о разве я мог тогда поступить иначе?
     Во второй раз это было, когда я спешил к умирающему  отцу,
чтобы сказать этому суровому старику последнее "прости". Момент
был опять-таки крайне напряженный.
     Но  в  третий  раз  было  совсем по-другому. Случилось это
всего неделю  назад.  Я  испытываю  жгучие  угрызения  совести,
вспоминая  об  этом. Я был с Гаркером и Ральфсом. Ты понимаешь,
теперь это уже не секрет,  что  у  меня  произошел  разговор  с
Гаркером.  Мы  обедали  у Фробишера, и разговор принял интимный
характер.
     Мое участие  в  реорганизуемом  кабинете  стояло  еще  под
вопросом.
     Да,  да. Теперь это уже дело решенное. Об этом пока еще не
следует говорить, но у  меня  нет  оснований  скрывать  это  от
тебя...  Спасибо,  спасибо.  Но  позволь мне досказать тебе мою
историю.
     В тот вечер вопрос висел еще в воздухе. Мое положение было
крайне щекотливым. Мне было очень  важно  получить  от  Гаркера
нужные сведения, но мешало присутствие Ральфса.
     Я  из кожи лез, стараясь поддержать легкий, непринужденный
разговор, не имевший прямого  отношения  к  интересующему  меня
вопросу.  Это  было  необходимо.  Дальнейшее  поведение Ральфса
доказало, что я был прав, остерегаясь его... Я знал, что Ральфс
распростится с нами, когда мы минуем Кенсингтон-Хайстрит, тут я
и  огорошу  Гаркера  неожиданной   откровенностью.   Иной   раз
приходится  прибегать  к  такого рода уловкам... И вдруг в поле
моего зрения на дороге вновь появилась и белая стена и  зеленая
дверь...
     Разговаривая,  мы  прошли мимо стены. Шли мы медленно. Как
сейчас вижу на  белой  стене  четкий  силуэт  Гаркера  -  низко
надвинутый  на  лоб  цилиндр, а под ним нос, похожий на клюв, и
мягкие складки кашне; вслед за его тенью промелькнули на  стене
и наши.
     Я  прошел  в  каких-нибудь  двадцати дюймах от двери. "Что
будет, если я попрощаюсь с ними и войду в эту дверь?"-спросил я
себя. Но мне не терпелось поговорить с Гаркером.  Меня  осаждал
целый  рой  нерешенных  проблем,  и я так. и не ответил на этот
вопрос. "Они подумают, что я  сошел  с  ума,-  размышлял  я.  -
Предположим,  я сейчас скроюсь. Загадочное исчезновение видного
политического  деятеля..."  Это  перетянуло   чашу   весов,   В
критический  момент  мое  сознание  было опутано сетью светских
условностей и деловых соображений.
     Тут Уоллес с грустной улыбкой повернулся ко мне.
     - И вот я сижу здесь. Да, здесь,-  тихо  сказал  он.  -  Я
упустил эту возможность.
     Три  раза в этом году мне представлялся случай войти в эту
дверь, дверь, ведущую в мир  покоя,  блаженства,  невообразимой
красоты  и  любви,  неведомой  никому  из живущих на земле. И я
отверг это, Редмонд, и все исчезло...
     - Откуда ты это знаешь?
     - Я знаю, знаю. Что же мне теперь остается? Идти дальше по
намеченному пути, добиваться своей цели, мысль  о  которой  так
властно  меня удержала, когда пробил желанный час. Ты говоришь,
я добился успеха? Но что таксе успех,  которому  все  завидуют?
Жалкая, нудная, пустая мишура! Да, успеха я добился.
     При  этих словах он с силой раздавил грецкий орех, который
был зажат в его большой руке, и протянул его мне:
     - Вот он, мой успех!
     Послушай, я должен тебе признаться, Редмонд,  меня  мучает
мысль  об этой утрате, за последние два месяца - да, уже добрых
десять недель -  я  почти  не  работаю,  буквально  через  силу
выполняю  самые  неотложные  свои обязанности. Я не нахожу себе
места. Меня томит глубокая, безысходная печаль. По ночам, когда
меньше риска с кем-нибудь встретитьcя, я отправляюсь бродить по
городу. Хотел бы я знать... Да, любопытно, что  подумают  люди,
если  вдруг  узнают,  что будущий министр, представитель самого
ответственного департамента, бредет в  темноте  одинодинешенек,
чуть ли не вслух оплакивая какую-то дверь, какой-то сад...
     Передо  мной  воскресает  побледневшее  лицо  Уоллеса, его
глаза с необычайным, угрюмым блеском. Сегодня  вечером  я  вижу
его  особенно ясно. Я сижу на диване, вспоминая его слова, звук
его голоса, а вчерашний вечерний выпуск вестминстерской  газеты
с  извещением о его смерти лежит рядом со мной. Сегодня в клубе
за завтраком только и было  разговоров,  что  о  его  внезапной
кончине.
     Его  тело  нашли  вчера  рано  утром  в глубокой яме, близ
Восточно-Кенсингтонского  вокзала.  Это  была  одна   из   двух
траншей, вырытых в связи с расширением железнодорожной линии на
юг.  Для  безопасности  проходящих  по шоссе людей траншеи были
обнесены сколоченным наспех забором, где был прорезан небольшой
дверной проем, куда проходили рабочие. По недосмотру одного  из
десятников  дверь  осталась незапертой, и вот в нее-то и прошел
Уоллес.
     Я, как в тумане, теряюсь в догадках.
     Очевидно,  в  тот  вечер  Уоллес  прошел  весь   путь   от
парламента пешком. Часто во время последней сессии он шел домой
пешком. Я так живо представляю себе его темную фигуру; глубокой
ночью он бредет вдоль безлюдных улиц, поглощенный одной мыслью,
весь уйдя в себя.
     Быть  может,  в бледном свете привокзальных фонарей грубый
дощатый забор показался  ему  белой  стеной?  А  роковая  дверь
пробудила в нем заветные воспоминания?
     Да  и  существовала  ли когда-нибудь белая стена и зеленая
дверь? Право, не знаю.
     Я передал эту историю так, как мне  ее  рассказал  Уоллес.
Порой   мне  думается,  что  Уоллес  был  жертвой  своеобразной
галлюцинации, которая завлекла его в эту дверь,  как  на  грех,
оказавшуюся  не на запоре. Но я далеко не убежден, что это было
именно так. Я  могу  показаться  вам  суеверным,  даже  чуточку
ненормальным,  но  я почти уверен, что он действительно обладал
каким-то сверхъестественным даром, что им владело - как бы  это
сказать? - какое-то неосознанное чувство, внушавшее ему иллюзию
стены  и  двери.  как  некий таинственный, непостижимый выход в
иной, бесконечно прекрасный мир. Вы  скажете,  что  в  конечном
итоге он был обманут? Но так ли это? Здесь мы у порога извечной
тайны,  прозреваемой  лишь немногими подобными ему ясновидцами,
людьми великой мечты. Все вокруг нас кажется нам таким  простым
и  обыкновенным,  мы  видим  только  ограду и за ней траншею. В
свете  наших  обыденных  представлений  нам,  заурядным  людям,
кажется, что Уоллес безрассудно пошел в таивший опасности мрак,
навстречу своей гибели.
     Но кто знает, что ему открылось?

     1911



    Герберт Уэллс.
    Современная утопия


----------------------------------------------------------------------------
     Уэллс Г. Современная утопия // Завтра: Фантаст. альманах. - Вып.  1.  -
М.: Текст. - 1991. - С. 120 - 130.
     OCR Yuri Zubakin 2:5010/30.47
----------------------------------------------------------------------------


     Знаменитый английский писатель Уэллс (1866 -  1946),  доктор  биологии,
основоположник  современной   фантастической   литературы.   Автор   "Машины
времени",  "Войны  миров",  "Человека-невидимки"...   Менее   известны   его
реалистические  произведения,  еще  меньше   -   беллетризованные   трактаты
просветительского, философского, политического содержания.
     Этот очерк был написан в 1903 году. Мы воспроизводим его с сокращениями
по собранию сочинений великого писателя-фантаста, которое вышло в приложении
к журналу "Вокруг света" в 1909 году.


Что такое утопия

     Утопия - это мечта. Это "царство  будущего",  которое  человек  создает
себе в грезах. Это то лучшее будущее, ради которого человек борется, живет.
     Казалось бы, что для всех людей и  всех  времен  это  царство  будущего
должно рисоваться одинаковым, но в действительности этого никогда не было  и
не будет. Не только каждая эпоха имела свою утопию, свою утопию имеет каждый
народ, даже больше - каждый мыслящий человек. И,  если  мы,  тем  не  менее,
решаемся говорить об определенной современной утопии, то  мы  имеем  в  виду
лишь те общие черты, которые имеют утопии большинства  современных  мыслящих
людей.
     Для того, чтобы дать некоторое понятие о возможном разнообразии утопий,
приведем несколько примеров.
     Правоверный  магометанин  считает  идеалом  благополучия  семь   небес,
населенных прекрасными гуриями, потому что  в  настоящем  возможность  иметь
большой гарем является мечтой всякого магометанина.
     Какая утопия может возникнуть в мечтах африканского бушмена? Мы слишком
мало знаем психологию дикарей, чтобы уверенно ответить на этот вопрос, но  с
большой долей вероятности можно  сказать,  что  в  мечтах  бушмена  рисуется
блаженное время, когда с земли исчезнут все белокожие люди, когда  никто  не
будет мешать ему заниматься своей охотой и  время  от  времени  сражаться  с
соседями, такими же темнокожими дикарями, как и он.
     В  произведениях  прошлого  мы  встречаемся  с  утопиями.  Самое  слово
"утопия" создано Томасом Мором, государственным деятелем времен Генриха VIII
в Англии. Мор в  1516  году  написал  книгу,  в  которой  нарисовал  картину
идеального государственного устройства на острове Утопия.
     Книга эта, чрезвычайно смелая  для  XVI  века,  в  наше  время  кажется
наивной, потому что мы, в наших демократических республиках, далеко ушли  от
того "идеального" строя, о котором мечтал канцлер Генриха  VIII.  За  четыре
века, которые отделяют нас от этой  первой  настоящей  утопии,  утопий  было
создано такое невероятное количество, что пришлось бы написать  целые  тома,
чтобы  только  перечислить  их.  И,  хотя  в  основе   всех   утопий   лежит
благоденствие человечества, все они значительно разнятся.
     Возьмем хотя бы такое грубое подразделение: утопии, созданные  до  1859
года, т. е. до появления учения Дарвина о  происхождении  видов,  и  утопии,
написанные после этого года. До  учения  Дарвина,  перевернувшего  все  наше
представление о животном мире, человек гордо верил в то, что он представляет
собою совершенство,  дальше  которого  некуда  идти.  И  в  утопиях  хотя  и
рисовались заманчивые картины светлого будущего, но человек оставался таким,
каков он есть сейчас.
     В утопиях, появившихся к концу прошлого века, звучат уже  другие  ноты.
Наряду с совершенствованием социального строя, техники и т. д.,  рисуется  и
физическое  совершенствование   человека.   Теория   естественного   отбора,
созданная и доказанная  гениальным  Дарвином,  развивается  в  этих  утопиях
настолько последовательно, что  рисуются  ее  осязательные  результаты.  Нет
больше убогих, хилых,  слабых,  нет  больше  вымирающих  народов,  нет  даже
цветных рас: путем постепенного развития  все  люди  сравнялись,  все  стали
добрыми и сильными.
     Некоторые утописты идут еще дальше. Развивая теории Дарвина, они рисуют
будущего человека таким, что у него одни органы развились в ущерб другим.  У
мыслителя сильно развит мозг, но в зачаточном состоянии ноги,  у  астрономов
прекрасно развито зрение, но притуплен слух и т. д.
     Утопии, которые создавались в первой половине прошлого века, отличаются
от утопий, созданных позднее, еще и тем, что в них  почти  никакой  роли  не
играет электричество. Утописты не знали, какую дивную роль в жизни  человека
суждено играть динамо-машине, потому что... тогда самая  динамо-машина  была
игрушкой,  не  выходившей  за  пределы  лаборатории.  В  современной  утопии
электричеству отводится первенствующее место, что вполне  понятно,  ибо  уже
теперь культурный человек не в состоянии обойтись без этой чудесной энергии.
     Современный утопист не может оставить без внимания  и  воздухоплавание.
Сбывается то, что жило в грезах таких мечтателей,  как  Жюль  Верн.  Человек
завоевывает воздух, человек этой новой победой разрушает все  прежние  устои
социальной жизни. Нет больше границ  на  земле,  нет  больше  островов,  для
защиты которых достаточно флота. И современная утопия спешит воспользоваться
воздухоплаванием, спешит угадать, в какие формы оно выльется в будущем.
     Но все эти попытки утопистов рисовать будущее, пользуясь настоящим,  не
выдерживают критики. Угадать то, что даст нам техника, немыслимо.  Немыслимо
даже для гениальных специалистов. Если бы Фарадей  мог  "угадать",  что  его
открытие индуктивного тока через  несколько  десятков  лет  поможет  создать
мощную динамо-машину и могучий электромотор, то... Фарадей сам построил бы и
динамо-машину и электромотор.
     Если бы братья Монгольфьеры или Шарль могли себе представить, что через
100 лет создается управляемый аэростат, они наверное постарались бы  создать
его сами.
     В области открытий и изобретений мы меньше всего  можем  предсказывать.
Всякое великое открытие именно тем и велико, что открывает перед нами  новые
горизонты, поднимает завесу над  областью,  которая  до  тех  пор  была  нам
неизвестна. Предугадать то, что нам неизвестно, значит - объять необъятное.
     Поэтому утопии, рассматривающие будущее лишь с  точки  зрения  научного
прогресса, при всем интересе, который  они  представляют  для  читателя,  не
могут иметь  серьезного  значения:  быть  может,  завтра  же  будет  сделано
открытие, которое перевернет все наши понятия  о  законах  природы,  которые
производили открытия гениев прошлого. Несравненно  интереснее  и  важнее  те
утопии, которые рассматривают будущее  с  точки  зрения  отношений  между  -
людьми. В конце концов будущее интересует нас лишь  постольку,  поскольку  в
нем будет принимать участие человек. Можно с уверенностью сказать, что, если
мы наверное узнаем, что вся животная жизнь во  вселенной  прекратится  через
два года, не найдется ни один утопист, который пожелал бы  заглянуть  дальше
этих двух лет.
     Раз это так, то утопии должны оставаться в  той  сфере,  которая  имеет
наиболее важное значение для жизни человечества, а  эта  сфера,  несомненно,
заключается в отношениях людей между собою.  Поэтому  величайшими  утопиями,
величайшими как по глубине мысли, так и по  их  значению  для  человечества,
являются религии. Какую  религию  мы  ни  возьмем,  она  неизменно  касается
взаимоотношений между людьми и неизменно, в случае точного выполнения  своих
заветов, рисует светлое будущее, в котором все  будут  одинаково  счастливы,
все будут равны. Такое будущее обещает христианство, сулит  буддизм,  рисует
магометанство, о будущей "земле  обетованной"  мечтают  рассеянные  по  всей
земле евреи. Проходят века, меняются устой общественного  и  государственной
строя, делаются чрезвычайно важные открытия и изобретения, человек  подчинил
себе огонь и воду, воздух и землю, но лучшее будущее ему рисуется все в  том
же, в чем он его видел тысячи лет тому назад: в равенстве и в братстве.
     И многие утописты уже  начинают  сознавать  это.  Утопии  "технические"
выливаются в форму повести или романа, и только утопии  социальные  остаются
на высоте, представляют действительно серьезный, длительный интерес.
     Уже в начале этой главы мы сказали, что утопий  возникало  и  возникает
целая масса. Мы не будем поэтому создавать новых утопий, мы ограничимся тем,
что из существующих в настоящее время утопий мы приведем  главные,  наиболее
характерные черты.
     Во всех утопиях красной нитью проходит мысль, что в будущем 'населяющее
землю человечество не будет знать деления на  расы.  Будут  люди,  и  только
люди. Люди будут говорить на одном языке и будут иметь общие интересы.  Это,
так  сказать,  основа,  на  которой  покоится  осуществление  того  "лучшего
будущего", которому посвящены все  утопии,  к  которому  человека  стараются
направить все религии.
     Вопрос о том, когда осуществится все это и возможно ли вообще на  земле
создание такого идеального строя, мы в данное время решить не  можем,  да  в
этом, собственно говоря, нет и особенной надобности: мы говорим  об  утопии,
т. е. рисуем будущее в том виде, в котором оно кажется нам желательным. Цель
всякой утопии вообще, а утопии социальной - в частности, заключается в  том,
чтобы показать, куда может прийти человек, если он пойдет по тому или  иному
направлению. Но пойдет ли человек  по  направлению,  которое  ему  указывает
утопия, предугадать невозможно. Достаточно вспомнить великие заветы, которые
дали миру две величайших религии - христианство  и  буддизм.  Если  бы  хотя
часть этих заветов исполнялась людьми, то на земле, быть  может,  уже  давно
воцарилось бы то лучшее будущее, о  котором  мы  до  сих  пор  можем  только
мечтать, которому мы до сих пор можем посвящать лишь утопии, не  зная  даже,
осуществятся ли они когда-либо.
     Нет надобности много говорить по поводу того, что именно необходимо для
осуществления идеалов социальной утопии.  Всякому  понятно,  что  для  этого
прежде всего необходимо самосовершенствование, с одной стороны, и терпимость
к другим людям - с другой.
     Для  того,  чтобы  человек  мог  нравственно  совершенствоваться,  ему,
разумеется, нужна известная свобода. Но так как люди  под  свободой  нередко
понимают то, что социологи называют анархией,  то  будет  далеко  не  лишним
посвятить вопросу о свободе отдельную главу.

     О личной свободе

     Если я могу перемещаться по всему земному шару, то я свободен.  Если  я
могу высказывать мои мысли, никого не оскорбляя и никому не  принося  вреда,
то я свободен. Если я могу избрать себе  профессию  по  своим  способностям,
своему вкусу, то я свободен. Если я могу молиться моему Богу, то я свободен.
     Так писал философ Гэринг в 1876 году (1).
     Быть может, многим такое ограничительное понятие  о  свободе  покажется
убогим, но в действительности здесь собрано все, что необходимо для  свободы
человека. Дальше  идет  разнузданность,  кажущаяся  свобода,  основанная  на
эксплуатации других людей, а еще дальше - анархия, полный произвол.
     В тесном смысле, личная свобода возможна лишь при условии самой широкой
терпимости к другим людям. Если я не буду терпимо относиться к людям,  то  я
непременно должен ограничить их свободу. Нетерпимость  неизбежно  влечет  за
собою угнетение.
     Все это азбучные истины.
     И современная утопия, основываясь на этих истинах, мечтает для будущего
о самой широкой терпимости,  о  всеобщем  мире,  о  торжестве  законности  и
порядка.
     Законность и порядок, включенные  в  программу  современных  социальных
утопий, уже не раз вызывали возражения  и  протесты  масс.  В  законности  и
порядке массы склонны видеть способы порабощения.  Этот  взгляд  неправилен,
хотя отчасти нельзя не признать  его  вполне  естественным  продуктом  всего
нашего прошлого и, пожалуй, даже настоящего.
     Законность и порядок...
     В настоящее время, когда утопии только создаются, но не осуществляются,
слова  "законность  и  порядок"  часто  действительно  приобретают  оттенок,
который по существу им совершенно чужд. Когда законность на каждом крошечном
клочке земного шара понимается особо, когда не существует законов, общих для
всего человечества, законы, конечно,  приноравливаются  к  личным  вкусам  и
интересам тех, кто их создает. И получается чрезвычайно любопытная  картина:
то, что вполне законно в  Лондоне,  карается  смертной  казнью  в  Калькутте
(свободная критика действий правительства,  например).  Какой-нибудь  Шульц,
который в Берлине ударил Миллера, отделывается кратким  арестом,  а  туземец
Центральной Африки, такой же человек, как  Шульц,  за  оскорбление  того  же
Миллера вешается на ближайшем дереве, и притом с соблюдением  всех  законных
формальностей. Видя такое разнообразное толкование законности в наше  время,
массы склонны смешивать закон с  беззаконием,  так  же  как  свобода  иногда
смешивается с анархией.
     Положительно то же самое можно сказать и относительно порядка.  Если  в
Англии несколько тысяч или даже десятков тысяч граждан соберутся  на  митинг
для обсуждения какого-нибудь вопроса  (в  лондонском  Гайд-парке  митинги  в
десятки тысяч считаются обыденным явлением) и если при  этом  не  нарушаются
общие  уголовные  законы,  порядок  считается  ненарушенным,  и