... А я.., знаете.., так...
   - Что, неверующий? - подмигнул гость хозяину.
   - Да нет... А так как-то.., знаете, дела...
   - Ну-с, а вот Протасов? Он как насчет..
   - Великолепный человек...
   - Да, человек изумительный. С рабочими ладит, нет? И вообще...
   Прохор Петрович смутился, обдумывал, боялся хитрых ловушек.
   - Да, ладит с людьми, - ответил он. - Если б Протасов не  умел  ладить  с
рабочими.., я б тогда его в три шеи.
   -  Я  удовлетворен,  -  сказал  ротмистр  двусмысленно,   подняв   правую
белобрысую бровь.
   Прохор подарил ему ящичек гаванских сигар.
   - Спасибо, спасибо... Ну, что ж.... Вы - это мы, так сказать, а мы -  это
вы. - И, щелкнув шпорами, Карл Карлыч откланялся.
   Вскоре кой у кого произведены были обыски.  Брошюрки,  подписные  листки,
нелегалыцинка.  Кой-кто  схвачен.  Прохор   отвел   особое   помещение   для
арестованных. Накопят с десяток - и вышлют.
   Допрашивался техник Матвеев, двое-трое рабочих, десятник подрывных работ,
выборный староста барака ј 5 старик Аксенов и, для отвода глаз, Наденька.
   Ротмистр обычно вел допросы очень мягко, нащупывал нити и  всех  поражал,
что знает до  тонкости  местные  условия  жизни,  настроение  рабочих,  всех
крикунов, "говорильщиков", знает и Гришу Голована и Книжника Петю. Словом, у
него своих собственных нитей целый клубок.
   Получив острастку, "говорильщики" подтянулись, стали ловчиться,  хитрить.
Петя обрился и по фальшивому паспорту служит  теперь  на  дорожных  работах:
вяжет фашинник, тешет колья, помалкивает.
   Техник Матвеев однажды  отвел  Протасова  в  кусты;  долго  ходили  вдоль
берега, вели беседу.
   - Да, пожалуй, для забастовки момент упущен, - сказал Протасов,  прощаясь
с Матвеевым.
   - Почему?! - возразил тот. - Нисколько.
   Только надо учесть настроение рабочих и не расхолаживать их. Борьба - так
борьба...
   Протасов поморщился.
   Карл Карлыч - из остзейских баронов - был предан престолу российскому. Он
жил вблизи церкви, в новом доме, вверху. А в нижнем этаже два взвода солдат.
Жалованье получал от казны, а за особые услуги от  Прохора  Громова.  Сделал
визиты мистеру Куку, семейным инженерам, судье, отцу Александру и приставу.
   Наденька чуть не растаяла  -  ротмистр  красив,  но  визит  был  короток:
налили, чокнулись, выпили. Впрочем, Карл Карлыч сказал:
   - Я очень на вас надеюсь, Надежда, простите Петровна? Крамола, понимаете.
Надо как-нибудь... Да-с.
   Посетив отца Александра, подошел под благословение.
   - Вы православный?
   - Нет-с, протестант-с...
   - Похвально, похвально, - сказал  священник,  а  Карл  Карлыч  не  понял:
похвально  ли  то,  что  он  протестант,  или  то,   что   пожелал   принять
благословение от простого попа.
   - Ну, как существуете? Как настроение среди служащих, среди рабочих?
   - Простите, полковник...
   - Пардон. Я только ротмистр еще...
   - Простите, Карл Карлыч...  Но  я  ведь  человек  не  общественный,  живу
замкнуто... И жизнь - мимо меня.
   - Ну, а как же... Ну, например, на исповеди? Ведь должны ж они каяться, и
должны ж вы, если не ошибаюсь, предлагать им вопросы: а как, мол, относитесь
к государю, к установленным порядкам и прочее?..
   - Но, видите ли... - болезненно замялся священник.
   - Нет, нет! - воскликнул жандарм. - Вы не так меня  изволили  понять.  Не
персонально конечно, не Петр, не Сидор, а так вообще, общее  ваше  мнение  о
здешних умах?
   Отец Александр неловко вздохнул, под рыжими бровями  шмыгали  глазки,  не
знали, куда им глядеть. Шелковая ряса зачахла.
   - Ну-с, так как-с? - стал жандарм издали разглядывать свои точеные ногти.
   - Простите, Карл Карлыч... Но мне казалось, что вы пожаловали...
   - Нет, нет, нат! - И ладони жандарма упали. -  Было  бы  смешно,  нелепо.
Ничуть не допрос, ничуть не допрос, - заспешил жандарм. - Я, батюшка,  гость
ваш.
   - Премного рад, премного... Рюмочку лафитцу. Прошу вас.
   Чокнулись, выпили. Шелковая ряса хрустела.
   - Да, ветер безверия, вольномыслия действительно подувает во всем мире. И
не утаю от вас, как от представителя властей предержащих, что легкие  веяния
этого ветра залетают и сюда.
   Холеное, чуть припудренное лицо жандарма сделалось серьезным, улыбнулось,
стало серьезным вновь. И шпоры под креслорл звякнули. Отец Александр понюхал
табачку.
   - По секрету скажу вам, батюшка, общее состояние дел  в  нашем  отечестве
неважно. Смутьяны рыщут по России целыми полчищами. На фабриках  красненький
душок... И прекрепкий...
   - О господи! - перекрестился отец Александр. - Спаси  российскую  державу
нашу. Спаси, господи, люди твоя.
   Отец Александр чихнул, а  жандарм  за  него  посморкался  в  голландского
полотна платок.
   - Трудно-с, трудно-с, я вам доложу. Очень трудно мне служить. И трудно  и
опасно. Хотел бросить все. Но... Но у меня семейство...
   - Да, ваша служба очень, очень...
   - Что? - Ротмистр вздохнул. Его взор замутился человеческим чувством.  Ню
вот левое плечо подскочило, задергалось, блестя серебром погона. - И вообще,
уважаемый отец Александр-, в своих замечательных  проповедях  не  касайтесь,
пожалуйста, острых тем. Прошу вас... Например,  на  тему  о  взаимоотношении
труда и капитала, хозяина и рабочих. Мы-то с вами, конечно... Знаете, ведь в
евангелии, там прямо: "горе богатому" и "раздай все  бедным".  Это  соблазн.
Мы-то с вами... А в общем, что две тысячи лет тому назад  было  истиной,  то
нынче... - Жандарм запнулся, опять стал рассматривать ногти. Батюшка  сильно
смутился легкомысленной репликой ротмистра, хотел вступить с ним в спор,  но
сердце постукивало.
   ...Мистер  Кук  страшно  боялся  жандармов:  он  полагал,  что   жандармы
приходят, чтоб обыскать и схватить. Иль  пристрелить  тут  же  на  месте.  О
простом же визите к нему ротмистра он и мечтать не мог.  Но  случилось  так:
Карл Карлыч пошел к нему первому, - их дома почти рядом.  А,  как  на  грех,
вчера были обыски и кой-кого загребли. Мистер Кук трус. Сегодня воскресенье,
он сидел за столом, читал библию на английском языке, подарок матери. Читает
- и хоть бы слово влетело в, голову. "О нет..,  жандармский  офицер  приехал
сюда неспроста, - думал он, -  я  иностранец...  Примет,  пожалуй,  меня  за
шпиона. И в каторгу. Прямо без суда. О, я русские порядки  знаю.  Варварская
страна. Брр".
   Чтоб перебить настроение, мистер выпил сильную дозу коньяку.
   Вдруг вихрем влетел Иван:
   - Барин! Жандармы пришли!
   И покажись мистеру Куку, что, крикнув так, лакей выпрыгнул из  окошка  на
улицу. Библия брякнулась на пол.
   В дверях величавый Карл Карлыч; шпоры звякнули, сабля пристукнула в  пол.
Мистер Кук вскочил, вскинул руки вверх, как пред  экспроприатором,  изо  рта
упала остывшая трубка.
   - Позвольте представиться.
   -  Алло,  алло,  -  бессмысленно  бормотал  мистер  Кук,  нижняя  челюсть
поплясывала. Он враз потерял русский правильный выговор:
   - Я вот эта, эта, эта... - хватался он за рулоны чертежей. - Я инженер...
Политик не вмещайся... Революции не нада. О нет, о  нет!  Царь  император...
Алло!
   Жандарм улыбнулся,  все  понял.  Мистер  Кук  вытер  с  губ  слюни,  стал
приходить в себя. И вскоре, за третьей рюмкой коньяку у них  пошел  разговор
на получистом английском.
   - Иван! Больван!.. Адьет! Господину барону коффэ.....А вот  у  Протасова.
Любезный визит и нечто вроде допроса. Оба  представились.  Протасов  наружно
спокоен. Впрочем, на левой руке дрыгал мизинец. Сели.
   - Простите, Андрей Андреич. Я  подожду.  Угостите  чайком.  Дома,  я  вам
доложу, желтая скучища. Один.
   Анжелика вышмыгнула с завитой челкой; она  дважды  меняла  туалет:  гость
красив, особенно губы и бачки.
   Гость и хозяин долго витали околицей. Они оба знали, о чем будет речь и в
какой плоскости потекут разговоры. Вечер.  Самовар  затянул  на  одной  ноте
грустную песню. Под этот плакучий выписк Протасову почему-то  взгрустнулось.
Он вспомнил Нину, ее фразу в письме:  "кажется,  люблю".  Самоварчик  затих.
Мысли о Нине, совсем неуместно  пришедшие,  лопнули.  Ротмистр  потер  руки,
повернул перстень на пальце, камушком вверх, сказал  задушевным  тоном,  как
старому другу:
   -  Дорогой  Андрей  Андреич,  милый.  Вы  человек  крупного  европейского
масштаба. Вы должны и по-европейски мыслить. Вы, конечно, лучше меня знакомы
с доктринами Карла Маркса. Ну-с? И что же-с?  Утопия-с!..  Нет  почвы-с.  То
есть, в нашей мужичьей стране. Теперь так. Я вас, конечно, мог бы во  многом
уличить. Но...
   - В чем же? - И Протасов ловил внутренним слухом, с какой стороны хлопнет
капкан.
   - Но... Я обожду принимать меры, которые мог бы  принять  не  откладывая.
Протасов заерзал.
   - Например, так. Ночь. Дождь. Я число вам скажу  после.  Вас  разыскивает
рабочий. Кто? Скажу после. У вас фонарик.  Мигалочка.  Миг-миг-миг...  Потом
путешествие чрез лес к заброшенному бараку. Техник Матвеев, рабочие, лекции.
Что ж? Вы как расцениваете это?
   - Допрос?
   - Да, допрос.
   Опущенные  веки  Протасова  дрогнули,  во  рту  стало   сухо.   Мелькнула
неприятная мысль о провокаторе.  Вспомнил,  как  встретил  в  ту  ночь  двух
всадников: Наденьку и кого-то еще. Стало противно.
   -  Вы,  конечно,  презираете  меня?  -  вкрадчиво  промурлыкал  ротмистр,
вздохнув. - Разрешите снять саблю. Попросту. Можно?
   Ротмистр поставил саблю в угол, к изразцовой печке, задержался  у  печки,
наклонился, чтоб поправить сползший носок, а сам все зорко по печке, по швам
изразцов, по царапинкам. Стал ходить взад-вперед.  Оба  молчали  ненавидящим
молчанием. Протасов курил. Янтарный мундштук в зубах прыгал. И неожиданно  с
отеческими в голосе нотками:
   - Андрей Андреич, милый.. Бросьте все  это,  умоляю  вас.  Успокойте  мое
сердце. Ну, что вам за охота  пришла?  Вы  получаете  двадцать  пять  тысяч.
Батюшки! - всплеснул ротмистр руками. - Ведь это ж министерский оклад,  ведь
это ж... Я - четыре, да и то чувствую  себя  барином  и  вовсе  не  желаю  в
революцию играть. Тьфу, чтоб ей...
   Протасов улыбнулся лицом, но сердце серьезилось, ныло.  Подумал:  "Ловко,
мерзавец, капканы ставит". Мизинец дрогнул. И весь он внутренне содрогнулся,
как при виде змеи.
   - Дорогой Андрей Андреич! Думаете, что и мое сердце не ноет? Я вам доложу
- ноет. Да и как еще! Разве я не патриот, разве я не  сын  нашей  несчастной
России? Страна темна, бесправна - это аксиома. Всякий дурак видит. Царь  под
скверным влиянием. Россия гибнет.  Но  как,  как  пособить?!  Вы  скажете  -
революцией, да? - попробовал поставить ротмистр капканчик.
   - Нет, я не собираюсь вам это говорить.
   - Ну да, конечно, - ротмистр разочарованно дернул левым  плечом,  заложил
руки в карманы рейтуз и на ходу стал намурлыкивать из "Синей бороды" веселый
мотивчик. - Обидно, обидно... Да. Вы не хотите  со  мной  быть  откровенным.
Жаль.
   Сильные токи вдруг подняли Протасова на ноги.
   - А знаете ли, господин ротмистр,  условия,  в  которые  поставлены  наши
рабочие, вот здесь, здесь, у нас?
   - Отчасти - да, - прищурился ротмистр, пружинно потряс головой.
   - И что же?
   - Хе-хе... Допрос?
   - Нет, просто хочу знать ваше мнение, ротмистр.
   - Успокойтесь, любезный Андрей Андреич. Вы  прекрасно  понимаете,  что  я
здесь не за этим. Для этого существует особая инспекция. Она  должна  блюсти
интересы рабочих...
   - Но, может быть, вы.., как-нибудь...
   - Нет-с.  Я  влиять  на  господина  Громова  не  намерен.  Впрочем,  сюда
собирается губернатор. А что ж вы? Что еще рабочим надо? А не желают ли  они
к.., знаете куда? К чертовой бабушке. Нет-с, довольно!
   Токи ослабли. Протасов, ругая себя, медленно сел. Посверкали друг в друга
зрачками, как укротитель и тигр.
   - Да-с, да-с, - дважды дакнул жандарм, давящим взглядом окинул  Протасова
и снова воззрился на печку. Печка стояла холодная.  В  ней  нелегальщина.  У
Протасова екнуло сердце. Он со страхом следил за глазами врага. Печка как бы
качнулась, подпрыгнула. По губам ротмистра пробежала ухмылка.
   - Да-с, да-с, - ротмистр на цыпочках к печке. Нагнулся,  зорко  высмотрел
чуть видные две дырочки в швах изразца, легонько царапнул их  ногтем.  Печка
сразу  нагрелась,  нагрелся  весь  кабинет,  Протасову  -  жарко,  на  спине
зашевелилась рубашка.
   - Дырочки?
   - Да, кажется, - желчно ответил Протасов. Ротмистр быстро допил  остывший
чай.
   - Да-с! - крикнул он и пристукнул стаканом.  Протасов  поморщился.  Желчь
ударила в голову.
   - Меры! Самые строгие, самые крутые-с. Иначе все развалится, все  рухнет.
Время ответственное. Да-с.
   - Что ж, - сказал Протасов, смахнув рукавом кителя пот со лба.  -  Я  сам
большой поклонник дисциплины. Но полагаю, что законные требования рабочих...
   - Простите, требования? -  И  ротмистр  распялил  пальцами  тесный  ворот
мундира. - Рабочий может только просить! До свиданья-с.
   Ротмистр надел саблю и, придав  лицу  маску  холодной  учтивости,  быстро
прикидывал: подать Протасову руку иль нет? А вдруг Протасов выкинет  штучку,
не примет руки.
   - Ну-с спасибо за чай, - ротмистр прошел два шага  и  вернулся.  Постучал
розовым ногтем в печку, где просверлены дырочки, дружески взял Протасова  за
обе руки и на ухо: "Дорогой мой, сожгите ради бога. Уничтожьте. А  то  вдруг
обыск. Мне  бы  очень  не  хотелось,  чтоб...  Вы  поняли?"  Маска  холодной
учтивости лопнула, лицо было по-настоящему  скорбно,  в  глазах  театральная
искренность - ложь. -  Прощайте-с,  милый  Андрей  Андреич!  -  И  долго,  с
чувством  тряс  руку  хозяина.   Протасов   весь   красный,   взволнованный,
растерялся, не знал, что сказать.
   Он запер дверь кабинета, с брезгливостью  вытер  руки  одеколоном,  вынул
железным крючком изразец и все, что хранилось в тайных ходах печки,  тут  же
сжег. Всю ночь проворочался в кровати. По правую руку - двадцать пять  тысяч
и Нина, по левую - рабочая масса, заветы, жертва собой. Эх-ма!..
   Утром Протасов сказался больным. Пришел доктор.

7

   По дороге в тайгу пропылила кавалькада. Впереди,  на  рослом  жеребце,  -
Кэтти. Костюма амазонки у нее нет, - Кэтти сидела верхом в шароварах мистера
Кука; шаровары широки,  на  голове  какая-то  полуприличная  кепочка.  Вуаль
треплется ветром. Рядом с Кэтти бравый Игорь Борзятников,  офицер.  За  ними
мистер Кук с трубкой в зубах и в замшевой куртке, за ним Иван.  Он  в  белых
перчатках, в котелке мистера Кука; длинные ноги Ивана неимоверно раскинуты в
стороны, они торчат почти горизонтально, им некуда деться:  по  бокам  седла
две огромные корзины, набитые съестным и вином.
   Следующая пара; красотка Наденька, в  синих  с  красными  кантами  штанах
пристава; хотя Наденька  корпусна  и  шаровидна  в  бедрах,  но  штаны  мужа
чрезмерно широки, в них все тонет. Рядом с нею коротконогий безусый  Усачев,
штабс-капитан. Он грузен, узкоплеч,  толстобрюх,  широкозад,  жирная  шея  в
складках. Брюхо уперлось в луку, толстяк не сидит, а как  бы  громоздится  в
седле на карачках, он весь подался вперед, вот-вот кувырнется  через  голову
лошади и ляпнется в пыль.
   - Потряхивает? - прыскает в горстку злоязычная Наденька.
   - - Нет, ничего, - пыхтит штабс-капитан. - Это у  меня  наследственное...
Почти ничего не ем, а полнею... А между прочим, я далеко не стар.
   - Толстячки всегда очень хорошие, - комплиментится Наденька.  -  Мерси...
Гран-мерси. - И штабс-капитан Усачев, пуча большие,  как  у  мухи,  глазища,
выпрямляется, но живот перетягивает, штабс-капитан вновь на карачках.
   Последняя  пара  -  инженер   Андриевский   со   своей   женой,   певицей
(контральто). Оба красивы.
   А сзади, далеко отстав, дерет  свою  кобыленку  Илья  Сохатых.  Кобыленка
крутится, вертится и, разозлившись, несется домой, как наскипидаренная. Илья
хлещет в хлеве кобылу по морде, дома говорит жене:
   - Счел за благо плюнуть на пикник с высокого дерева.  Беременную  супругу
только нахал может кинуть на произвол судьбы. А я довольно  культурен,  чтоб
не сказать более. Ну их к лешему в ноздрю!
   Первый тост - за государя  императора  и  весь  царствующий  дом.  Вечер,
поляна, костры. Иван пьян, потерял перчатки, яичницу  из  сорока  яиц  круто
посолил сахаром. Последний тост - за очаровательных  дам:  Кэтти,  Наденьку,
Аделаиду Мардарьевну, за всех женщин.
   - А что, если б не было женщин на свете? Пулю в лоб. Петля...
   - Тогда и нас не было бы.
   - Женщина живет чувством, мужчина умом...
   - А что выше, что красивее: ум или чувство?
   - Чувство, чувство,  чувство!  -  как  шальная  вскрикивает  черноволосая
Кэтти. Вино ей ударило в голову, она пьет с Игорем  Борзятниковым  "на  ты",
при всех сочно целуется.
   - Бис, бис, бис... Горько!..
   Кэтти с визгом падает в объятия молодого офицера в казацких усах.
   -  О  да...  О  да!..  -  с  ревнивым  отчаянием  сплевывает  через  губу
захмелевший мистер Кук и сердито вздыхает.
   Толстяк Усачев кряхтит, пробует сладкую яичницу и тоже плюется.
   - г - Иван! Больван! Подай сюда самый лютча... Самый лютча...
   Но облепленный комарами Иван, раскинув  руки  и  ноги,  крепко  спит  под
кустом.
   - И вы стали бы расстреливать  живых  людей!  -  похохатывая,  облизывает
губки Наденька. - Вот так и пухнули бы по народу: пиф-паф!..
   -  Пиф-паф!..  Так  бы  и  пухнул,  -  пучит  глаза  лежащий   на   спине
штабс-капитан  Усачев.  Ерзая  толстым  задом  и  пятками  по  луговине,  он
росомахой подъелозился к Наденьке. - Человек двадцать,  тридцать  срезать  -
пиф-паф, и - конец крамоле, - прохрипел штабс-капитан и  левой  рукой  нежно
обвил талию Наденьки.
   - Ой, грех!.. Ой, грех!.. - передернулись мягкие ребрышки  Наденьки,  она
отстранила потную  руку  штабс-капитана.  -  Ой,  очень  даже  сильно  боюсь
щекотки. Шалун какой! А расстреливать - грех.
   - Грех в орех,  оправданье  наверх...  Ничего  не  поделаешь,  присяга-с.
Пиф-паф! - И штабс-капитан, влепив поцелуй в бородавочку Наденьки, шепчет:
   - Пройдемтесь в отдаленье, вон туда...
   - Ну что же, пройдемтесь. А зачем же?
   - Просто так, просто так...
   - Ой, грех!.. Какие вы толстые, право... И кровожадные.
   Аделаида  Мардарьевна  грустно  запела  прекрасным  контральто  цыганскую
песню. Муж вторил ей баритоном. Песня пелась с надрывом, с тоской.  У  Кэтти
дрогнули губы, а сердце запрыгало. Ей вспомнилась покойная мать,  отшумевшая
юность, одинокий, покинутый ею отец. Ей стало жаль своей жизни.
   Кук скривил рот, посморкался у, глупо, пуская ртом  пузыри,  хныкал,  как
маленький. "
   - Большуща.., вам.., русска.., гранд-спасибо... Пьяный,  он  забывал  все
языки, даже свой отечественный. И трубка погасла, и нет сил раскурить ее,  и
нет табаку. А песня все грустней, все печальней, с отчаянной болью. И  Кэтти
снова в обнимку с поручиком.
   - Ван! Дьет!.. Котора места мой лошьядь?! Але домой!..
   Мистер Кук вскочил, злобно, как бешеный, разнял объятия  Кэтти  и  Игоря,
заорал, тряся кулаками:
   - Кто со мной? Лисо на  лисо!  Пиф-паф!..  Бокса!  Бокса!  Будем  крошить
морда! Кэтти! До свидачь! Вы совсем, совсем дрянь... - И пятками взад, потом
вбок, потом вкривь, потом вкось занырил в  тайгу,  ударяясь  то  плечом,  то
спиною о сосны. Упал и промямлил:
   -  Продолжайте,  пожалюста...  Моя  очшень..,  очшень  любит..,   слюшать
цыганска лошьядь.., тройка... Очшень редко, но никогда...
   Захмелевшая Кэтти испуганно провела по щекам холодными  пальцами.  Черные
глаза широко открыты. Она не понимала, что с нею.  Она  отчужденно  на  всех
смотрела.
   Она делала над собой страшное усилие очнуться, но все каменело в ней.  Ей
стало жутко. С визгом, с пугающим хохотом она упала  Игорю  Борзятникову  на
колени, закричала:
   - Я не понимаю... Я пьяная!.. Фу, гадость. Зачем, зачем?!
   Взбодренный присутствием штыков  и  жандармской  силы,  Прохор  Петрович,
подобно магниту, стал, как арканами,  подтягивать  на  свою  судьбу  роковые
события. Впрочем, события эти рождались в жизнь самостийно.
   Возвращался из села Медведева со своей моло