морщинистые губы. Вы, кому душой и телом
столько лет, сколько вам и должно быть,  не  можете  представить  себе,  что
означало для меня это дьявольское заточение  в  чужом  теле.  Быть  молодым,
полным желаний  и  сил  и  оказаться  замурованным  и  раздавленным  в  этой
трясущейся развалине!..
     Но я отвлекся от своего рассказа. На некоторое время  я,  должно  быть,
совершенно потерял голову, когда  убедился,  что  со  мной  произошло  такое
превращение. Было уже совсем светло, когда я настолько пришел  в  себя,  что
мог думать. Каким-то необъяснимым образом я изменился, хотя, как  это  могло
случиться, если не волшебством, я не могу сказать. Теперь, когда я думал  об
этом, я понял, как дьявольски умен был Элвешем. Было ясно, что так же, как я
оказался в его теле, он завладел моим телом, а, следовательно, моей силой  и
моим будущим. Но как доказать это? Сейчас,  когда  я  думал  обо  всем,  это
превращение казалось мне самому настолько невероятным, что голова моя  пошла
кругом,  я  должен  был  ущипнуть  себя,  ощупать   свои   беззубые   десны,
посмотреться в зеркало и потрогать окружавшие меня предметы,  чтобы  быть  в
состоянии  здраво  смотреть  на  совершившееся.  Или  вся  наша  жизнь  лишь
галлюцинация? Стал ли я на самом деле Элвешемом, а он мною?  Может  быть,  я
только во сне видел Идена? Был ли вообще на свете Иден? Но  если  бы  я  был
Элвешемом, я должен был бы помнить, что я делал прошлым утром, как назывался
город,  в  котором  я  жил,  что  происходило  до  того,  как  началось  мое
сновидение. Я боролся с этими вопросами. Мне вспомнилось странное раздвоение
моих воспоминаний накануне вечером. Но теперь ум мой  был  ясен.  Я  не  мог
вызвать и тени каких-нибудь воспоминаний, не имевших отношения к Идену.
     - Вот так сходят с ума! воскликнул я  визгливым  голосом.  Я  с  трудом
поднялся на ноги и потащил свое ослабевшее и отяжелевшее тело к умывальнику.
Там я окунул седую голову в таз с холодной водой.  Вытираясь  полотенцем,  я
снова пытался думать о себе как об Элвешеме, но это было бесполезно. Не было
никакого сомнения в том, что я Иден, а не Элвешем, но Иден в теле Элвешема.
     Если бы я был человеком другого  века,  я,  может  быть,  покорился  бы
судьбе, считая себя зачарованным. Но в наше время  скептицизма  не  очень-то
верят в чудеса. Со мной проделали какой-то  психологический  трюк.  То,  что
могли сделать порошок и пристальный взгляд, могут переделать другой  порошок
и другой пристальный взгляд или какое-нибудь средство в этом роде. И  раньше
случалось, что люди теряли память, но чтобы они могли меняться  телами,  как
зонтиками!.. Я рассмеялся. Увы! Это был не прежний здоровый смех, а хриплое,
старческое хихиканье. Я представил себе, как старик Элвешем смеется над моим
положением, и меня обуял приступ необычной для меня ярости. Я  начал  быстро
одеваться в ту одежду, которая валялась на полу,  и  только  когда  был  уже
совершенно одет, понял, что это была фрачная пара. Я открыл шкаф и нашел там
одежду для каждого дня клетчатые брюки и старомодный халат. Я надел на  свою
почтенную голову почтенную домашнюю шапочку и,  слегка  покашливая  от  всех
этих усилий, вышел, ковыляя, на площадку лестницы.
     Было приблизительно без четверти  шесть,  шторы  были  опущены,  и  дом
погружен в тишину. Площадка  была  просторная,  широкая,  покрытая  богатыми
коврами, лестница вела вниз, в темный холл. Дверь напротив той, из которой я
вышел, была приоткрыта, н я  увидел  письменный  стол,  вращающуюся  книжную
этажерку, спинку  кресла  у  стола  и  полки  с  рядами  томов  в  роскошных
переплетах.
     - Мой кабинет, пробормотал я и пошел туда через  площадку.  При  звуках
моего голоса у меня мелькнула новая мысль, и, вернувшись в спальню, я  надел
вставные челюсти, которые легко сели на привычное место.
     - Так-то лучше, сказал я, пожевал челюстями и снова  пошел  в  кабинет.
Ящики бюро были заперты. Откидной верх был тоже заперт. Ни в кабинете, ни  в
карманах брюк я не нашел никакого признака ключей. Тогда я снова поплелся  в
спальню и обследовал сначала карманы того костюма, который валялся на  полу,
а затем карманы всей одежды, какую я только  мог  найти.  Я  был  в  большом
нетерпении, и если бы кто-нибудь вошел в комнату после того, как я кончил ее
обследовать, он подумал бы, что в ней побывали  грабители.  Я  не  нашел  ни
ключей, ни единой монеты, ни клочка бумаги, кроме счета за вчерашний обед.
     Меня внезапно  охватила  страшная  усталость.  Я  сел  и  уставился  на
разбросанные  вокруг  костюмы  с  вывороченными  карманами.  Бешенство   мое
улеглось. С каждой  минутой  я  все  яснее  начинал  понимать  поразительную
предусмотрительность моего противника, и  все  яснее  становилась  для  меня
безнадежность моего положения.
     Я с усилием поднялся  и  снова  поторопился  вернуться  в  кабинет.  На
лестнице я увидел служанку, подымавшую шторы. По-видимому,  выражение  моего
лица поразило ее, и она с удивлением посмотрела на меня. Я закрыл  за  собой
дверь кабинета и, схватив кочергу,  набросился  на  стол,  пытаясь  взломать
ящики. Так меня и застали слуги. Стекло на столе было разбито, замок сломан,
письма из ящиков бюро разбросаны по полу. В  своем  старческом  бешенстве  я
раскидал перья и опрокинул чернильницу. Кроме того, большая  ваза,  стоявшая
на камине, упала и разбилась, я сам не знаю как. Я не  нашел  ни  денег,  ни
чековой книжки и никаких указаний, которые могли бы помочь мне  вернуть  мое
тело в прежний вид. Я отчаянно колотил по  ящикам  стола,  когда  в  кабинет
вторглись дворецкий и две служанки.
     Такова без всяких прикрас история моего  превращения.  Никто  не  верит
моим фантастическим уверениям. Со мной обращаются как с сумасшедшим  и  даже
сейчас за мной присматривают. Между  тем  я  человек  нормальный,  абсолютно
нормальный, и чтобы доказать это, я сел за письменный стол и  записал  очень
подробно все, что со мной случилось. Я взываю к читателю. Пусть  он  скажет,
есть ли в стиле или ходе изложения истории, которую он  только  что  прочел,
какие-нибудь  признаки  безумия.  Я  молодой  человек,  заключенный  в  тело
старика, но никто не верит этому бесспорному факту.  Естественно,  я  кажусь
сумасшедшим тем, кто не верит мне; естественно, я не знаю,  как  зовут  моих
секретарей, не знаю навещающих меня врачей, своих слуг и  соседей,  не  знаю
названия города, в котором очутился, и где он находится. Естественно,  я  не
знаю расположения  комнат  в  своем  собственном  доме  и  терплю  множество
неудобств  всякого  рода.  Естественно,  я  задаю  очень  странные  вопросы.
Естественно, что иногда я плачу, кричу и у меня бывают приступы отчаяния.  У
меня нет ни денег, ни чековой книжки.  Банк  не  признал  бы  моей  подписи,
потому что, я полагаю, у меня все еще почерк Идена,  несколько  изменившийся
вследствие ослабления мускулов. Окружающие меня люди не позволят мне  самому
пойти в банк; да, кажется, в этом городе и нет банка,  а  мой  текущий  счет
находится в каком-то районе  Лондона.  Кажется,  Элвешем  скрывал  от  своих
домашних имя своего поверенного, но я ничего  не  знаю  толком.  Несомненно,
Элвешем глубоко изучал психологию и психиатрию, и мои рассказы о себе только
подтверждают предположение окружающих, что я  сошел  с  ума  от  чрезмерного
увлечения  проблемами  душевных  расстройств.  А  еще  говорят  о  тождестве
личности!
     Два дня назад я был здоровым юношей, перед  которым  была  открыта  вся
жизнь,  а  теперь  я  озлобленный  старик,  неопрятный  несчастный,   полный
отчаяния. Я брожу по огромному роскошному чужому дому, а все  вокруг  следят
за мной, боятся и избегают меня, как безумца. Между тем  в  Лондоне  Элвешем
начинает жизнь заново в здоровом молодом теле  и  с  мудростью  и  знаниями,
накопленными за семь десятков лет!
     Он украл у меня жизнь!
     Я не знаю точно, как это произошло.
     В кабинете я нашел множество рукописных  записей,  относящихся  главным
образом  к  психологии  памяти,  кое-что  зашифровано  значками,  совершенно
непонятными  для  меня.  Некоторые  записи  указывают  на  то,  что  Элвешем
интересовался также философией математики.
     Как мог произойти такой обмен, остается за пределами  моего  разумения.
Всю свою сознательную жизнь я  был  материалистом,  но  здесь  явный  случай
отделения духа от тела.
     Я хочу испытать одно отчаянное средство. Сейчас я допишу свою  историю,
а потом прибегну к нему. Утром  с  помощью  ножа,  который  я  припрятал  за
завтраком, мне удалось взломать секретный ящик в  бюро  заметить  этот  ящик
было не очень трудно. Я не нашел там ничего,  кроме  маленького  стеклянного
флакончика зеленого цвета с белым порошком. На  горлышке  этикетка.  На  ней
написано только одно слово: +ОсвобождениеЙ. Может быть, и  вероятнее  всего,
это яд. Мне понятно, что Элвешем подсунул мне яд, я был бы даже уверен,  что
он хотел избавиться  таким  образом  от  единственного  свидетеля,  если  бы
флакончик не был так тщательно припрятан. Этот человек  фактически  разрешил
проблему бессмертия. Если не произойдет какой-нибудь случайности,  он  будет
жить в моем теле, пока оно не состарится, а  затем  сбросит  его  и  отнимет
молодость и силу у новой жертвы. Если  вспомнить  его  бессердечие,  страшно
подумать, как он будет накапливать все больше опыта, который... Как давно он
уже переходит из одного тела в другое?..
     Но я устал писать. Порошок, оказывается,  легко  растворяется  в  воде.
Вкус у него не неприятен.
     Такова история, найденная на столе мистера Элвешема. Его  мертвое  тело
лежало между письменным столом и креслом, последнее было резко отодвинуто  в
сторону,  по-видимому,  в   предсмертных   конвульсиях.   История   написана
карандашом, размашистым почерком, совсем непохожим на обычный мелкий  почерк
Элвешема.
     Остается добавить еще два любопытных факта: несомненно между  Иденом  и
Элвешемом  была  какая-то  связь,  поскольку  все  состояние  Элвешема  было
завещано этому молодому человеку. Но он не получил наследства. В  то  время,
когда Элвешем покончил с собой, Иден, как это ни  странно,  был  уже  мертв.
Сутками раньше на людном перекрестке Хауэр-стрит и Юстон-роуд его сбил  кеб,
и он тотчас же скончался. Так  что  единственный  человек,  который  мог  бы
пролить свет на фантастическую историю, ничего нам не скажет.


1897




    Герберт Уэллс.
    Остров Эпиорниса


 (c) 1894, Wells, Herbert George "A Epyornis Island"
 (c) перевод Н. Надеждиной
 (c) 1979, изд. "Правда". Составление
 [x] 03 Aug 2000, OCR & spellcheck: Denis Suhanov



     Человек со шрамом на лице перегнулся через стол  и  посмотрел  на  мои
цветы.
     - Орхидеи? -спросил он.
     - Всего несколько штук, - ответил я.
     - Венерины башмачки?
     - В основном.
     - Что-нибудь  новенькое?  Хотя  вряд  ли.  Я  обследовал  эти  острова
двадцать пять - нет, двадцать семь лет назад. Если вы найдете здесь кое-что
новое - значит, это уж совсем новехонькое. После  меня  не  осталось  почти
ничего.
     - Я не коллекционер.
     - Тогда я был молод, - продолжал он. - Господи!  Сколько  я  гонял  по
свету! - Он как бы присматривался ко мне. - Два года пробыл в  Индии,  семь
лет в Бразилии. Потом поехал на Мадагаскар.
     - Нескольких исследователей я знаю  понаслышке.  -  Я  уже  предвкушал
интересную историю. - Для кого вы собирали образцы?
     - Для Доусона. Может вам доводилось слыхать такую фамилию - Бутчер?
     - Бутчер, Бутчер?.. - Эта фамилия смутно казалась мне знакомой;  потом
я вспомнил: "Бутчер против Доусона". - Постойте!  Так  это  вы  судились  с
ними, требуя жалованье за четыре  года  -  за  то  время,  что  пробыли  на
пустынном острове, где вас бросили одного?
     - Ваш покорный слуга, - кланяясь, сказал человек со шрамом. - Занятное
судебное дело, правда? Я сколотил себе там небольшое состояньице, пальцем о
палец не ударив, а они никак не могли меня уволить. Я часто забавлялся этой
мыслью, пока  оставался  на  острове.  И  даже  вел  подсчеты,  вырисовывая
огромные цифры на песке чертова атолла.
     - Как же это случилось? Я уже забыл подробности дела...
     - Видите ли... Вы слыхали когда-нибудь об эпиорнисе?
     - Конечно. Эндрюс как раз работает над его  новой  разновидностью;  он
рассказывал мне о ней примерно месяц назад. Перед самым моим отплытием. Они
раздобыли берцовую кость чуть ли не с ярд длиной. Ну и чудовище это было!
     - Охотно верю, - сказал  человек  со  шрамом.  -  Настоящее  чудовище.
Легендарная птица Рух Синдбада-морехода  безусловно  принадлежала  к  этому
семейству. И когда же они нашли эти кости?
     - Года три-четыре назад - кажется, в девяносто первом году.  А  почему
вас это интересует?
     - Почему? Потому что их нашел я - да, да, почти  двадцать  лет  назад.
Если б у Доусона не заупрямились с моим жалованьем, они  могли  бы  поднять
здоровую шумиху вокруг этих костей. Но что я мог поделать,  если  проклятую
лодку унесло течением...
     Он помолчал.
     - Это, наверно, то же самое место. Нечто  вроде  болота,  в  девяноста
милях к северу от Антананариво. Не слыхали? К нему  надо  добираться  вдоль
берега, на лодке. Может, вы случайно помните?
     - Нет. Но, кажется, Эндрюс говорил что-то о болоте.
     - Очевидно, о том же самом. На восточном берегу.
     Там в воде, уж не знаю откуда, есть какие-то вещества,  предохраняющие
от разложения. Пахнет словно креозотом. Сразу вспоминается Тринидад. А яйца
они нашли? Мне попадались яйца в полтора фута  величиной.  Болото  образует
круг, понимаете, и это место совершенно отрезано. Помимо всего,  там  много
соли. Да-а... Не легко мне пришлось в то время! А нашел я  все  это  совсем
случайно. Я взял с собой двух туземцев и  отправился  за  яйцами  в  этаком
нелепом каноэ,  связанном  из  кусков;  тогда  же  мы  нашли  и  кости.  Мы
прихватили с собой палатку и провизии на четыре дня  и  расположились  там,
где грунт потверже. Вот сейчас вспомнилось мне все, и сразу  почудился  тот
странный, отдающий дегтем запах.  Занятная  была  работа.  Понимаете,  надо
шарить в грязи  железными  прутьями.  Яйца  при  этом  обычно  разбиваются.
Интересно, сколько лет прошло с тех пор,  как  жили  эпиорнисы?  Миссионеры
утверждают, что в туземных легендах говорится о временах, когда такие птицы
жили, но сам я рассказов о них  не  слыхал  [насколько  известно,  ни  один
европеец не  видел  живого  эпиорниса,  за  малоправдоподобным  исключением
Мак-Эндрью, который побывал на Мадагаскаре в 1745 г. (Прим. авт.)].  Однако
те яйца. которые мы достали, были совершенно свежие. Да, свежие!  Когда  мы
тащили их к лодке, один из моих негров  уронил  яйцо,  и  оно  разбилось  о
камень. Ох, и отлупил же я парня! Яйцо было ничуть не  испорченное,  словно
птица только что снесла его, даже не пахло ничем, а ведь эта  птица,  может
быть, уже четыреста лет как сдохла. Негр оправдывался тем, что его будто бы
укусила сколопендра. Впрочем, я уклонился в сторону. Целый день мы копались
в этой грязи, стараясь вынуть яйца неповрежденными,  вымазались  с  ног  до
головы в противной  черной  жиже,  и  вполне  понятно,  что  я  разозлился.
Насколько мне было известно, это единственный случай,  когда  яйца  достали
совершенно целыми, без малейшей трещинки. Я смотрел потом те, что  хранятся
в Музее естественной  истории,  в  Лондоне;  все  они  надтреснутые,  куски
скорлупы слеплены вместе, как мозаика, и некоторых кусочков не  хватает.  А
мои были безукоризненными, и я собирался по возвращении выдуть  их.  Ничего
удивительного, что меня взяла досада, когда этот  идиот  погубил  результат
трехчасовой работы из-за какой-то сколопендры.  Здорово  ему  досталось  от
меня!
     Человек со шрамом вынул из кармана глиняную трубку.  Я  положил  перед
ним свой кисет с табаком. Он задумчиво набил трубку, не глядя на нее.
     - А другие яйца? Довезли вы их до дома? Никак не могу припомнить...
     - Вот это-то и есть самое необыкновенное в моей истории. У  меня  было
еще три яйца. Абсолютно свежих. Мы положили их в лодку, а потом я  пошел  к
палатке, варить кофе; оба мои язычника остались на берегу - один возился со
своим укусом, а другой помогал ему. Мне и в голову не могло прийти, что эти
негодяи воспользуются моим положением, чтобы устроить мне пакость.  Видимо,
один из них совсем одурел от яда сколопендры и от моей взбучки - он  вообще
был довольно строптивый - и сманил другого.
     Помню, я сидел, курил, кипятил воду на спиртовке, которую всегда  брал
с собой в экспедиции, и любовался болотом,  освещенным  заходящим  солнцем.
Болото все было в черных и кроваво-красных полосах - очень красиво.  Дальше
к горизонту местность повышалась и переходила  в  подернутые  серой  дымкой
холмы, над которыми небо полыхало, словно жерло печи. А в пяти-десяти шагах
от меня, за моей спиной,  чертовы  язычники,  равнодушные  ко  всему  этому
покою, сговаривались угнать лодку и  бросить  меня  одного,  с  трехдневным
запасом провизии, холщовой палаткой и без питья, если  не  считать  воды  в
маленьком бочонке. Я услыхал, как они вдруг завопили, смотрю, а они  уже  в
этом своем каноэ - настоящей лодкой его и не назовешь - шагах в двадцати от
берега. Я сразу смекнул, в чем дело. Ружье у меня  осталось  в  палатке,  и
патронов, вдобавок, не было, - только мелкая дробь. Негры это знали.  Но  у
меня в кармане лежал еще маленький револьвер; я его вытащил на ходу,  когда
побежал к берегу.
     "Назад!" - крикнул я, размахивая револьвером. Они о чем-то  залопотали
между собой, и тот,  который  разбил  яйцо,  ухмыльнулся.  Я  прицелился  в
другого - поскольку он был здоров и греб, - но  промазал.  Они  засмеялись.
Однако я не считал себя побежденным. Нужно сохранять хладнокровие,  подумал
я, и выстрелил вторично. Пуля прожужжала так близко от гребца, что он  даже
подскочил. Тут уж он не смеялся. В третий раз я попал ему в  голову,  и  он
полетел за борт вместе с веслом. Для револьверного выстрела здорово  метко.
Между мной и каноэ было, по-моему, ярдов пятьдесят. Негр сразу скрылся  под
водой. Не знаю, застрелил я его или он был просто оглушен и утонул. Тогда я
стал орать и требовать, чтобы второй негр вернулся, но он съежился в  комок
на дне челнока и не  желал  отвечать.  Пришлось  мне  выпустить  в  него  и
остальные заряды, но все мимо.
     Должен вам признаться, что положение мое было совершенно  дурацким.  Я
остался один на атом гиблом берегу, позади меня - болото, впереди -  океан,
похолодавший после захода солнца, а эту черную  лодчонку  неуклонно  уносит
течением в открытое море.  Ну  и  проклинал  же  я  доусоновскую  фирму,  и
джэмраковскую, и музеи, и все прочее - и  совершенно  справедливо!  Я  звал
этого негра обратно, пока у меня не сорвался голос.
     Мне не оставалось ничего другого, как поплыть за ним вдогонку,  рискуя
встретиться с акулами. Я раскрыл складной нож, взял его в зубы и  разделся.
Как только я вошел в воду, я сразу  потерял  из  виду  каноэ,  но  плыл  я,
по-видимому, наперерез ему. Я надеялся, что негр ранен  и  не  в  состоянии
управлять  рулем  и  что  его  суденышко  будет  относить  все  в  том   же
направлении. Вскоре челнок показался на горизонте, примерно к юго-западу от
меня. Закат  уже  потускнел,  стали  надвигаться  сумерки.  В  синеве  неба
проглянули звезды. Я плыл, как заправский чемпион, хотя ноги и руки у  меня
скоро заныли.
     Все-таки я догнал каноэ, к тому времени как звезды усыпали  все  небо.
Когда стемнело, в воде появилось множество каких-то светящихся точек -  ну,
эта самая фосфоресценция. Порою у меня даже кружилась от нее голова.  Я  не
мог разобрать, где звезды и где фосфоресценция,  и  как  я  плыву  -  вверх
головой или вверх ногами. Каноэ было черным, как смертный грех, а  рябь  на
воде под ним - как жидкое пламя. Я, конечно, немного побаивался залезать на
борт. Надо было сначала узнать,  что  там  задумал  этот  не