тоже, Ибрагим-Оглы, сидишь в нашем желтом  доме,  ты  тоже
сумасшедший, только в другой палате. Я тебе гаркал, а  ты  кричал  на  меня:
"Цх! Отрезано". Дурак ты, сукин ты сын после всего этого и боле ничего. А ты
пиши ответ, седлай коня своего белого, пожалуста, который есть подарок  мой.
И скачи, пожалуста, к окну. Я выпрыгну, тогда мы  ускачем  к  наиглавнейшему
министру. Пиши, дурак, дьявол лысый, црулна окаянная".
   Письмо Анфисе:

   "Анфиса, ангел самый лучший!
   Ты не стой, не стой
   На горе крутой,
   Не клони главы
   Ко земле сырой.

   Не верь, матушка моя, не верь, доченька моя холодная, быдто  тебя  убили.
Никому не верь, никому не говори, кто дал тебе конец; одному богу  скажи  да
мне. Здравствуй, Анфиса; прощай, Анфиса! Жди, жди,  жди,  жди,  жди,  жди...
Ура! Боже, царя храни. А Прошка змееныш жив.  Мы  его  должны  убить.  Огнем
убить. Сумасшедшие все умные. И я умный. А ты другой раз не умирай,  колпак.
Пишет Илья Сохатых за неграмотство. Аминь".
   - Надевайте халат. Пойдемте к нему. И вот Иннокентий  Филатыч  идет  чрез
большой зал за доктором. В зале народ.
   - Профессор, профессор! Новый профессор!
   - К нам, к нам, к нам!.. Я своим рассудком недоволен. Посоветоваться...
   - Я не профессор, - говорил на ходу Иннокентий Филатыч. - Меня  самого  в
камеру ведут.
   - Ax спятил, спятил? Ха-ха! Небо и земля, гляди! И этот спятил.
   Иннокентий Филатыч и доктор приостановились. По паркетному полу танцевали
пары. Бренчал рояль.  В  дальнем  углу  пиликал  на  скрипке  длинноволосый,
посматривая в окно на пожелтевший сад. Вот высокий,  черный  дьякон  в  рясе
шагает  с  весьма  серьезным  видом.  Руки  воздеты  вверх  и   в   стороны,
вытаращенные глаза  неподвижны.  Размеренно  возглашает,  как  по  священной
книге:
   -  Твоя  правда,  моя  правда!  Твоя  правда,  моя  правда!   Правда   ют
Мельхиседека, первая и вторая правда!
   Красивая девушка, изогнувшись на  бархатной  софе,  мягко  жестикулирует,
ведет любовный разговор с воображаемым соседом;  в  милых,  ласковых  глазах
туман недуга.
   - Нет, нет, Дима, вы ошибаетесь. Здесь нет никого, здесь мы  одни...  Так
целуйте же скорее!..  -  она  вся  подалась  вправо,  в  пустоту,  но  вдруг
схватилась за голову и с ужасом отпрянула:
   - Мертвый, мертвый, мертвый!..
   К ней подбежала сестра.
   - Иннокентий Филатыч вопросительно уставился  на  доктора  и  с  робостью
подметил в глазах врача неладное: будто он глядит и ничего не  видит,  будто
прислушивается к чему-то далекому за тысячу верст. "Эге, и он с максимцем!"
   - Не  троньте  меня,  не  прикасайтесь!  -  кричал  безумный  с  толстыми
вытянутыми губами, весь в угрях, плешивый.  Он  шел,  вдвое  перегнувшись  и
раскорячив ноги. - Осторожно! Сейчас отвалится... - Со  смертельным  страхом
на лице и в голосе он оберегал настороженными руками какую-то висевшую  пред
ним воображаемую драгоценность. - Осторожней! Мой  нос  на  ниточке.  Сейчас
отвалится... В нем восемьдесят пудов весу... Смерть тогда,  смерть,  смерть,
смерть! Дорогу!
   Кто-то дико хохотал. Кто-то с великим рыданием пел  псалмы.  Кто-то  выл,
как зяблый волк.
   Иннокентию  Филатычу  сначала  было  любопытно,   потом   он   испугался;
вытянулось лицо, задрыгали поджилки.
   - Пойдемте, - сказал он доктору. -  Мне  худо.  Белая  маленькая  палата,
белая койка, белый стол, два стула, окно очень высоко приподнято над  полом.
Возле стола в согбенной позе - руки в рукава -  совсем  не  страшный,  тихий
человек.
   -Они?
   - Да, он.
   Иннокентий Филатыч знавал его  лохматым  широкоплечим  мужиком  с  густой
седеющей гривой, с большой темной бородой,  с  зычным  устрашающим  голосом.
Теперь пред ним безбородый, безусый, с бритым черепом,  узкогрудый  человек.
Лишь хохлатые седые брови козырьками  придавали  глазам  прежний  строптивый
вид. Иннокентию Филатычу стало очень жаль его. Иннокентий Филатыч с  горечью
каялся в душе, что в разговоре с доктором бухнул  сдуру  такие  необдуманные
речи про несчастного безумца.
   - Здравствуйте, Петр Данилыч, батюшка!
   - Кто таков? Систент? - мельком взглянул больной на старика.
   - Я - Груздев, Иннокентий Филатыч Груздев... Может, помните?
   - Как же, как же... Помню. Грузди с тобой собирали в лесу. Садись,  а  то
схвачу за бороду, сам посажу. Я буйный.
   Старик безмолвно сел, мысленно творя молитву. Доктор пощупал  у  больного
пульс, сказал:
   - Совсем вы не буйный. Вы тихий, прекрасный человек.
   - Врешь! - выдернул больной свою руку из руки доктора. - А врешь  оттого,
что тебе Прошка платит большие деньги. Ну, и не ври. Я не люблю, когда врут.
Коли был бы я человек прекрасный, не сидел бы в желтом доме  у  тебя.  -  Он
повернулся к Груздеву и строго спросил:
   - Кто подослал тебя? Рцы!
   - Нина Яковлевна меня просила, супруга Прохора Петровича,  -  с  душевной
робостью сказал старик.
   - Не поминай Прошку! Не поминай! Убью! Я - буйный.
   Вдруг брови Петра Данилыча задвигались, как у филина на огонь, сморщенные
щеки одрябли, он припал бритым черепом к столу, уткнулся лицом в пригоршни и
заперхал сухим, лающим плачем. Острые плечи его тряслись,  голова  моталась.
Иннокентий  Филатыч  расслабленно  кашлянул,  выхватил  красный   платок   и
засморкался.  Какой-то  удушливый  мрак  плыл  пред  его   глазами,   сердцу
становилось невтерпеж. "Эх, Прохор, Прохор, посмотрел бы на своего  батьку!"
- горестно подумал он.
   Петр  Данилыч,  не  спеша,  поднял  голову,   поморгал   глазами,   шумно
передохнул:
   - Уйди, уважь меня. Сергей Митрич, друг... Выйди на минутку.
   Доктор вышел, шепнув Груздеву: . - Не бойтесь.
   Петр Данилыч подъехал со стулом к гостю, взял за руку, погладил ее:
   - А увидишь Прошку, скажи ему: батька хоть  и  ненавидит,  мол,  тебя,  а
любит. Нет, нет, нет, не говори! - закричал он, замахал руками  и,  дергаясь
лицом, отъехал К самому окну.
   - Я так полагаю, Прохор Петрович возьмет вас к себе.
   - Был разговор?
   - Был, - соврал гость.
   Петр Данилыч вскочил, запахнулся в короткий, не по  росту  халат  и  стал
быстро, как под крутую гору, кружить по комнате.
   - Сам, сам, сам приеду, - бормотал он.  -  Я  велю  приклеить  себе  усы,
бороду, лохмы. А то опять выгонит, а  то  опять  засадит.  Сам,  сам  приеду
грозным судией. Дай покурить!
   - Нету-с.
   - Дай понюхать!
   - Нету-с. Вот апельсинчиков питерских вам в подарочек, - и старик положил
на стол кулек.
   - Уважаю. Здесь не дают. Да я и вкус потерял к ним. А съем.  -  Он  вынул
апельсин, торопливо стал скусывать с него кожу и  сплевывать  на  пол.  ,  -
Позвольте, очищу.
   - Очисти, брат Кеша, очисти... - Он подсел  к  Груздеву  и  скороговоркой
загудел, как шмель. - Я не сумасшедший, я здоровый. Я только  дурака  валяю,
чтоб не выгнали, да дурацкие прошения пишу для отвода глаз. Я бы написал,  я
бы сумел написать, да боюсь - и впрямь освободят. Куда я тогда? В  петлю?  В
петлю? Али к Прошке? Он не примет, опять куда-нито засадит, а нет - убьет. А
ты пожалей меня, друг Кешка, пожалей.  Упроси,  укланяй  Нину;  она  добрая.
Пусть возьмет. А то спячу и впрямь. Пусть  возьмет.  В  каморке  буду  жить,
внуков пестовать. Ведь у меня деньги, много денег.  Где  они?  У  Прошки,  у
грабителя. А что ж, а что ж?.. Мне еще шестьдесят два  года,  мне  еще  жить
хочется. Здесь уж который год живу. Пожалей, брат, пожалей меня, Кешка!
   За то бог тебя пожалеет. Слезно прошу, слезно прошу. Кешка,  родной  мой,
милый мой, возьми меня сейчас!.. Я  как-нибудь  с  краешку.  Якова  Назарыча
попроси... Всех попроси... Слушай, слушай! Поезжай в  Медведеве,  по  Анфисе
панихиду. По жене моей панихиду. А когда вернусь, всех ублаготворю. И слушай
- тебе, как другу - приеду, притаюсь, ласковым прикинусь. А потом, когда час
придет выпущу когти и сожру Прошку, как мыша, с костями проглочу. Без  этого
не умру. Без этого меня земля не примет.  Ярость  гложет  меня  денно-нощно.
Вишь - какой я? Чем был - чем стал! Злодей он, злодей,  как  не  стыдно  его
харе! Отца родного... О-т-ца-а-а!..
   Тут у него полились слезы,  он  бросил  на  пол  недоеденный  апельсин  и
повалился на кровать, лицом в подушку.
   Вошел доктор с часами в руках и склянкой.
   - Должен просить вас удалиться. Больше  нельзя.  Больной,  не  хотите  ли
ложечку микстурки?
   Тот отлягнулся ногой и застонал. Сердце  Иннокентия  Филатыча  обливалось
кровью. Впору самому бы брякнуться на пол и рыдать.
   - Прощай, Петр Данилыч, батюшка! Оздоравливайте.
   - Здравствуй, Кешка Груздев, здравствуй! Твердо помни все. Не сделаешь, -
сдохну, а и мертвый ходить к тебе буду, замучаю. Я - буйный.
   Сморкаясь в красный платочек,  старик  возвращался  со  свидания,  как  с
погоста, где только что зарыли в могилу друга. Он мрачно думал о  далеких  и
близких, о тягостной людской судьбе, о собственной,  склонившейся  к  закату
жизни, о любимой дочери своей.

***

   Его телеграмму Анна Иннокентьевна  получила  ночью,  с  трепетом  прочла,
ударилась в радостные слезы: "Папенька жив-здоров,  папеньку  не  засудили".
Утром пошла к Нине Яковлевне поделиться своей новостью, еще раз погрустить с
хозяйкой о ее беде. Но дом Громовых в это утро не  был  опечален:  вчерашние
четыре телеграммы поставили в его жизни все на свои места.
   Нина Яковлевна внешне выражала большую радость. Но что у  нее  в  душе  -
никто, никто не знал. Даже Протасов, даже священник,  которому  заказан  был
благодарственный молебен о здравии "в путь шествующего" раба божия Прохора.
   И всякий отнесся к странной игре судьбы по-своему. Мистер Кук, совершенно
протрезвев к утру, быстро вскочил с кушетки,  потянулся  и  закурил  трубку.
Вместе с солнцем в лицо ему глянул предстоящий кошмар сегодняшнего дня. Нет,
довольно быть тряпкой! Сейчас же пойдет к  своей  мадонне  и...  "Либо  буду
паном, либо очень пропаду", - попробовал думать он по-русски.
   Иван, усерднейше подавая барину халат, сказал:
   - Прохор Петрович живы-здоровы. Скоро изволят прибыть.
   Изо рта остолбеневшего мистера Кука упала трубка и раскололась надвое.
   Пятилетняя Верочка втолковывала волку:
   - Волченька, серенький... Папочка скоро приедет.  Ей