лжны были прослушать в январе и феврале. И сразу  же  в  дверях
лекционного зала появился  полный,  грузный  человек  с  бледным  лицом  и
водянисто-серыми глазами - профессор ботаники Биндон, который  приехал  на
два месяца из Кью; молча потирая руки и благодушно улыбаясь,  он  прошелся
по лаборатории.
   В течение ближайших шести недель Хилл испытал целый комплекс  внезапных
и новых для него эмоциональных потрясений. Внимание его было сосредоточено
главным образом на Уэддерберне, о чем мисс Хейсмен и не  подозревала.  Она
сказала  Хиллу  (в  сравнительном  уединении  музея,  где  происходили  их
свидания, они много говорили о социализме, о Браунинге и общих проблемах),
что встретилась с Уэддерберном у знакомых и  что  "у  него  наследственная
одаренность: ведь известный  Уэддерберн,  крупный  специалист  по  глазным
болезням, - его отец".
   - Мой отец - сапожник, - ни с того ни с  сего  сказал  Хилл  и  тут  же
почувствовал, что эти слова не делают  ему  чести.  Однако  такая  вспышка
зависти не задела мисс Хейсмен: ей казалось, что это ревность, которую она
сама же и вызвала. А он  мучился,  сознавая  превосходство  Уэддерберна  и
считая, что тот бессовестно использует свое преимущество. Везет  же  этому
Уэддерберну: подцепил себе знаменитого папашу, и  ему  еще  ставят  это  в
заслугу, вместо того чтобы по справедливости вычесть  у  него  с  полсотни
баллов в виде компенсации! Ведь  вот  Хиллу  пришлось  самому  завоевывать
внимание мисс  Хейсмен  и  неуклюже  беседовать  с  ней  в  лаборатории  о
несчастных  морских  свинках,  а  этот  Уэддерберн  какими-то   задворками
пробрался на ее  социальные  высоты,  чтобы  там  болтать  с  ней  на  том
изысканном жаргоне, который Хилл более или менее понимал, но  говорить  на
котором не умел. Кстати сказать, он к этому не очень-то  стремился.  Кроме
того,  он  считал  бестактностью  и  даже   издевательством   со   стороны
Уэддерберна изо дня в день являться на лекции в  превосходном  костюме  со
свежими  манжетами,   выбритым,   подстриженным,   безупречным   во   всех
отношениях. И совсем уже низостью было то, что Уэддерберн вначале вел себя
так робко, притворялся скромником, позволил Хиллу вообразить себя  звездой
первой величины, а потом внезапно стал ему поперек дороги.  К  тому  же  у
Уэддерберна появилась склонность вмешиваться в любой  разговор,  если  при
этом присутствовала мисс Хейсмен,  и,  конечно,  он  всегда  искал  случая
опорочить идеи социализма и атеизма. Он так изощрялся в поверхностных,  но
весьма метких и язвительных замечаниях по адресу социалистических лидеров,
что доводил Хилла до грубых выходок; в конце  концов  Хилл  почти  так  же
возненавидел изысканную самовлюбленность Бернарда Шоу, роскошные  обои,  и
золотообрезные книги Уильяма Морриса, и  восхитительно  нелепых  идеальных
рабочих из романов  Уолтера  Крейна,  как  ненавидел  самого  Уэддерберна.
Страстные дебаты в  лаборатории,  в  свое  время  стяжавшие  Хиллу  славу,
выродились в опасные и бесславные стычки с Уэддерберном, которых  Хилл  не
старался избежать только из  смутного  сознания,  что  тут  затронута  его
честь. Он отлично понимал, что в  дискуссионном  клубе  под  оглушительный
аккомпанемент хлопающих пюпитров он в два счета разгромил бы  Уэддерберна.
Но Уэддерберн неизменно  уклонялся  от  посещения  клуба  и  от  разгрома,
оправдываясь - экое  отвратительное  позерство!  -  тем,  что  он  "поздно
обедает".
   Не следует думать, что все это  рисовалось  Хиллу  в  таком  простом  и
грубом виде, как здесь рассказано. Хилл отличался врожденной склонностью к
обобщениям. Уэддерберн был для него не столько человеком, ставшим  на  его
пути,  сколько  типом,  выдающимся  представителем  определенного  класса.
Экономические теории, которые  после  долгого  брожения  сложились  в  уме
Хилла,  вдруг  стали  конкретными  и  осязаемыми.  Весь   мир   наполнился
Уэддербернами - воспитанными, изящными и изящно одетыми, непринужденными в
разговоре   и   безнадежно   поверхностными:   епископами   Уэддербернами,
профессорами  Уэддербернами,  Уэддербернами   -   членами   парламента   и
землевладельцами, Уэддербернами - кавалерами единого  ордена  сибаритов  и
мастерами  воздвигать  целые  крепости  из  эпиграмм,  чтобы  укрыться  от
наседающего в споре противника. И наоборот, в каждом, кто был  плохо  одет
или плохо выбрит - начиная с сапожника и  кончая  кучером,  -  Хилл  видел
теперь человека, брата и товарища по  несчастью.  Он  стал,  так  сказать,
защитником всех отверженных и угнетенных, хотя со стороны  казался  просто
самоуверенным, дурно воспитанным молодым человеком. К тому же защитник  он
был никуда не годный.  За  вечерним  чаем,  который  студентки  возвели  в
традицию, разыгрывались теперь настоящие баталии, и  Хилл  снова  и  снова
выходил из них разъяренный,  измученный,  с  горящими  щеками,  и  даже  в
дискуссионном  клубе  обратили  внимание  на  нотки  горечи  и   сарказма,
появившиеся в его речах.
   Теперь едва ли следует объяснять, как важно было  для  Хилла  (хотя  бы
только в  интересах  человечества)  обогнать  Уэддерберна  на  предстоящих
экзаменах и затмить его в глазах мисс Хейсмен; вы  поймете  также,  почему
мисс Хейсмен стала  жертвой  заблуждения,  в  которое  так  часто  впадают
женщины.  Поединок  между  Хиллом  и  Уэддерберном,   который   по-своему,
сдержанно  отплачивал  Хиллу  за   его   откровенную   враждебность,   она
истолковала как дань ее неописуемому очарованию; она была Прекрасной дамой
на этом турнире скальпелей и карандашных огрызков. К тайной  досаде  своей
лучшей подруги, она даже испытывала угрызения совести, так как была доброй
девушкой, читала Рескина и современные романы и потому  отлично  понимала,
как сильно деятельность мужчины зависит от поведения женщины. Правда, Хилл
никогда не заговаривал с ней на любовные темы, но она  просто  приписывала
это его чрезвычайной скромности.
   По мере приближения второго экзамена Хилл  становился  все  бледнее,  и
студенты говорили, что он напряженно работает. Его можно было встретить  в
дешевой закусочной рядом с Саут-Кенсингтонским  вокзалом,  где  он  наспех
съедал булочку, запивая ее молоком и не отрывая глаз от  мелко  исписанных
листков с заметками.  Зеркало  в  его  комнате  было  окружено  такими  же
бумажками  со  всевозможными  сведениями  о  стеблях  и  пестиках,  а  над
умывальником висела диаграмма, на которую он глядел, если только  мыло  не
попадало в глаза. Он  даже  пропустил  несколько  собраний  дискуссионного
клуба, но, как и прежде, давал себе передышку, встречаясь с  мисс  Хейсмен
то по соседству, в обширных залах художественного музея,  то  в  маленьком
музее, который помещался в  верхнем  этаже  колледжа,  а  то  и  просто  в
коридорах. Чаще всего они встречались в узенькой, полной кованых  сундуков
и старинных железных изделий галерее около библиотеки книг по искусству, и
здесь Хилл, тронутый ласковым и лестным для него вниманием  мисс  Хейсмен,
подолгу беседовал с ней о Браунинге и поверял ей свои честолюбивые  мечты.
Она отметила  как  замечательную  и  характерную  его  особенность  полное
отсутствие  корыстолюбия.   Он   совершенно   хладнокровно   относился   к
перспективе прожить всю жизнь, не расходуя и сотни фунтов  в  год.  Но  он
твердо решил собственными руками переделать мир так,  чтобы  в  нем  стало
лучше жить, и этим путем добиться всеобщего  признания.  Его  учителями  и
героями были Бредло и Джон Бернс [Чарлз Бредло  (1833-1890)  -  английский
политический деятель, оратор,  издатель  журнала  "Национальные  реформы";
Джон  Бернс  (1858-1943)   -   английский   политический   деятель,   враг
социалистического движения], люди бедные, даже нищие  и  все  же  великие.
Впрочем,  мисс  Хейсмен  считала,  что  подобные   образцы   не   отвечают
требованиям эстетики, которая воплощалась для нее (хотя сама она  об  этом
не догадывалась) в красивых  обоях  и  драпировках,  в  приятных  книжках,
элегантных туалетах, концертах и  во  вкусно  приготовленных  и  изысканно
поданных кушаньях.
   Наконец настал день второго экзамена,  и  профессор  ботаники,  человек
суетливый и дотошный, переставил все столы в длинной и  узкой  лаборатории
для того, чтобы студенты не списывали друг у друга,  взгромоздил  на  стол
кресло и усадил в него демонстратора (который чувствовал себя там, по  его
словам, как индусский бог), чтобы экзаменующиеся не жульничали, и  повесил
снаружи на дверях записку "Вход воспрещен", а для чего - не мог бы  понять
ни один здравомыслящий человек.  И  все  утро,  с  десяти  до  часу,  перо
Уэддерберна скрипело наперегонки с пером Хилла,  а  перья  остальных,  как
неутомимая стая гончих, мчались по следам вожаков, и  вечером  повторилось
то же самое. Уэддерберн был еще спокойнее, чем обычно, а у Хилла весь день
горели щеки, и карманы его пальто раздулись от  учебников  и  тетрадей,  с
которыми он не расставался До последнего мгновения. А на  следующий  день,
утром и вечером, студенты держали практический экзамен:  они  должны  были
делать срезы и определять препараты. Утро привело Хилла в уныние, так  как
он понимал, что приготовил слишком толстый срез, а потом настал  вечер,  и
дело дошло до таинственного препарата.
   Это был один из излюбленных приемов  профессора  ботаники.  Здесь  было
нечто общее с подоходным налогом: он сулил вознаграждение за жульничество.
На предметный  столик  микроскопа  устанавливался  препарат  -  стеклянная
пластинка,  которую  удерживали  на  месте   легкие   стальные   пружинки;
инструкция гласила, что препарат нельзя  смещать.  Студенты  подходили  по
очереди, зарисовывали препарат, описывали в  экзаменационной  тетради  то,
что  они  увидели,  и  возвращались  на  свои  места.  Одно   неосторожное
прикосновение пальца, какая-нибудь доля секунды - и препарат  сдвинется  с
места. А это было, как объяснил профессор, недопустимо,  так  как  объект,
который следовало определить, представлял собой срез ствола  определенного
дерева. В том положении, в каком он стоял, узнать его было  очень  трудно,
но стоило немного сдвинуть пластинку, как в  поле  зрения  попадал  другой
участок среза и происхождение препарата становилось вполне очевидным.
   Когда  подошла  очередь  Хилла,  он  был  возбужден   после   возни   с
биологическими красителями; усевшись  на  табурет  перед  микроскопом,  он
повернул зеркало, чтобы  лучше  осветить  объект,  и  машинально  подвинул
пластинку с препаратом. Тотчас же вспомнив о запрещении,  он,  не  отрывая
руки, сдвинул стеклышко на  прежнее  место  и  замер  в  ужасе  от  своего
поступка.
   Затем  он  осторожно  повернул   голову.   Профессор   куда-то   вышел;
демонстратор, восседая на своей  импровизированной  трибуне,  просматривал
"Журнал научной  микроскопии",  остальные  экзаменующиеся  были  заняты  и
сидели к нему спиной. Стоит ли сейчас  признаться?  Он  сразу  понял,  что
лежит под микроскопом. Это была "чечевичка", характерный препарат  бузины.
Не спуская глаз с товарищей, Хилл заметил, что Уэддерберн вдруг  обернулся
и бросил на него подозрительный взгляд. Умственное возбуждение, которое  в
продолжении двух дней поддерживало удивительную  работоспособность  Хилла,
превратилось в страшное нервное напряжение. Экзаменационная тетрадь лежала
перед ним. Не записывая своего ответа и глядя одним глазом в микроскоп, он
начал  бегло  зарисовывать  препарат.  Мысли  его  были  заняты   внезапно
возникшей,  нелепой  и  головоломной  моральной  проблемой.  Опознать   ли
препарат?  Или  просто  оставить  вопрос  без  ответа?  Тогда  Уэддерберн,
вероятно, выйдет на первое место. Если бы стекло не сдвинулось,  догадался
бы он, что перед ним бузина? Как это теперь выяснить?  Впрочем,  возможно,
что Уэддерберн не узнал "чечевичку". А что, если Уэддерберн  тоже  сдвинул
стекло? Хилл посмотрел на часы.  У  него  еще  есть  пятнадцать  минут  на
размышление. Он захлопнул  тетрадь,  собрал  цветные  карандаши,  которыми
раскрашивал рисунки, и вернулся на место.
   Он перечитывал свою запись, грыз ногти и  думал.  Признаться  теперь  -
значило бы навлечь на себя неприятности. Он _должен_ одолеть  Уэддерберна.
Его кумиры, почтенные джентльмены Джон Бернс и Бредло,  вдруг  вылетели  у
него из головы. В конце концов, говорил  он  себе,  взгляд,  брошенный  на
запретную часть препарата,  был  совершенно  невольным;  это  была  чистая
случайность, которая скорее  могла  сойти  за  откровение  свыше,  чем  за
преимущество, добытое незаконным путем.  Если  он  воспользуется  подобной
случайностью,  это  будет  куда  менее  бесчестно,  чем  поведение  Брума,
который, веруя в могущество молитвы, ежедневно молился о  ниспослании  ему
первого разряда. "Осталось пять минут", - сказал демонстратор,  откладывая
журнал и внимательно оглядывая экзаменующихся. Хилл  не  спускал  глаз  со
стрелок часов. За две минуты до  срока  он  с  беззаботным  видом  раскрыл
экзаменационную тетрадь и, чувствуя, как у  него  горят  уши,  вписал  под
своим рисунком название препарата.
   Когда появился список результатов второго экзамена, оказалось, что Хилл
и  Уэддерберн  поменялись   местами;   девушка   в   очках,   знакомая   с
демонстратором в частной жизни (он, как ни странно, был просто человеком),
сообщила, что по обоим экзаменам Хилл набрал в сумме  167  баллов  из  200
возможных, обогнав соперника на один балл. Хотя его и считали  "зубрилой",
он все же вызывал известное восхищение. Он принимал поздравления, он вырос
в глазах мисс Хейсмен, звезда Уэддерберна явно склонилась к закату, но  во
всем этом был привкус горечи, порожденный тягостным воспоминанием.  Сперва
он ощутил бурный прилив энергии, и  в  речах,  которые  он  произносил  на
собраниях дискуссионного клуба, снова зазвучали барабаны победного шествия
демократии; он усердно изучал сравнительную  анатомию  и  делал  успехи  в
своем эстетическом образовании. Но перед его умственным взором все вновь и
вновь возникало яркое видение: жалкий трус мошенничает у микроскопа.
   Ни один человек не видел его поступка; в  существование  всеведущего  и
вездесущего  бога  Хилл  решительно  не  верил;  и  все-таки  он  мучился.
Воспоминания не мертвы, это живые существа, которые дремлют,  пока  их  не
трогают, но начинают расти и принимают порой самые неожиданные формы, если
их постоянно тревожить. Сначала Хилл отлично помнил, что он прикоснулся  к
стеклышку нечаянно, но с течением времени  он  как-то  запутался  в  своих
воспоминаниях и в конце концов уже не знал, -  хотя  и  уверял  себя,  что
знает, - действительно  ли  препарат  сдвинулся  случайно.  Впрочем,  быть
может, эти угрызения совести следует отнести за счет диеты:  завтракал  он
обычно наспех, днем ограничивался булкой и только после пяти  часов,  если
выпадала  свободная  минута,  закусывал  соразмерно   своим   ресурсам   в
каком-нибудь трактирчике на задворках Бромптон-роуд.  Иногда  он  позволял
себе покупать  трехпенсовые  или  девятипенсовые  издания  классиков,  что
обычно приводило к воздержанию от мяса и  картофеля.  Всем  известно,  что
систематическое недоедание неизбежно  сопровождается  приступами  душевной
депрессии, сменяющейся нервным подъемом. Но, кроме того, Хилл  и  в  самом
деле испытывал  глубокое  отвращение  ко  лжи,  отвращение,  которое  этот
богохульник - лендпортский  сапожник  -  воспитал  в  нем  с  детства,  не
останавливаясь перед бранью и побоями. О таких отъявленных атеистах я могу
сказать только одно: они могут быть - и обычно бывают - глупцами,  людьми,
лишенными  всякой  тонкости,  людьми,  для  которых  нет  ничего  святого,
грубиянами и злобными мошенниками, но лгать они не любят. Будь это не так,
будь у них хотя бы слабое представление о компромиссе, они стали бы просто
не слишком прилежными прихожанами.
   Но хуже всего для Хилла было то, что воспоминание о поступке  отравляло
его отношения с мисс Хейсмен. Теперь,  когда  она  явно  предпочитала  его
Уэддерберну, он понял, что и сам увлечен ею, и начал отвечать на знаки  ее
внимания робким ухаживанием; однажды он даже купил букетик  фиалок,  сунул
его в карман и потом, в галерее со ржавыми железными доспехами, волнуясь и
запинаясь, преподнес ей этот уже измятый и увядший подарок. И еще одна  из
радостей его жизни  была  отравлена:  обличения  мерзости  капитализма.  А
главное, отравлено было его торжество  над  Уэддерберном.  Раньше  он  был
убежден в своем превосходстве и злился только потому, что не мог  добиться
всеобщего признания. Теперь его мучила мрачная уверенность  в  собственном
ничтожестве. Он пытался было  найти  оправдание  для  своего  поведения  в
стихах Браунинга, но анализ быстро развеял его надежды.  В  конце  концов,
как это ни странно, те  же  побуждения,  которые  привели  его  недавно  к
бесчестному  поступку,  заставили  его  пойти  к  профессору   Биндону   и
чистосердечно во всем признаться. Так как он был стипендиатом и не  платил
за  учение,  профессор  не   пригласил   его   сесть,   и   ему   пришлось
исповедоваться, стоя перед профессорским столом.
   - Поразительный случай, - сказал профессор Биндон, стараясь представить
себе, как все это может отразиться на нем самом, и затем дав  волю  своему
гневу. - Совершенно небывалый случай. Сначала такой поступок,  сейчас  это
признание, я вас просто не понимаю...  Вы  из  числа  тех  студентов...  В
Кембридже никому и  в  голову  не  пришло  бы...  Мне  следовало  об  этом
подумать... Зачем же вы сжульничали?
   - Я не жульничал, - сказал Хилл.
   - Но вы сами только что признались...
   - Мне кажется, я объяснил...
   - Одно из двух: либо вы жульничали, либо нет.
   - Но ведь я сказал, что сделал это нечаянно.
   - Я не метафизик, я служитель науки и признаю только  факты.  Вам  было
сказано не сдвигать препарат. Вы его сдвинули. Если это не жульничество...
   - Будь я жуликом, - сказал Хилл, и в голосе его прозвучала истерическая
нотка, - разве я пришел бы сюда и стал рассказывать?
   - Ваше раскаяние, конечно, говорит в вашу пользу,  -  сказал  профессор
Биндон, - но факты от этого не меняются.
   - Не меняются, сэр,  -  подтвердил  Хилл,  сдаваясь  в  порыве  полного
самоуничижения.
   - Даже теперь  вы  причиняете  нам  множество  неприятностей.  Придется
пересматривать экзаменационный список.
   - Полагаю, что так, сэр.
   - Ах, вы полагаете? Конечно, его придется пересмотреть. Пропустить  вас
теперь было бы просто недобросовестно с моей стороны.
   - То есть как это не пропустить? - сказал Хилл. - Вы меня провалите?
   - Таковы общие правила. Иначе во что превратились бы экзамены?  А  чего
же вы ожидали?  Вы  рассчитывали  увильнуть  от  ответственности  за  свой
поступок?
   - Я думал, может... - Хилл запнулся. - Вы меня провалите? Я думал,  что
поскольку я сам рассказал вам, вы  могли  бы  просто  аннулировать  баллы,
которые и получил за этот препарат.
   - Ну нет, -  сказал  Биндон.  -  Помимо  всего  прочего,  это  было  бы
несправедливо по отношению к Уэддерберну.  Аннулировать  баллы,  только  и
всего? Нелепость! Официальные "Правила" прямо указывают...
   - Но ведь я сам признался, сэр!
   - В "Правилах" ничего не говорится о том, каким образом факты выплывают
наружу. "Правила" просто предусматривают...
   - Тогда я погиб. Если я провалюсь на  этом  экзамене,  у  меня  отнимут
стипендию.
   - Об этом следовало думать раньше.
   - Но, сэр, войдите в мое положение...
   - Ни во что я не могу входить. Профессор  в  этом  колледже  -  машина.
"Правила" запрещают нам даже давать рекомендации студентам, поступающим на
службу. Я машина, и вы привели меня в действие. Я должен...
   - Это очень жестоко, сэр...
   - Может быть.
   - Если будет считаться, что я провалился по  вашему  предмету,  то  мне
лучше сразу же отправиться домой.
   - Это уж как вы сочтете нужным. - Голос Биндона несколько смягчился. Он
понимал, что неправ, и был не прочь уступить - в той мере, в какой