гр.  Он  лежал,
свернувшись клубком, на носу,  а  корма  вся  поднялась  над  водой.  Лодка
медленно вертелась - будто вальсировала. Я схватился за корму и потянул  ее
вниз, думая, что негр проснется. Затем я вскарабкался на  борт  с  ножом  в
руке, готовый броситься вперед. Но негр даже не шелохнулся. Так я и остался
на  корме,  маленького  каноэ,   а   течением   несло   его   в   спокойное
фосфоресцирующее море; над головой была сплошные звезды, а я сидел и  ждал,
что будет дальше.
     Много времени прошло, прежде чем я окликнул негра по имени. Он  ничего
не ответил. Я сам настолько устал, что боялся подойти к нему ближе. Так  мы
и сидели. Кажется, я раза два вздремнул. Когда рассвело, я увидел,  что  он
уже давно мертв и весь распух и посинел. Три яйца эпиорниса и кости  лежали
посередине челнока, в ногах у мертвеца - бочонок с водой,  немного  кофе  и
сухарей, завернутых в номер кэйпского "Аргуса", а под телом  -  жестянка  с
метиловым спиртом. Весла не было,  и  вообще  ничего,  что  можно  было  бы
использовать вместо весла,  если  не  считать  этой  жестянки;  и  я  решил
дрейфовать, пока меня не подберут. Обследовав  тело,  я  поставил  диагноз:
укус неизвестной змеи, скорпиона или сколопендры, и выкинул негра за борт.
     После этого я попил воды, поел сухарей,  а  затем  осмотрелся  вокруг.
Когда человек ослабевает так, как я ослабел тогда, он, вероятно,  не  может
видеть на далеком расстоянии; во всяком случае,  я  не  замечал  не  только
Мадагаскара, но и вообще какой-либо земли. Я разглядел лишь  удалявшийся  к
юго-западу парус,  очевидно,  какой-то  шхуны,  но  само  судно  так  и  не
показалось. Вскоре солнце уже  поднялось  высоко  на  небе  и  начало  меня
припекать. Ну и жгло! У меня чуть мозги не сварились.  Я  пробовал  окунать
голову в море, а потом мне попался на глаза кэйпский "Аргус";  я  вытянулся
плашмя на дне каноэ  и  накрылся  газетным  листом.  Замечательная  вещь  -
газета!  До  того  времени  я  никогда  не  прочитывал  их  полностью,  но,
удивительное дело, - когда человек остается один,  он  способен  дойти  бог
весть до чего.  Я  перечел  этот  окаянный  старый  "Аргус",  кажется,  раз
двадцать. Смола, которой было обмазано каноэ, так  и  курилась  от  жары  и
вздувалась большими пузырями.
     - Течение носило меня десять, - продолжал человек со шрамом.  -  Когда
рассказываешь, выходит, будто это пустяк, верно? Каждый день был  похож  на
предыдущий. Наблюдать за морем я мог только утром и вечером,  -  такой  был
вокруг нестерпимый блеск. После первого паруса я три дня не видал ничего, а
потом с тех судов, которые я успевал заметить, не видели меня. Примерно  на
шестой вечер мимо проплыл корабль на расстоянии  меньше  полумили;  на  нем
ярко горели огни, иллюминаторы были открыты - он был точно большой светляк.
На палубе играла музыка. Я вскочил на ноги, кричал и вопил ему вслед...  На
второй день я продырявил одно из  яиц  эпиорниса,  по  кусочкам  очистил  с
одного конца от  скорлупы  и  попробовал  его;  к  счастью,  оно  оказалось
съедобным. Яйцо немножко припахивало, - не испорчено было,  нет,  -  но  по
вкусу напоминало утиное. На одной стороне желтка было нечто вроде  круглого
пятна, около шести дюймов в диаметре  -  с  кровяными  прожилками  и  белым
рубцом лесенкой; пятно показалось мне странным, но в  то  время  я  еще  не
понял, что это значит, да и не собирался быть  особенно  разборчивым.  Яйца
мне хватило на три дня, с сухарями и водой из бочонка. Кроме того, я  жевал
кофейные зерна - как укрепляющее. Второе яйцо я вскрыл примерно на  восьмой
день и - испугался.
     Человек со шрамом умолк.
     - Да, - сказал он, - в нем был зародыш.
     Вам, вероятно, трудно этому поверить.  Но  я  поверил,  ведь  я  видел
собственными глазами.  Это  яйцо,  погруженное  в  холодную  черную  грязь,
пролежало в ней лет триста. Тем не менее  ошибиться  было  невозможно.  Там
оказался... как его?.. эмбрион, с большой головой и выгнутой спиной; в  нем
билось сердце, желток весь  ссохся,  а  внутри  скорлупы  тянулись  длинные
перепонки,  которые  покрывали  и  желток.  Получилось,  что  я,  плавая  в
маленьком каноэ по Индийскому  океану,  высиживал  яйца  самой  большой  из
вымерших птиц. Если б старик Доусон это знал! Такое дело  стоило  жалованья
за четыре года. Как, по-вашему, а?
     Но  еще  до  того,  как  показался  риф,  мне  пришлось   съесть   эту
драгоценность до последней крошки, и черт знает, до чего это была противная
еда! Третье яйцо я не трогал. Я просматривал его  на  свет,  но  при  такой
плотной скорлупе трудно было разобрать, что творится  внутри;  и  хотя  мне
казалось, будто я слышу биение пульса, может быть, у меня просто  шумело  в
ушах, как бывает, когда приложишь к уху морскую раковину.
     Затем показался атолл. Выплыл вместе с восходящим солнцем, неожиданно,
совсем рядом. Меня несло прямо к  нему  до  тех  пор,  пока  до  берега  не
осталось меньше полумили, а затем течение вдруг свернуло в сторону,  и  мне
пришлось грести изо всех сил руками и  кусками  скорлупы  эпиорниса,  чтобы
попасть  на  остров.  И  все-таки  я  добрался  до  него.  Это  был   самый
обыкновенный атолл, около четырех миль в окружности; на нем росло несколько
деревьев, сочился родник, а лагуна так  и  кишела  рыбой,  главным  образом
губанами. Я отнес яйцо на  берег,  выбрав  для  него  подходящее  место,  -
достаточно далеко от границы прилива и на солнце, чтобы  создать  для  него
самые лучшие условия; затем втащил на берег каноэ, целое  и  невредимое,  и
отправился осматривать  окрестности.  Удивительно,  до  чего  тоскливы  эти
атоллы! Как только я нашел родник, у меня пропал всякий интерес к  острову.
В детстве мне казалось, что ничто не может быть лучше и увлекательнее,  чем
жить Робинзоном, но мой атолл был скучен, как сборник проповедей.  Я  ходил
вокруг него, разыскивая что-нибудь съедобное и предаваясь раздумью; но  еще
задолго до того, как кончился этот первый день, меня уже одолела  тоска.  А
ведь мне очень повезло - едва я высадился на сушу, погода переменилась. Над
морем, по направлению к северу,  пронеслась  гроза,  захватив  своим  краем
остров; ночью пошел проливной дождь и поднялся ветер, который выл и  крутил
все вокруг. Каноэ ничего не стоило бы перевернуться, это ясно.
     Я спал под каноэ, а яйцо, к  счастью,  лежало  в  песке,  подальше  от
берега. Первое, что я тогда услыхал, был грохот,  такой,  словно  на  доски
обрушился град камней; меня всего обдало  водой.  Перед  этим  мне  снилось
Антананариво, и я сел и стал звать Интоши, чтобы узнать у нее какого  черта
там шумят; я протянул было руку к стулу, на котором обычно лежали спички, и
тут только вспомнил, где я. Фосфоресцирующие волны катились прямо на  меня,
словно собираясь меня поглотить, кругом было темно, как в  аду.  В  воздухе
стоял сплошной рев. Тучи висели над самой моей головой, а  дождь  лил  так,
будто небо начало тонуть и кто-то  вычерпывал  воду,  выливая  ее  за  край
небосвода. Ко мне приближался огромный вал,  извивающийся  как  разъяренная
змея, и я пустился бежать. Затем я вспомнил о лодке, и как  только  вода  с
шипеньем отхлынула, помчался к ней, но  она  уже  исчезла.  Тогда  я  решил
посмотреть,  цело  ли  яйцо  и  ощупью  добрался  до  него.  Оно   было   в
безопасности, самые ярые волны не могли бы докатиться туда; я уселся  рядом
с ним и обнял его, как приятеля. Ну и ночка это была, господи боже ты мой!
     Шторм улегся еще до утра. Когда рассвело, от туч уже нe оставалось  ни
клочка, а по всему берегу  были  разбросаны  обломки  досок,  так  сказать,
скелет моего каноэ. Но мне хоть  нашлась  какая-то  работа.  Я  выбрал  два
дерева, росших рядом, и соорудил между ними из останков лодки  нечто  вроде
шалаша для защиты от штормов. И в этот день вылупился птенец.
     Вылупился, сэр, в то время, как я спал, положив голову на яйцо, как на
подушку! Я услыхал сильный стук, меня тряхнуло, и я сел, - кончик яйца  был
пробит, и оттуда выглядывала забавная коричневая головка.
     "Господи! - сказал я. - Добро пожаловать!"
     Птенец поднатужился и вылез наружу.
     Он  оказался  славным,  дружелюбным  малышом,  величиной  с  небольшую
курицу, очень похожим на любых других птенцов, только крупнее. Вначале  его
оперение было грязно-бурым, с какими-то серыми  струпьями,  которые  вскоре
отвалились, и редкими перышками, пушистыми, как мех.  Трудно  передать  мою
радость при виде его. Робинзон Крузо и тот не был так одинок, как я, уверяю
вас. А тут у меня появилась преинтересная компания. Птенец смотрел на  меня
и мигал, закатывая веки кверху, как курица, затем чирикнул  и  сразу  начал
клевать песок, как будто вылупиться с опозданием в триста лет было для него
сущей безделицей.
     "Привет, Пятница!" - сказал  я;  еще  в  каноэ,  увидав,  что  в  яйце
развивается зародыш, я уже решил: если птенец вылупится, конечно, он  будет
зваться Пятницей. Меня немножко беспокоило, чем я его  буду  кормить,  и  я
сразу дал ему кусок сырого губана. Он проглотил его и снова  разинул  клюв.
Это меня обрадовало, - ведь  если  бы  он,  при  подобных  обстоятельствах,
оказался чересчур разборчивым, мне пришлись бы в конце  концов  съесть  его
самого.
     Вы  не  можете  себе  представить,  каким  занятным  был  этот  птенец
эпиорниса. С самого начала он не отходил от меня ни на шаг. Обычно он стоял
рядом и смотрел, как я ужу рыбу  в  лагуне;  я  делился  с  ним  всем,  что
вылавливал. И к тому же он был умницей.  На  берегу,  в  песке,  попадались
какие-то противные зеленые бородавчатые  штучки,  похожие  на  маринованные
корнишоны; он попробовал проглотить одну из них, и ему стало  худо.  Больше
он на них даже и не глядел.
     И он рос. Рос чуть ли не на  глазах.  А  так  как  я  никогда  не  был
особенно общительным, его спокойная дружелюбная  натура  вполне  устраивала
меня. Почти два года мы были так счастливы,  как  только  это  возможно  на
подобном острове. Зная,  что  мне  накапливается  у  Доусона  жалованье,  я
откинул все деловые заботы. Временами  мы  видели  парус,  однако  ни  одно
суденышко не приблизилось к нашему острову. Я развлекался тем, что  украшал
атолл узорами из морских ежей и различных причудливых раковин и  кругом  по
берегу выложил камнями: "Остров Эпиорниса",  -  очень  аккуратно,  большими
буквами,  как  делают  из  цветных  камешков  у  нас   на   родине,   возле
железнодорожных  станций;  кроме  того,  я  разместил  там   математические
вычисления и разные рисунки. Иногда я лежал и смотрел, как эта птичка важно
выступает около меня и все растет, растет; если  меня  когда-нибудь  снимут
отсюда, думал я. вполне можно будет заработать на жизнь,  демонстрируя  мою
птицу. После первой линьки она  стала  красивой  -  с  хохолком  и  голубой
бородкой и пышными зелеными перьями в хвосте.  Я  все  ломал  себе  голову,
имеет Доусон право претендовать на нее или  нет.  Во  время  шторма  или  в
период дождей мы уютно лежали в шалаше, построенном из остатков каноэ, и  я
рассказывал Пятнице всякие небылицы про своих друзей  на  родине.  А  после
шторма мы вместе обходили остров, проверяя, не выкинуло ли  чего-нибудь  на
берег. Словом - идиллия. Если бы еще немного табачку,  ну  просто  была  бы
райская жизнь.
     Но к концу второго года что-то стало не  ладиться  в  нашем  маленьком
раю. Пятница достиг тогда примерно четырнадцати футов в вышину; у него была
большая, широкая голова, по форме как конец кирки,  и  огромные  коричневые
глаза с желтым ободком, посаженные  не  по-куриному  -  с  двух  сторон,  а
по-человечьи - близко друг к другу.  Оперение  у  него  было  красивое:  не
полутраурное, как у всяких страусов, а скорее, по цвету и  фактуре,  как  у
казуара. И вот он начал топорщить гребешок при виде меня.  и  важничать,  и
проявлять признаки скверного характера.
     А затем однажды, когда рыбная ловля оказалась довольно неудачной,  моя
птица стала ходить за мной с каким-то странным, задумчивым видом. Я  думал,
что, может быть, она наелась морских огурцов или еще чего-нибудь такого, но
это она просто показывала мне свое недовольство.  Я  тоже  был  голоден  и,
когда, наконец, вытащил рыбу, хотел съесть ее сам. В то утро мы оба были не
в духе. Она клюнула губана и схватила его,  а  я  стал  гнать  ее  прочь  и
стукнул по голове. Тут она и накинулась на меня. Боже!
     - Она начала с этого. - Человек со шрамом  показал  на  свое  лицо.  -
Потом стала лягаться. Лягаться, как ломовая лошадь! Я вскочил и, видя,  что
она не унимается, помчался что есть мочи, прикрыв обеими  руками  лицо.  Но
эта проклятая птица, несмотря на неуклюжие ноги,  бежала  быстрее  скаковой
лошади, и все молотила меня ногами, и долбила своей киркой  по  затылку.  Я
понесся к лагуне и забрался в воду по  самую  шею.  Птица  остановилась  на
берегу, потому что не любила мочить лапы, и начала пронзительно кричат, как
павлин, только более хрипло, а потом принялась расхаживать по  берегу  взад
да вперед. Сказать по правде, довольно-таки унизительно  было  видеть,  как
это ископаемое чувствует себя хозяином положения. С головы и  лица  у  меня
стекала кровь, а тело - тело было все в синяках.
     Я решил переплыть через лагуну и ненадолго оставить свою  птицу  одну,
чтобы она утихомирилась. Потом я залез на самую высокую пальму и  стал  все
это обдумывать. Кажется, в жизни я не был еще так оскорблен.  Такая  черная
неблагодарность! Я был для нее ближе родного брата. Высидел  ее,  воспитал.
Этакую большую, неуклюжую, допотопную птицу! Я - человек,  царь  природы  и
тому подобное.
     Я думал, что через некоторое время она сама это поймет и устыдится.  Я
думал, что если мне удастся поймать вкусных  рыбок  и  я  как  бы  случайно
подойду и угощу ее, она образумится. Прошло немало времени, пока  я  узнал,
какой мстительной и сварливой может быть вымершая порода птиц.  Воплощенное
коварство!
     Не буду рассказывать обо всех уловках, которые я применял, чтобы снова
заставить птицу слушаться. Я просто не в состоянии: даже и теперь сгораю со
стыда, когда  вспомню,  как  пренебрежительно  обращалась  со  мной  и  как
избивала меня эта музейная диковинка! Я  пробовал  применить  силу  и  стал
бросать в нее кусками коралла - с безопасного  расстояния,  но  она  только
проглатывала их. Потом я попробовал швырнуть в нее раскрытым ножом  и  чуть
не расстался с ним,  хотя  он  был  слишком  велик,  чтобы  она  могла  его
проглотить. Пытался я взять ее  измором  и  перестал  удить  рыбу,  но  она
научилась отыскивать на берегу, после отлива, червяков, и ей этого хватало.
Половину времени я проводил, стоя по шею в  лагуне,  а  другую  половину  -
наверху, на пальмах. Однажды пальма оказалась недостаточно высокой, и когда
моя птица настигла меня там, ну и полакомилась она моими икрами!  Положение
стало совершенно невыносимым. Не знаю, пробовали ли вы  когда-нибудь  спать
на пальме. У меня были ужаснейшие кошмары. И какой позор, к  тому  же!  Эта
вымершая тварь бродит по моему острову с надутым видом, словно герцогиня, а
я не имею права ступить ногой на  землю.  Я  даже  плакал  от  усталости  и
досады. Я прямо заявил ей, что  не  позволю  такому  дурацкому  анахронизму
гоняться за мной по пустынному  острову.  Пусть  разыскивает  какого-нибудь
мореплавателя своей собственной эпохи и клюет его, сколько  вздумается.  Но
она только щелкала клювом, завидя меня. Этакая огромная уродина, одни  ноги
и шея!
     Сколько все это тянулось, даже не  хочется  говорить.  Я  убил  бы  ее
раньше, да не умел.  В  конце  концов  я  все  же  сообразил,  как  мне  ее
прикончить. Так ловят птиц в Южной Америке. Я соединил все свои  рыболовные
лесы, связав их стеблями водорослей и другими  штуками,  и  сделал  крепкий
канат, ярдов в двенадцать, даже больше; к каждому его концу я  привязал  по
куску коралла. На это у  меня  ушло  довольно  много  времени,  потому  что
постоянно приходилось то влезать в лагуну, то забираться на дерево - смотря
по обстоятельствам. Затем я быстро развертел  этот  канат  в  воздухе,  над
головой, и запустил им в птицу. В первый раз я промахнулся,  но  во  второй
раз канат ловко обвился вокруг ее ног и опутал  их.  Она  упала.  Я  бросал
канат, стоя по пояс в лагуне,  и  как  только  птица  свалилась  на  землю,
выскочил из воды и перепилил ей горло ножом...
     Мне даже теперь неприятно об этом вспоминать. В ту минуту я чувствовал
себя убийцей, хотя во мне все так и кипело от злости. Я  стоял  над  ней  и
видел, как ее кровь текла на белый песок, как ее могучие длинные ноги и шея
дергались в агонии... Ах, да что там!..
     После этой трагедии одиночество нависло надо мной, как проклятье. Боже
мой, вы даже представить себе не можете, как мне не хватало моей  птицы.  Я
сидел около ее тела и горевал; меня пробирала дрожь, когда я оглядывал свой
унылый риф, на котором царило  полное  безмолвие.  Я  думал  о  том,  каким
славным птенцом был этот эпиорнис, когда вылупился,  и  какие  симпатичные,
забавные повадки были у моего Пятницы, пока он не взбесился.  Кто  знает  -
если б я его только ранил, я, вероятно, сумел бы, выходив его, привить  ему
дружеские чувства. Если бы у меня была какая-нибудь возможность вырыть  яму
в коралловой скале, я похоронил бы его. Мне казалось,  что  я  расстался  с
человеком, а не с птицей. Съесть ее я, конечно, не мог бы и поэтому опустил
в лагуну, где рыбки начисто ее обглодали. Я даже не оставил себе перьев.  А
потом какому-то типу, путешествовавшему на яхте,  в  один  прекрасный  день
вздумалось поглядеть, существует ли еще мой атолл.
     Он явился как раз вовремя, потому что мне  стало  так  тошно  на  этом
пустынном острове, что я только не мог решить, зайти ли мне просто подальше
в море и там покончить со всеми земными делами или поесть зеленых штучек...
     Я продал кости человеку по имени Уинслоу, торговавшему  поблизости  от
Британского музея, а он, по его  словам,  перепродал  их  старику  Хэверсу.
Хэверс,  видимо,  не  знал,  что  они  исключительно  велики.  Поэтому  они
привлекли к себе внимание  только  после  его  смерти.  Птице  дали  имя...
эпиорнис... как это дальше, вы не помните?
     - Epyornis Vastus, - сказал я. - Забавное совпадение, ведь  именно  об
этих костях упоминал один мой приятель. Когда был найден скелет эпиорниса с
берцовой костью длиной в один ярд, считалось, что это уже верхушка шкалы  -
Epyornis Maximus. Потом кто-то раздобыл другую берцовую кость в четыре фута
шесть дюймов или больше, и она получила  название  Epyornis  Fitan.  Затем,
после смерти старика Хэверса, в его коллекции нашли  ваш  Vastus,  а  потом
нашелся Vastissimus.
     - Уинслоу так и говорил мне,  -  сказал  человек  со  шрамом.  -  Если
найдутся еще новые эпиорнисы, он  думает,  что  какую-нибудь  ученую  шишку
хватит удар. А все-таки странные истории случаются с людьми, правда?


1894



    Герберт Уэллс.
    Правда о Пайкрафте


 (c) 1903, Wells, Herbert George "The Truth About Pyecraft"
 (c) перевод Е. Фролова
 (c) 1979, изд. "Правда". Составление
 [x] 04 Aug 2000, OCR & spellcheck: Denis Suhanov aka sadist



     Он сидит всего в десяти шагах  от  меня.  Стоит  мне  поглядеть  через
плечо, и я увижу его. И если я встречусь с ним взглядом (а  это  непременно
случится), то в его глазах...
     В общем это умоляющий взгляд, по все же с оттенком подозрения.
     К черту его подозрения! Если бы я захотел, я бы давно,  все  про  него
рассказал, Однако же я молчу, я ничего не  рассказываю,  и  он  может  быть
спокойным и чувствовать себя вольготно. Если, конечно, такое  громоздкое  и
жирное создание, как он, вообще может чувствовать себя вольготно.  Да  если
бы я и рассказал, кто бы мне поверил?
     Бедняга Пайкрафт! Экая неуклюжая бесформенная масса -  студень,  да  и
только! Самый толстый клубный завсегдатай в Лондоне.
     Он сидит за одним из столиков в большой нише около камина  и...  жует.
Чт