тральная декорация,  а  мотор,  половина  аэроплана  и  я  -  через
огромное двустворчатое  окно-дверь  -  приземлились  в  гостиной.  Нам
здорово повезло, что  окно  было  распахнуто.  Нет  ничего  неприятнее
ранений от тонкого оконного стекла,  если  случится  пролететь  сквозь
него; мне следовало это знать. На мою голову  сразу  обрушился  жуткий
ливень нравоучений и упреков - хорошо еще, что священник  был  выведен
из строя. Ах, эти глубокие и  высокопарные  сентенции!  Однако,  может
быть, они и смягчили несколько накал страстей?..
   "Большому  Жаворонку",  моему  первому  аэроплану,  пришел   конец.
Никогда, даже мысленно, я  не  пытался  вернуть  его;  мне  просто  не
хватило решительности...
   Потом разразилась буря!
   Идея, вероятно, заключалась в том,  чтобы  заставить  маму  и  меня
уплатить  за  все,  что  когда-либо   обрушилось   или   сломалось   в
Минтончестере с самого сотворения мира.  Да  что  там,  нам  следовало
раскошелиться за каждое животное, которое внезапно подохло  на  памяти
старейшего из жителей городка. Тариф был под стать претензиям.
   Коровы оценивались в двадцать-тридцать фунтов  стерлингов  и  выше;
свиньи шли по фунту за каждую, без скидки за убиение разом  нескольких
животных; веранды, эти жалкие  пристройки,  оценивались  неизменно  не
менее сорока пяти гиней. Обеденные сервизы тоже были в  цене,  так  же
как черепица и всякого рода строительные работы.  Представлялось,  что
некоторые жители Минтончестера вообразили, что над городком забрезжила
заря    процветания,    ограниченного    фактически    только    нашей
платежеспособностью. Священник попытался было прибегнуть к  устаревшей
форме шантажа, угрожая распродажей для покрытия убытков, но я смиренно
согласился: "Распродавайте..."
   Я ссылался на дефектный мотор, на роковое  стечение  обстоятельств,
лез из кожи вон, чтобы свалить вину на фирму с  Блэкфрэйрс-роуд,  и  в
виде  дополнительной   меры   безопасности   представил   документ   о
несостоятельности.  Благодаря  моей  матушке  я  не   владел   никаким
имуществом, кроме двух мотоциклетов (злодеи конфисковали их!),  темной
комнаты для  занятий  фотографией  и  уймы  книг  в  переплетах  -  по
аэронавтике и о прогрессе вообще. Матушка, конечно, не была  виновата.
Она не имела к случившемуся никакого отношения.
   Так вот, несмотря на все, неприятности навалились  лавиной.  Стоило
мне появиться на улице, как всякий сброд  вроде  школяров,  мальчишек,
прислуживавших игрокам в гольф, и неуклюжих подростков выкрикивал  мне
вслед  обидные   слова;   глупцы,   подобные   старику   Лаптону,   не
соображавшие, что человек не может оплатить то, чего  он  не  получал,
грозили  мне  физической  расправой;   меня   изводили   жены   разных
джентльменов, считавших, что их мужьям следовало отдохнуть  от  трудов
праведных на законном основании, то есть из-за  телесных  повреждений;
меня  засыпали   целым   ворохом   идиотских   судебных   повесток   с
перечислением целой кучи фантастических преступлений, таких, например,
как злостное  членовредительство  и  человекоубийство,  преднамеренное
нанесение убытков и нарушение чужого права  владения.  Оставался  один
выход - бежать из Минтончестера, уехать в  Италию  и  оставить  бедную
маленькую матушку укрощать  человеческие  страсти  в  свойственной  ей
твердой  и  сдержанной  манере.  Должен   признаться,   она   проявила
исключительную твердость. Не женщина, а кремень!
   Как бы то ни было, минтончестерцы  не  очень-то  поживились  за  ее
счет,  но  ей  все-таки  пришлось  распрощаться  с  уютным  домиком  в
Минтончестере  и  присоединиться  ко  мне  в  Арозе,  несмотря  на  ее
отвращение к итальянской кухне. По приезде она обнаружила, что и тут я
уже успел стать в некотором роде знаменитостью, так как за три дня мне
удалось свалиться в три разные горные расселины,  чем  я,  несомненно,
установил рекорд. Но это уже совсем другая история.
   Полагаю, что  от  старта  до  финиша  эпопея  с  первым  аэропланом
обошлась моей матушке в девять сотен фунтов с хвостиком. Если бы я  не
вмешивался,  а  она  упорствовала  в  своем  первоначальном  намерении
покрыть все убытки, это стоило бы ей около трех тысяч...
   Но пережитое стоило того, да, стоило. Как бы  мне  хотелось  пройти
через это все заново! Знаю, не один  старый  чудак  вроде  меня  сидит
сейчас у камина и вздыхает о безвозвратно ушедшем счастливом времечке,
полном приключений, когда любой отважный мужчина был  волен  летать  и
ходить  куда  угодно  и  рушить  что  угодно,  а  потом   хладнокровно
подсчитывать убытки и размышлять, что ему за это будет.



Герберт Уэллс.
Дверь в стене

     Месяца  три назад, как-то вечером, в очень располагающей к
интимности обстановке, Лионель Уоллес рассказал мне историю про
"дверь  в  стене".  Слушая  его,  я  ничуть  не  сомневался   в
правдивости его рассказа.
     Он  говорил  так  искренне  и  просто, с такой подкупающей
убежденностью, что трудно было ему не поверить. Но утром у себя
дома я проснулся совсем в другом настроении. Лежа в  постели  и
перебирая  в  памяти  подробности  рассказа  Уоллеса,  я уже не
испытывал обаяния его  неторопливого,  проникновенного  голоса,
когда за обеденным столом мы сидели с глазу на глаз, под мягким
светом затененной абажуром лампы, а комната вокруг нас тонула в
призрачном  полумраке  и  перед  нами  на  белоснежной скатерти
стояли тарелочки с десертом, сверкало  серебро  и  разноцветные
вина  в  бокалах,  и  этот яркий, уютный мирок был так далек от
повседневности. Но сейчас, в домашней обстановке,  история  эта
показалась мне совершенно невероятной.
     - Он  мистифицировал меня! - воскликнул я.- Ну и ловко это
у него получалось! От кого другого, а уж от него я никак  этого
не ожидал.
     Потом,  сидя  в  постели  и  попивая  свой утренний чай, я
поймал себя на том, что стараюсь доискаться, почему  эта  столь
неправдоподобная   история   вызвала  у  меня  такое  волнующее
ощущение живой действительности; мне приходило в голову, что  в
своем   образном   рассказе   он   пытался   как-то   передать,
воспроизвести, восстановить (я не нахожу нужного слова) те свои
переживания, о которых иначе невозможно было бы поведать.
     Впрочем,  сейчас  я  уже  не  нуждаюсь   в   такого   рода
объяснениях.  Со всеми сомнениями уже давно покончено. Сейчас я
верю, как верил, слушая рассказ Уоллеса, что  он  всеми  силами
стремился  приоткрыть  мне некую тайну. Но видел ли он на самом
деле, или же это ему просто казалось, обладал  ли  он  каким-то
редкостным   драгоценным  даром  или  же  был  во  власти  игры
воображения, не берусь судить. Даже обстоятельства  его  смерти
не   пролили  свет  на  этот  вопрос,  который  так  и  остался
неразрешенным. Пусть судит сам читатель!
     Теперь я уже не помню, что вызвало на откровенность  этого
столь  замкнутого  человека  -  случайное  ли мое замечание или
упрек. Должно быть,  я  обвинил  его  в  том,  что  он  проявил
какую-то  расхлябанность,  даже  апатию,  и  не  поддержал одно
серьезное общественное движение, обманув  мои  надежды.  Тут  у
него вдруг вырвалось:
     - У меня мысли заняты совсем другим... Должен признаться,-
продолжал  он, немного помолчав,- я был не на высоте... Но дело
в том... Тут, видишь ли, не замешаны ни духи, ни  привидения...
но,  как  это  ни  странно,  Редмонд,  я словно околдован. Меня
что-то преследует,  омрачает  мою  жизнь,  пробуждает  какое-то
неясное томление.
     Он   остановился,   поддавшись  той  застенчивости,  какая
нередко овладевает нами, англичанами, когда приходятся говорить
о чем-нибудь трогательном, печальном или прекрасном.
     - Ты ведь прошел весь курс в Сент-Ателстенском колледже? -
внезапно спросил он совсем некстати, как мне показалось  в  тот
момент.-   Так   вот...-   И  он  снова  умолк.  Затем,  сперва
неуверенно, то и дело  запинаясь,  потом  все  более  плавно  и
непринужденно,  стал  рассказывать  о том, что составляло тайну
его жизни: то было неотвязное воспоминание о неземной красоте и
блаженстве, пробуждавшее  в  его  сердце  ненасытное  томление,
отчего  все  земные  дела и развлечения светской жизни казалась
ему глупыми, скучными и пустыми.
     Теперь,  когда  я  обладаю  ключом  к  этой  загадке,  мне
кажется,  что все было написано на его лице. У меня сохранилась
его  фотография,  на  которой  очень  ярко  запечатлелось   это
выражение какой-то странной отрешенности. Мне вспоминается, что
однажды сказала о нем женщина, горячо его любившая. "Внезапно -
заметила  она,-  он  теряет  всякий  интерес  к окружающему. Он
забывает о вас. Вы для него не существуете,  хотя  вы  рядом  с
ним..."
     Однако   Уоллес   далеко   не   всегда   терял  интерес  к
окружающему,   и,   когда   его    внимание    на    чем-нибудь
останавливалось, он добивался исключительных успехов. И в самом
деле,  его  карьера  представляла собой цепь блестящих удач. Он
уже  давно  опередил  меня,  занимал  гораздо   более   высокое
положение  и  играл  в  обществе такую роль, о какой я не мог и
мечтать.
     Ему не было еще и сорока лет, и поговаривают, что будь  он
жив,  то  получил бы ответственный пост и почти наверняка вошел
бы в состав нового кабинета. В школе он  всегда  без  малейшего
усилия шел впереди меня, это получалось как-то само собой.
     Почти    все   школьные   годы   мы   провели   вместе   в
Сент-Ателстенском колледже в Восточном Кенсингтоне. Он поступил
в колледж  с  теми  же  знаниями,  что  и  я,  а  окончил  его,
значительно  опередив  меня,  вызывая удивление своей блестящей
эрудицией и талантливыми выступлениями, хотя я и сам,  кажется,
учился  недурно.  В  школе  я  впервые услыхал об этой "двери в
стене", о которой вторично мне довелось услышать всего за месяц
до смерти Уоллеса.
     Теперь я совершенно уверен,  что,  во  всяком  случае  для
него,  эта  "дверь  в  стене"  была настоящей дверью в реальной
стене и вела к вечным реальным ценностям.
     Это вошло в  его  жизнь  очень  рано,  когда  он  был  еще
ребенком пяти-шести лет.
     Я  помню,  как  он, очень серьезно и неторопливо размышляя
вслух, приоткрыл мне свою тайну  и,  казалось,  старался  точно
установить, когда именно это с ним произошло.
     - Я  увидел  перед  собой,-  говорил  он,-  ползучий дикий
виноград, ярко освещенный полуденным солнцем, темно-красный  на
фоне  белой  стены...  Я внезапно его заметил, хотя и не помню,
как это случилось... На чистом тротуаре, перед  зеленой  дверью
лежали  листья  конского  каштана. Понимаешь, желтые с зелеными
прожилками, а не коричневые и не грязные: очевидно, они  только
что  упали  с  дерева.  Вероятно, это был октябрь. Я каждый год
любуюсь как падают листья  конского  каштана,  и  хорошо  знаю,
когда  это бывает... Если не ошибаюсь, мне было в то время пять
лет и четыре месяца.
     По словам Уоллеса, он был не по годам  развитым  ребенком:
говорить  научился необычайно рано, отличался рассудительностью
и был, по мнению окружающих,  "совсем  как  взрослый",  поэтому
пользовался  такой  свободой,  какую  большинство детей едва ли
получает в возрасте семи-восьми лет. Мать Уоллеса умерла, когда
ему было всего два года, и он остался под менее бдительным и не
слитком строгим  надзором  гувернантки.  Его  отец  -  суровый,
поглощенный  своими делами адвокат - уделял сыну мало внимания,
но  возлагал  на  него  большие  надежды.  Мне  думается,  что,
несмотря  на всю его одаренность, жизнь казалась мальчику серой
II скучной. И вот однажды он отправился побродить.
     Уоллес совсем забыл, как ему удалось улизнуть из дома и по
каким  улицам  Восточного  Кенсингтона  он  проходил.  Все  это
безнадежно  стерлось у него из памяти. Но белая стена и зеленая
дверь вставали перед ним совершенно отчетливо.
     Он ясно помнил, что при первом же  взгляде  на  эту  дверь
испытал  необъяснимое  волнение,  его  влекло к ней, неудержимо
захотелось открыть и войти.
     Вместе с тем он смутно чувствовал, что с его стороны будет
неразумно, а может быть, даже и дурно, если он поддастся  этому
влечению.  Уоллес утверждал, что, как ни удивительно, он знал с
самого начала, если только память его не обманывает, что  дверь
не заперта и он может, когда захочет, в нее войти.
     Я  так  и  вижу  маленького  мальчика, который стоит перед
дверью в стене, то порываясь войти, то отходя в сторону.
     Каким-то совершенно непостижимым образом он знал, что отец
очень рассердится, если он войдет в эту дверь.
     Уоллес со всеми подробностями рассказал, какие он  пережил
колебания.  Он прошел мимо двери, потом засунул руки в карманы,
по-мальчишески засвистел, с  независимым  видом  зашагал  вдоль
стены  и  свернул  за  угол.  Там  он  увидел несколько драных,
грязных  лавчонок,  и  особенно  запомнились   ему   мастерские
водопроводчика и обойщика; кругом валялись в беспорядке пыльные
глиняные  трубы, листы свинца, круглые краны, образчики обоев и
жестянки с эмалевой краской.
     Он стоял, делая вид, что рассматривает  эти  предметы,  на
самом же деле трепетно стремился к зеленой двери.
     Внезапно его охватило необъяснимое волнение. Боясь, как бы
на него  снова  не  напали  колебания,  он  решительно побежал,
протянув руку, толкнул  зеленую  дверь,  вошел  в  нее,  и  она
захлопнулась  за  ним.  Таким образом, в один миг он очутился в
саду, и видение этого сада потом преследовало его всю жизнь.
     Уоллесу было очень трудно  передать  свои  впечатления  от
этого сада.
     - В   самом  воздухе  было  что-то  пьянящее,  что  давало
ощущение легкости, довольства и счастья.  Все  кругом  блистало
чистыми,  чудесными,  нежно  светящимися красками. Очутившись в
саду, испытываешь  острую  радость,  какая  бывает  у  человека
только в редкие минуты, когда он молод, весел и счастлив в этом
мире. Там все было прекрасно...
     Уоллес задумался, потом продолжал свой рассказ.
     - Видишь  ли,- сказал он нерешительным тоном, как человек,
сбитый с толку чем-то совершенно  необычным.  -  Там  были  две
большие  пантеры... Да, пятнистые пантеры. И, представь себе, я
их не испугался. На  длинной  широкой  дорожке,  окаймленной  с
обеих  сторон  мрамором  и обсаженной цветами, эти два огромных
бархатистых  зверя  играли  мячом.  Одна  из  пантер   не   без
любопытства  поглядела  на  меня и направилась ко мне: подошла,
ласково, потерлась своим мягким круглым ухом о  мою  протянутую
вперед  ручонку и замурлыкала. Говорю тебе, то был зачарованный
сад. Я это знаю... А его размеры? О, он далек"" простирался  во
все  стороны,  и,  казалось,  ему  нет конца. Помнится, вдалеке
виднелись холмы. Бог знает,  куда  вдруг  провалился  Восточный
Кенсингтон.  И  у меня было такое чувство, словно я вернулся на
родину.
     Знаешь, в тот самый миг, когда дверь захлопнулась за мной,
я позабыл и дорогу, усыпанную опавшими листьями каштана,  с  ее
экипажами  и фургонами, забыл о дисциплине, властно призывавшей
меня домой; забыл обо всех своих колебаниях  и  страхах,  забыл
всякую  осторожность;  забыл  и  о  повседневной  жизни. В одно
мгновение я очутился  в  другом  мире,  превратившись  в  очень
веселого,  безмерно  счастливого  ребенка.  Это был совсем иной
мир, озаренный теплым, мягким,  ласковым  светом;  тихая  ясная
радость  была  разлита  в  воздухе,  а  в небесной синеве плыли
легкие, пронизанные солнцем облака. Длинная широкая дорожка, по
обеим сторонам которой росли великолепные, никем не  охраняемые
цветы,  бежала  передо  мной и манила идти все дальше, рядом со
мной шли  две  большие  пантеры.  Я  бесстрашно  погрузил  свои
маленькие  руки  в  их  пушистую шерсть, гладил их круглые уши,
щекотал чувствительное местечко за ушами и забавлялся  с  ними.
Казалось,  они  приветствовали  мое  возвращение на родину. Все
время мною владело радостное чувство, что  я  наконец  вернулся
домой. И когда на дорожке появилась высокая прекрасная девушка,
с улыбкой пошла ко мне навстречу и сказала: "Вот и ты!" - потом
подняла меня, расцеловала, опустила на землю и повела за руку,-
это  не вызвало во мне ни малейшего удивления, но лишь чудесное
сознание, что  иначе  и  не  могло  быть,  напоминая  о  чем-то
счастливом,  что  странным  образом  выпало  из памяти. Я помню
широкие   красные   ступени,   видневшиеся    между    стеблями
дельфиниума;  мы  поднялись по ним на убегавшую вдаль аллею, по
сторонам которой росли старые престарые тенистые деревья. Вдоль
этой аллеи, среди красноватых, изборожденных трещинами стволов,
высились мраморные памятники и статуи, а вокруг бродили ручные,
очень ласковые белые голуби.
     Поглядывая вниз, моя спутница осторожно вела меня по  этой
прохладной  аллее.  Мне  запомнились  милые  черты  ее нежного,
доброго лица с тонко очерченным подбородком. Тихим,  задушевным
голосом  она  задавала  мне  вопросы и рассказывала что-то, без
сомнения, очень приятное, но что  именно,  я  начисто  забыл...
Внезапно    обезьянка-капуцин,    удивительно   чистенькая,   с
красновато-бурой шерсткой и добрыми карими глазами,  спустилась
к  нам  с дерева и побежала рядом со мною, поглядывая на меня и
скаля зубы, потом прыгнула мне на плечо. Так мы оба, веселые  и
довольные, продолжали свой путь.
     Он умолк.
     - Продолжай,- сказал я.
     - Мне  вспоминаются всякие мелочи. Мы прошли мимо старика,
сидевшего в тени лавров и погруженного в размышления.  Миновали
рощу,  где  порхали  стаи резвых попугаев. Прошли вдоль широкой
тенистой колоннады к просторному прохладному дворцу,  где  было
множество   великолепных   фонтанов   и   самых   замечательных
вещей-все, о чем только можно  мечтать.  Там  я  заметил  много
людей - некоторых я помню очень ясно, Других смутно, но все они
были  прекрасны  и  ласковы.  И каким-то непостижимым образом я
сразу почувствовал, что я им дорог и они рады меня  видеть.  Их
движения,   прикосновения  рук,  приветливый,  сияющий  любовью
взгляд  -  все  наполняло  меня  неизъяснимым  восторгом.   Вот
так-то...
     Он на секунду задумался.
     - Я  встретил  там  товарищей своих детских игр. Для меня,
одинокого ребенка, это  было  большой  радостью.  Они  затевали
чудесные  игры  на поросшей зеленой травой площадке, где стояли
солнечные часы, обрамленные цветами. И во время игр  мы  горячо
привязаллсь друг к другу.
     Но,  как  это  ни  странно, тут в моей памяти провал. Я не
помню игр,  в  какие  мы  играли.  Никогда  не  мог  вспомнить.
Впоследствии,  еще  в  детские  годы,  я  целыми  часами, порой
обливаясь слезами, ломал голову, стараясь припомнить, в чем  же
состояло  это  счастье.  Мне  хотелось  снова  у себя в детской
возобновить эти игры. Но куда там!.. Все, что я мог  воскресить
в памяти - это ощущение счастья и облик двух дорогих товарищей,
игравших со мной.
     Потом  появилась  строгая  темноволосая  женщина с бледным
серьезным лицом и мечтательными глазами, с книгой  в  руках,  в
длинном   одеянии  бледно-пурпурного  цвета,  падавшем  мягкими
складками. Она поманила меня и увела с  собой  на  галерею  над
залом.   Товарищи  по  играм  нехотя  отпустили  меня,  тут  же
прекратили игру и стояли, глядя, как меня уводят.  "Возвращайся
к нам! - вслед кричали они.- Возвращайся скорей!"
     Я  заглянул в лицо женщине, но она не обращала на их крики
ни малейшего  внимания.  Ее  кроткое  лицо  было  серьезно.  Мы
подошли  к  скамье  на  галерее.  Я стал рядом с ней, собираясь
заглянуть в книгу, которую  она  открыла  у  себя  на  коленях.
Страницы  распахнулись.  Она  указывала  мне,  и  я в изумлении
смотрел: на оживших страницах книги я увидел самого  себя.  Это
была  повесть обо мне; в ней было все, что случилось со мной со
дня моего рождения.
     Я дивился, потому что страницы книги не  были  картинками,
ты понимаешь, а реальной жизнью.
     Уоллес  многозначительно  помолчал  и  поглядел  на меня с
сомнением.
     - Продолжай,- сказал я,- мне понятно.
     - Это была самая настояща