лись делом нескорым, двигался я больше ощупью, тьма  -
хоть глаз выколи, только из люка чуть сочился тусклый синий  свет.  Вокруг
шныряли какие-то твари, одна легонько  ткнулась  в  стекло  очков,  другая
цапнула меня за ногу. Крабы, наверное... Я  поддел  ногой  кучу  какого-то
непонятного хлама, нагнулся и поднял что-то такое все в  шишках  и  шипах.
Что бы вы думали? Позвоночник. Я, правда, не из брезгливых...  Мы  заранее
до тонкости все обсудили, к тому же Олвейз точно знал, где стоял сундук. Я
нашел его с первого раза. Мне удалось приподнять его за один угол на дюйм,
не больше.
   Он внезапно оборвал рассказ.
   - Я держал его в руках, понимаете? - сказал  он.  -  Золото!  На  сорок
тысяч фунтов чистого золота! Я заорал "ура" или вроде того и чуть не оглох
в своем шлеме. Мне уже не хватало воздуха, да и устал я - пробыл под водой
уже минут двадцать пять - и решил, что с меня довольно. Отправился  наверх
через тот же люк и только высунул голову  над  палубой,  вижу,  страшенный
крабище, как бешеный, прыгнул в сторону и мигом исчез за бортом. Я  не  на
шутку струхнул. Вылез на палубу,  закрыл  клапан  сзади  на  шлеме,  чтобы
скопился воздух и  вынес  меня  наверх.  И  замечаю:  что-то  шлепает  над
головой, будто лупят веслом по воде, - но вверх не поглядел.  Думал,  наши
мне сигналят, что пора подниматься.
   И тут мимо меня промелькнуло что-то тяжелое,  воткнулось  в  деревянную
обшивку и дрожит. Я глянул, а это длинный нож - я не раз видал его в руках
Сандерса-младшего. Уронил, думаю, дурак, чуть меня не проткнул, ругаю  его
на все корки и начинаю подниматься к свету. Я был  уже  почти  у  верхушки
мачты, как вдруг - бац! Что-то на меня свалилось, и чей-то башмак  стукнул
меня спереди по шлему. Потом навалилось что-то еще, оно  отчаянно  билось.
Чувствую: увесистая штука, давит на голову, и вертится, и  крутится.  Если
бы не башмак, я бы подумал, что это громадный осьминог или вроде того.  Но
осьминоги  башмаков  не  носят.  Все  это  случилось  в  одну  минуту.   Я
почувствовал, что опять иду ко дну, растопырил руки, чтоб  удержаться,  но
тут вся эта тяжесть соскользнула с меня и  ухнула  вниз,  а  меня  подняло
вверх...
   Он помолчал.
   - Я увидал голое черное плечо, а за ним лицо Сандерса-младшего, шею ему
насквозь проткнуло копье, а изо рта и из раны будто розовый дым клубился в
воде. Так они и ушли вниз, вцепившись друг в друга и кувыркаясь,  они  уже
не в силах были выпустить друг друга. Еще миг - и  я  хлопнулся  шлемом  о
днище негритянского каноэ, чуть голову не расшиб. Негры! Целых два каноэ.
   Жутко мне стало. Через борт перевалился Олвейз - в  нем  торчали  сразу
три копья. Вокруг меня в  воде  бултыхались  ноги  нескольких  чернокожих.
Всего я разглядеть не мог, но сразу понял, что игра кончена,  отвернул  до
отказа клапан и опять пошел на дно  вслед  за  беднягой  Олвейзом,  только
пузыри надо мной взвились.  Сами  понимаете,  до  чего  я  был  поражен  и
напуган. Я пролетел мимо  Сандерса-младшего  и  того  негра  -  они  опять
поднимались вверх и еще трепыхались из последних сил, миг - и я опять стою
впотьмах на палубе "Морского разведчика".
   Фу ты, пропасть, думаю, попал я в переделку! Негры? Сперва решил, так и
так мне крышка - в воде задохнусь, а вынырну - копьем проткнут. Я не  знал
в точности, насколько у меня хватит воздуха, да  и  не  очень-то  хотелось
отсиживаться под водой. Жарко мне было и мутило ужасно, да и струсил я  до
чертиков. Мы совсем забыли про туземцев, про этих грязных  папуасов,  будь
они прокляты! Всплывать здесь нет никакого смысла, но что-то делать нужно.
Недолго думая, я перебрался через борт, спрыгнул прямо в водоросли и,  как
мог быстро, зашагал прочь в темноте. Только один раз остановился, стал  на
колени, задрал голову - чуть в шлеме шею не свернул - и  посмотрел  вверх.
Вижу, все пронзительно яркое, зелено-голубое,  и  качаются  два  каноэ,  а
между ними наша лодка, все очень маленькие, издали будто две  черточки,  а
посередке перекладина. У меня засосало под  ложечкой,  и  еще  я  подумал,
отчего это они так раскачиваются и зарываются носом...
   Это были, пожалуй, самые скверные десять минут в моей жизни -  бреду  в
темноте, спотыкаюсь, грудь сдавило так,  что  ребра  трещат,  словно  тебя
заживо в землю закопали, и мутит от страха  и  дышать  уже  нечем,  только
воняет ромом и резиной. Фу ты, пропасть! Немного  погодя  я  почувствовал,
что дно под ногами вроде как пошло покруче вверх. Скосил  глаза,  еще  раз
посмотрел, не видать ли каноэ и лодку, и иду дальше. Вот уже  над  головой
воды на фут, не больше; попытался я разглядеть,  куда  иду,  но,  понятно,
ничего не увидел, только отражение дна. Рванулся я вперед и  будто  пробил
головой зеркало. Глаза очутились над водой, вижу: впереди отмель, берег, а
чуть отступя лес. Осмотрелся - ни туземцев, ни нашей шхуны не  видать,  их
заслонила груда застывшей вздыбленной лавы. По  дурости  своей  я  вздумал
бежать в лес. Шлем не снял, только отвернул  одно  стекло,  жадно  глотнул
воздух, немного отдышался и зашагал на берег. До чего же воздух  показался
мне чистым и вкусным - сказать невозможно!
   Конечно, если подметки у тебя свинцовые, в  четыре  дюйма  толщиной,  а
голова всунута в медный шар величиной  с  футбольный  мяч  и  вдобавок  ты
пробыл тридцать пять минут под водой, чемпионом  по  бегу  не  станешь.  Я
бежал, а выходило, что едва тащился, словно пахарь за плугом.  Полпути  не
прошел и вдруг увидал десятка полтора чернокожих - вышли  из  лесу,  будто
нарочно меня встречать, и рты разинули от изумления.
   Стал я как вкопанный и обругал себя последним дураком. Удрать обратно в
воду у меня было столько же надежды, как у перевернутой черепахи. Я только
завернул опять стекло очков, чтоб руки были свободны, и жду. Что  мне  еще
оставалось?
   Однако они не  больно  спешили,  и  я  смекнул,  в  чем  дело.  "Джимми
Пучеглазый, - говорю, - красавчик мой, это они на  тебя  загляделись".  От
пережитых опасностей и от резкой  перемены  этого  окаянного  давления  я,
видно, был малость не в себе. "Чего уставились? -  говорю,  словно  дикари
могли меня слышать. - Кто я такой, по-вашему? Ну-ну, глазейте, то  ли  еще
будет!" Завернул выводной клапан и давай травить сжатый воздух из пояса  -
раздулся весь, как  хвастливая  лягушка.  Это  их  совсем  ошарашило.  Вот
провалиться, ни шагу больше не ступили, а потом один  за  другим  хлоп  на
четвереньки. Они никак не могли взять  в  толк,  что  это  перед  ними  за
чудище, и оказали мне самый любезный прием, очень это было  разумно  с  их
стороны! Я подумал было потихоньку отступить к  воде  и  удрать,  но  нет,
пустая затея. Сделай я шаг назад - и они на меня набросятся. С отчаяния  я
двинулся к ним по отмели этакой мерной тяжелой  поступью  -  иду  и  важно
размахиваю толстыми ручищами. А у самого душа в пятках.
   Но в трудную минуту что лучше всего выручает - это  когда  у  тебя  вид
почудней. Я это и раньше знал и потом  приходилось  убеждаться.  Нам-то  с
малолетства известно, что за штука водолазный костюм,  нам  и  не  понять,
каково темному дикарю такое увидеть. Одни сразу дали тягу,  другие  скорей
принялись биться оземь головой. А я все шагаю - важно, не торопясь, вид  у
меня дурацкий и  хитрый,  точь-в-точь  водопроводчик,  которому  ненароком
работы   привалило.   Ясное   дело,   они   приняли   меня   за   какое-то
сверхъестественное существо.
   Потом один вскочил и тычет в меня пальцем, а сам как-то весь вихляется,
а остальные таращат глаза то на меня, то на море. "Что-то там  стряслось",
- думаю. Повернулся - медленно, важно, чтоб достоинство свое  не  уронить,
вижу: огибает мыс пара каноэ и  тащит  на  буксире  нашу  бедную  старушку
"Гордость  Бенни".  Тут  я  вконец  расстроился.  Но  они,  видно,   ждали
одобрения, и я неопределенно помахал  руками.  Потом  повернулся  и  опять
гордо зашагал к лесу. Помнится, я все твердил, как  помешанный:  "Господи,
пронеси и помилуй! Господи, пронеси  и  помилуй!"  Только  круглый  дурак,
который сроду не нюхал опасности, позволит себе смеяться над молитвой.
   Но эти черномазые вовсе  не  собирались  меня  отпускать.  Они  затеяли
какие-то танцы с поклонами и  понемногу  оттеснили  меня  на  тропу  между
деревьев. Уж не знаю, за кого там они меня принимали, только ясно, что  не
за британского подданного, а я на сей раз вовсе  не  спешил  объявлять  им
свое подданство.
   Если вы незнакомы с обычаями дикарей, может, вы и не поверите,  но  эти
заблудшие темные души прямиком отвели меня к  своему,  что  ли,  капищу  и
представили старому черному камню. К тому времени я уже стал понимать,  до
чего они темные, и едва только увидал это  божество,  сразу  смекнул,  как
себя вести. Я завыл басом "уау-уау", и выл очень долго, и  все  размахивал
руками, а потом этак медленно, торжественно повалил идола набок  и  уселся
на него. Мне до смерти хотелось посидеть, водолазный костюм для прогулок в
тропиках - одежда не очень-то подходящая. Ну, а их это совсем доконало,  я
видел, у них прямо дух захватило, когда я уселся на  их  идола,  но  через
минуту они очухались и принялись во всю мочь мне кланяться.
   Вижу я, все оборачивается хорошо, и мне малость полегчало, хоть плечи и
ноги совсем разломило от тяжести.
   Одно меня точило: вот вернутся те дикари, что были в каноэ, как-то  они
на все это посмотрят? Вдруг они видели меня в лодке, пока я не нырнул,  да
еще без шлема? Может, они с ночи следили за  нами  из  засады.  Тогда  они
будут обо мне другого мнения, чем  эти.  Мне  показалось,  я  много  часов
маялся, ничего хорошего не ожидая. Наконец поднялась суматоха, и я  понял,
что они прибыли.
   Но они тоже в меня поверили - вся их проклятая деревня поверила. Видно,
я их взял тем, что битых двенадцать часов кряду,  не  меньше,  просидел  с
грозным видом, не шевелясь, точно  истукан,  не  хуже,  чем  эти,  знаете,
египетские идолы. Попробовали бы вы, каково это да в такой жаре и  вонище!
Я думаю, никому из них и не снилось, что внутри сидит человек. Они решили,
что просто большой кожаный идол вылез из моря и принес им счастье.  Но  до
чего меня замучила усталость! И жара! И духотища проклятая! До чего воняло
резиной и ромом! Да еще они тут суетятся! Передо мной лежала плоская плита
- обломок лавы, дикари развели на ней смрадный костер и то и дело кидали в
него кровавые куски мяса; сами они, скоты,  пировали  в  сторонке,  а  что
похуже - сжигали в мою честь. Я уже малость проголодался, но  теперь-то  я
понимаю, как боги ухитряются обходиться без еды: вокруг них всегда  воняет
горелым. Дикари приволокли со шхуны много всякой всячины, и среди  прочего
я увидел насос для нагнетания сжатого воздуха, - тут на душе у меня  стало
чуточку полегче; потом набежали парни и девушки,  целая  орава,  и  завели
вокруг меня бесстыжие пляски. Удивительное дело,  каждый  народ  оказывает
уважение на свой манер. Будь у меня под рукой хороший  нож,  я  бы  многих
отправил на тот свет, уж очень они меня  взбесили.  А  я  все  сидел  этак
чинно, как в гостях, ничего лучше придумать не мог. Потом настала ночь,  и
в оплетенном прутьями капище стало, на их  вкус,  слишком  темно  (дикари,
знаете, боятся  темноты),  и  я  начал  этак  сердито  мычать;  тогда  они
разложили снаружи большие костры и оставили меня одного в  темной  хижине;
наконец-то я мог без помехи отвернуть стекла очков и собраться с  мыслями,
и не надо было ни от кого скрывать, как мне худо. Бог ты мой! До чего  мне
было тошно!
   Я ослаб и хотел есть, а мысли  вертелись  и  вертелись,  точно  жук  на
булавке, - суеты много, а толку чуть. Никак с  места  не  сдвинешься,  все
одно и то же. Жалел я товарищей - они, конечно, были ужасные  пьяницы,  но
такой участи не заслужили; молодой Сандерс с копьем в глотке так и стоял у
меня перед глазами. И еще я думал о сокровищах, что остались  на  "Морском
разведчике", - как бы их достать и куда бы запрятать понадежнее,  а  потом
уехать и  снова  вернуться  за  ними.  И  еще  задача:  где  бы  раздобыть
чего-нибудь поесть? Прямо голова кругом шла. Попросить знаками, чтобы меня
накормили, я боялся: будет слишком  по-человечьи  -  и  просидел  голодный
почти до самого рассвета. К этому времени деревня затихла, и я, не в силах
больше терпеть, вышел из капища и размокал в миске  какую-то  дрянь  вроде
артишоков  и  немного  кислого  молока.  Остатки  я  сунул  среди   других
жертвоприношений, чтобы намекнуть им, какая еда мне по вкусу. А наутро они
пришли поклониться мне, а я сижу,  неподвижный  и  величественный,  на  их
прежнем боге, в точности как сидел вечером. Прислонился  спиной  к  столбу
посреди хижины и заснул. Вот так я и  стал  у  язычников  богом,  конечно,
по-настоящему это не бог, а одно богохульство, да  ведь  не  всегда  можно
выбирать.
   Хвастать не хочу, однако должен признаться: пока я был у  этих  дикарей
богом, им необыкновенно везло. Особенных заслуг себе приписывать не стану,
но удачу я им принес. Они воевали  с  другим  племенем  и  победили,  и  я
получил уйму приношений, от которых мне не было никакого толку; и рыба так
и шла к ним в сети, и сорго на полях уродилось на диво. Они считали, что и
шхуну захватили по моей милости. Недурно для  начинающего  бога,  скажу  я
вам. И верьте не верьте, но я пробыл богом  у  этого  дикого  племени  без
малого четыре месяца.
   Ну, а что мне оставалось делать? Но водолазный костюм я все-таки иногда
снимал. Я заставил их соорудить внутри капища конурку вроде алтаря, немало
помучился, пока втолковал им, что от них  требуется.  Ужасно  трудно  было
добиться, чтобы они  поняли,  чего  я  хочу.  Не  мог  же  я  ронять  свое
достоинство и коверкать  их  тарабарский  язык  (даже  если  б  я  и  умел
разговаривать по-ихнему), и не пристало мне без конца махать руками у  них
перед носом. Вот я и стал рисовать на песке картинки,  потом  присаживался
рядом и гудел, как пароходная сирена. Порой они делали  все  наоборот.  Но
всегда очень старались. И все время я ломал  голову,  как  бы  довести  до
конца затею с этим треклятым золотом. Каждую  ночь  перед  рассветом  я  в
полном облачении выходил из капища и отправлялся к проливу взглянуть на то
место, где на дне лежал "Морской разведчик", а однажды в лунную ночь  даже
попробовал добраться до него, но водоросли,  скалы,  темнота  -  все  было
против меня, пришлось отступить. Возвратился, когда солнце  поднялось  уже
высоко, и вижу - на берегу стоят толпой  мои  глупые  папуасы  и  молятся:
дескать, морской бог, вернись к нам, пожалуйста. Я столько раз  спотыкался
и падал, всплывал и опять уходил под воду, что еле держался на ногах и был
зол, как черт, а тут эти дурни прыгают и скачут от радости... я чуть  было
не начал лупить их по башкам всех подряд. Терпеть не могу лишних почестей.
   А потом явился миссионер. Чтоб ему провалиться! Дело было за полдень, я
важно восседал в наружной части капища, все на том же старом черном камне.
И вдруг за стеной зашумели, залопотали, а потом слышу голос  этого  самого
миссионера. "Они молятся пням и камням", - говорил он толмачу, и  я  мигом
догадался, в чем дело. Пока я отдыхал, одно стекло очков было вывернуто, я
и крикнул, недолго думая: "Пням и камням, говоришь?  А  ну-ка,  иди  сюда,
сейчас я разобью твою  ослиную  башку".  За  стеной  затихли  было,  опять
залопотали, а потом он входит, как водится, с библией в  руках  -  щуплый,
рыжеватый, в очках, на голове пробковый шлем. Разглядел он меня в полутьме
- круглая медная башка, выпученные глазища  -  и,  смею  сказать,  малость
оторопел. "Ну, - говорю, - почем ситец  идет?"  По  совести,  не  люблю  я
миссионеров.
   Потешался я над этим проповедником. Где уж ему было со  мной  тягаться!
Спрашивает, кто я такой, а у самого поджилки дрожат. А  я  отвечаю:  если,
мол, хочешь узнать, кто я,  читай,  что  у  меня  на  ногах  написано.  Он
нагнулся, а толмач, понятно, суеверный, как все чернокожие,  подумал,  что
это он кланяется мне, - и сам скорей бух мне в ноги!  Мои  папуасы  так  и
завыли от восторга, и после этого миссионерам уже  нечего  было  делать  в
моей деревне, по крайней мере таким, как этот.
   Но я, конечно, свалял дурака, что так от него отделался.  Будь  у  меня
хоть капля ума, я бы сразу рассказал ему про сокровище и  взял  бы  его  в
компанию. Он бы, конечно, согласился. Малый ребенок и тот  быстро  смекнул
бы, что неспроста тут появился скафандр, когда пропал "Морской разведчик".
И вот неделю спустя утром выхожу я из своей  хижины  и  вижу:  по  проливу
тащится "Материнство", спасательное судно из Старр Рейса, прощупывает дно.
Конец всему, даром только я мучился. Фу ты, пропасть! И  взбесился  же  я!
Стоило сидеть чучелом в этом вонючем балахоне! Четыре месяца!
   Загорелый опять прервал свой рассказ и разразился неистовой бранью.
   - Подумать только! - снова заговорил  он  по-человечески.  -  На  сорок
тысяч фунтов золота!


   - А тот проповедник потом вернулся? - спросил я.
   - Еще бы! Чтоб ему пусто было! Он поклялся моим  папуасам,  что  внутри
ихнего бога сидит человек,  и  решил  им  торжественно  это  доказать.  Но
внутри-то ничего не оказалось, опять я  его  провел.  Я  терпеть  не  могу
разные сцены и объяснения, так что поспешил убраться, двинулся  по  берегу
домой, в Бению: днем скрывался в зарослях, а по ночам  таскал  в  деревнях
чего-нибудь поесть. Единственное оружие -  копье.  Ни  одежды,  ни  денег.
Ничего. Всего имущества, как говорится, собственная шкура. А в голове  так
и сверлит - плакали восемь тысяч фунтов золотом, моя пятая доля...
   А дикари задали ему жару, голубчику, - и поделом! Решили,  что  это  он
спугнул их счастье.



    Герберт Уэллс.
    Каникулы мистера Ледбеттера

   -----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. Mr. Ledbetter's Vacation (1898). Пер. - А.Ильф.
   В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 6".
   М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------


   Мой друг мистер Ледбеттер - круглолицый маленький человек;  сияние  его
кротких от природы глаз просто-таки ослепляет, когда  он  смотрит  на  вас
через толстые стекла своих очков; у него низкий голос и неторопливая речь,
раздражающая раздражительных людей. Став  приходским  священником,  мистер
Ледбеттер сохранил две привычки, приобретенные в ту пору, когда он был еще
школьным учителем: манеру говорить слишком размеренно  и  четко,  а  также
довольно беспокойное стремление  быть  твердым  и  прямолинейным  во  всех
решительно случаях жизни. Он клерикал и  шахматист,  и  над  ним  тяготеет
подозрение, что он дает частные уроки высшей математики -  занятие  скорее
похвальное, нежели прибыльное.  Он  словоохотлив,  и  речь  его  изобилует
ненужными подробностями. Поэтому многие избегают разговоров с ним,  считая
его "надоедой", и даже своеобразно льстят мне, интересуясь,  чего  ради  я
знаюсь с ним. С другой стороны, еще больше  людей  дивится  тому,  что  он
водит знакомство с таким беспутным и сомнительным субъектом, как  я.  Лишь
немногие равнодушно взирают на нашу дружбу. Однако никто из них  не  знает
толком, что же нас связывает и какая мне выпала  роль  в  прошлом  мистера
Ледбеттера, когда тот был на Ямайке.
   Вспоминая об этом  своем  прошлом,  он  проявляет  прямо-таки  пугающую
скромность. "Ума не приложу, что мне делать, если все откроется, -  обычно
говорит он и трагически повторяет: - Ума  не  приложу,  что  мне  делать".
Сомневаюсь, впрочем, что он мог  бы  что-нибудь  сделать  -  разве  только
покраснеть до самых ушей. Однако все это случилось позже; умолчу сейчас  и
о первой нашей случайной встрече,  ибо,  как  полагается,  концу  рассказа
место в конце, а не в начале, хотя сам я частенько нарушаю это правило.  А
началось это давным-давно; да, прошло около двадцати лет с  тех  пор,  к