ражение лица у доктора было такое странное, что мне стало не по себе.
Я отвернулся и поманил официанта, чтобы заказать еще вермута и вернуть
себе самообладание.
   - Но что же ужасного в нашей действительности? - спросил я небрежным
тоном.
   - Неужели вы не читаете газет? - сказал доктор Норберт.
   - Не слишком усердно. Большая часть того, что там пишут, кажется мне
либо напыщенной ложью, либо Преднамеренным искажением истины. Но я почти
каждый день решаю кроссворды в "Таймсе". Кроме того, читаю почти все
статьи о теннисе и крокете. Разве я пропустил что-нибудь интересное?
   - Вы пропустили все то, от чего Финчэттон сошел с ума.
   - Сошел с ума?
   - Разве он не повторял мои слова - эндемическая паника? Зараза,
носящаяся вокруг нас? Болезнь, таящаяся в самой основе нашей жизни,
прорывающаяся то в одном, то в другом месте и сковывающая людей
бессмысленным страхом?
   - Да, он употребил это выражение.
   - Вот видите! С этим-то мне и приходится иметь дело. И я еще только
начинаю разбираться. Это новая чума - чума психическая! Умственное
расстройство, долго таившееся в сокровенных тайниках сознания,
эндемическая болезнь, возникающая внезапно и разрастающаяся во всемирную
эпидемию. То, что наш друг рассказывал про какое-то заколдованное болото,
на самом деле происходит сейчас с тысячами людей, а завтра будет
происходить с сотнями тысяч. Вас ничто не тревожит. До поры до времени...
Может быть, у вас иммунитет... Для моих исследований этого
распространяющегося заболевания чрезвычайно важно знать, как реагирует на
него незатронутое сознание!
   - Мое сознание всегда с трудом воспринимало чуждые мне мысли, - сказал
я. - Но все-таки я не хочу рисковать. Не думаете ли вы, что теперь и я
начну бояться темноты и открытых мест, что мне будут мерещиться обезьяны и
дикари, угрожающие человечеству?
   Он положил на стол свою огромную руку, придавив ею мою.
   - Если это с вами случится, - сказал он, зловеще сверкнув глазами, -
могу посоветовать вам одно: мужайтесь.
   Мне вдруг пришло в голову, что этот человек, в сущности, такой же
помешанный, как и Финчэттон. Я спросил его напрямик:
   - Доктор Норберт, уж не заболели ли вы сами?
   Глаза его сверкнули еще ярче. Он вскинул голову, потом уронил ее
тяжело, как молот.
   - Да!
   Он произнес это таким тоном, что у меня на лбу выступил пот.
   - Я заболел давно, - продолжал он. - Мне пришлось лечить себя самому.
Помочь было некому. Я должен был изучать болезнь на себе. Да, сэр, через
все это я прошел. И выкарабкался. Теперь я закален, приобрел иммунитет.
Ценой отчаянной борьбы...
   И он прочел мне самую удивительную лекцию, какую я когда-либо слышал.
Прежде чем начать, он некоторое время молчал. Он не мог говорить о таких
вещах, откинувшись в удобном кресле. Сперва он сидел, ухватившись за
подлокотники обеими руками. Потом встал и, говоря, расхаживал взад-вперед
по террасе, не столько говорил, сколько ораторствовал. У меня неплохая
память, но я не могу восстановить все хитросплетения его рассуждений.
Поэтому я приведу дословно лишь некоторые его фразы. История Финчэттона
казалась фантастичной. В словах же Норберта не было ничего
фантастического. Он начал с псевдонаучных и философских рассуждений, но
мало-помалу его речь превратилась в бурную, путаную проповедь. Мы должны
овладеть жизнью, ухватиться за нее. Некоторые его мысля мне уже были
известны со слов Финчэттона. Я узнавал его любимые выражения. Например,
"сломанные рамки настоящего".
   - Но что это означает? - спросил я не без раздражения.
   - Животные, - сказал он, - живут всецело в настоящем. Их кругозор
ограничен непосредственно окружающей средой. Точно так же жили и
примитивные народы. Израэли, Сэндс, Мэрфи и множество других ученых
работали над этой проблемой. - Он быстро перечислил десятка два фамилий,
но я запомнил только эти три. - А мы, люди, проникали в прошлое и в
будущее. Мы множили свои воспоминания, предания, традиции, мы полны
предчувствий, надежд, страхов. И потому мир стал для нас подавляюще
огромным, страшным, пугающим. То, что казалось навсегда забытым, вдруг
воскресло а нашем сознании.
   - Иными словами, - сказал я, стараясь удержать разговор в конкретных
рамках, - мы узнали о пещерном человеке.
   - Узнали! - воскликнул он. - Да мы живем с ним бок о бок! Он никогда не
умирал. И не думал умирать. Но только... - Он подошел и хлопнул меня по
плечу. - Только он скрывался от нас. Скрывался долгое время. А теперь мы
очутились с ним лицом к лицу, и он, скалясь, издевается над нами. Человек
ничуть не изменился. Это - злобное, завистливое, коварное, жадное
животное! Если отбросить все иллюзии и маски, человек оказывается все тем
же трусливым, свирепым, лютым зверем, каким был сто тысяч лет назад. Это
не преувеличение. То, что я вам говорю, - чудовищная реальность. Зверь
затаился и выжидал подходящего времени, чтобы наверстать упущенное. Любой
археолог скажет вам это; у современного человека череп и мозг ничуть не
лучше, чем у первобытного. Это настоящий пещерный человек, только более
или менее дрессированный. Никакой существенной перемены не произошло,
никакого ухода от прошлого не было. Цивилизация, прогресс - все это, как
мы видим, самообман. Мы ничего не достигли. Решительно ничего! Некоторое
время человек строил себе в уютном мирке своего настоящего, мирке богов и
божественного промысла, радужные надежды. Это были искусственные выдумки,
красивый обман. Только теперь мы начинаем понимать, до чего все это
надуманно. Все это рушится, мистер Фробишер! Все вокруг нас рушится, а мы,
кажется, бессильны помешать этому. Кажется, это так... И спасения не
видно. Нет, сэр. Вся цивилизация была жалкой, бесполезной фикцией. И
теперь это обнаружилось; слишком беспощадной была ее судьба. Ошеломляющее
открытие приходится делать, сэр! И когда чувствительные, не подготовленные
к этому люди, вроде нашего бедного друга Финчэттона, осознают это, они
оказываются слишком слабыми и не выдерживают. Они отказываются
воспринимать такой жуткий, огромный мир, как наш. Они жадно слушают всякие
россказни об одержимости, о случаях помешательства в надежде узнать
какой-нибудь способ изгнания дьявола, им кажется, что это принесет
исцеление... Но исцеления нет. В наше время невозможно отмахнуться от
действительности, приукрашая ее.
   - Да, сэр! Фактам надо смотреть в глаза! - загремел Норберт. - Прямо в
глаза! - Он размахивал руками и, казалось, обращался не ко мне, а к
какому-то многолюдному публичному собранию. - Прошло то время, когда на
людей можно было надевать шоры, чтобы они не видели слишком много...
Прошло навсегда. Ни одна религия уже не вселяет в душу уверенность. Ни
одна церковь не приносит утешения. С этим навсегда покончено.
   - Ну и что же? - спросил я подчеркнуто спокойным тоном. Чем громче он
орал, тем холоднее и неприязненней я становился.
   Норберт сел и опять схватил меня за руку. Голос его стал
проникновенным. Он уже не кричал, а говорил тихо и многозначительно:
   - Сумасшествие, сэр, с точки зрения психиатрии - это лишь реакция
бедной Природы на ошеломляющий факт. Это - бегство. Теперь интеллигентные
люди во всем мире сходят с ума! Они дрожат, ибо понимают, что борьба
против пещерного человека, который над нами, в нас, который, в сущности, и
есть мы, это борьба против их воображаемого "я". Ни от чего в мире нет
спасения. Мы только воображали, будто нам удалось победить Его. Его!
Зверя, неотступно преследующего нас!
   Я высвободил руку движением, которое, надеюсь, показалось ему
непроизвольным. У меня явилось нелепое ощущение, что я похож на свадебного
гостя, схваченного Старым моряком [герой одноименной поэмы английского
поэта С.Кольриджа (1772-1834)].
   - Но в таком случае, - сказал я, пряча руки в карманы и откидываясь
назад, чтобы он не мог снова схватить меня, - в таком случае, что вы
делаете с Финчэттоном? Что вы намерены предпринять?
   Доктор Норберт развел руками и встал.
   - Говорят вам, - крикнул он, словно я находился в двадцати шагах от
него, - ему придется в конце концов сделать то, что должны будем сделать
все мы! Взглянуть в глаза фактам! Взглянуть им в глаза, сэр! Пройти через
это. Пережить, если хватит сил, или погибнуть. Сделайте, как я,
приспособьте свое сознание к новым масштабам! Только гиганты могут спасти
мир от гибельного возврата к прошлому, и потому мы - все, кому дорога
цивилизация, - должны стать гигантами. Нам придется сковать мир, как
стальной цепью, более крепкой, более сильной цивилизацией. Мы должны
сделать такое умственное усилие, какого еще не бывало под небом. Воспрянь,
о Дух Человека! (Он так и назвал меня.) Или ты будешь сокрушен навеки!
   Я хотел было сказать, что предпочитаю поражение без шума и крика, но он
не дал мне вставить ни слова.
   Ибо теперь он просто-напросто бредил. На губах у него даже выступила
пена. Он шагал взад-вперед и говорил, охваченный безумием.
   Думается мне, что с незапамятных времен приличным людям, вроде меня, не
раз приходилось выслушивать подобные бредни, но было нелепо слушать все
это на террасе отеля "Источник" в Пероне, над Ле Нупэ, в прелестное утро
лета от рождества Христова тысяча девятьсот тридцать шестого. Он метался
взад и вперед, как древнееврейский пророк. Все это, пожалуй, было бы
неплохо для далекого прошлого - вся эта риторика, судьбы мира и прочее, но
в современной жизни его хриплые вопли звучали неуместно. Скажу прямо: это
была возмутительная неблагопристойность. Я старался не слышать и не
запоминать то, что он говорил.
   Отвечать ему не имело смысла. Легче было бы плыть против гигантских
каскадов Ниагары.
   Теперь он уже открыто уговаривал меня. Да, именно меня. Никогда еще я
не слышал таких дурацких угроз. Он заклинал меня ободриться духом, чтобы
спастись от Грядущего Гнева. Так он и выразился: "От Грядущего Гнева". Он
напомнил мне о Петре Пустыннике [Петр Амьенский-Пустынник - французский
монах, которому приписывалась организация первого крестового похода
(1096-1099 гг.)], который буйствовал в тихих христианских городках в
одиннадцатом веке и затеял крестовые походы. Он напомнил мне Савонаролу и
Джона Нокса [Савонарола, Джироламо (1452-1498) - знаменитый итальянский
проповедник и религиозно-политический реформатор; Нокс, Джон - шотландский
реформатор XVI века], всех этих смутьянов, так много нашумевших в истории,
но ничего не изменивших в мире, призывавших людей отдать свою жизнь, "все
по шатрам своим, израильтяне" - взяться за оружие, штурмовать Тюильри,
разрушить Зимний дворец и совершать множество бессмысленных поступков. И
все это - заметьте - в крохотном Ле Нупэ!
   Он принялся перечислять зверства, убийства и ужасы, творившиеся во всем
мире. Конечно, в наше время на белом свете немало кровавых злодеяний и
мучений. Конечно, перспективы наши довольно мрачны. Возможно, нам
предстоят жестокие войны, воздушные налеты и погромы. Но что могу сделать
я? Что толку меня запугивать? При всей его пылкости нетрудно было
заметить, что в нем нет уверенности, что в лучшем случае он борется с
призраками идей. Всякий раз, как я пытался что-нибудь спросить, он повышал
голос и осаживал меня.
   - Слушайте, что вам говорят! - гремел он.
   Но, как видно, сказать ему было нечего.
   - В скором времени, - продолжал он, - люди окончательно лишатся покоя,
уверенности, отдыха. (Слава богу, он не оказал, что я "живу у кратера
вулкана".) Человеку не останется другого выбора: он должен будет либо
превратиться в загнанное животное, либо стать ревностным приверженцем
истинной цивилизации, упорядоченной цивилизации, какой до сих пор не видел
мир. Либо жертвой, либо членом Комитета общественного спасения! И я имею в
виду вас, друг мой! Я говорю это вам! Вам! - И он ткнул в меня костлявым
пальцем.
   Так как на террасе, кроме нас, никого не было - официант ушел, - это
"вам" и это тыканье пальцем было совершенно излишне. Доктор Норберт был
лишен чувства меры.
   И все же... Как мне ни неприятно, должен сознаться, что эти два
человека а конце концов загипнотизировали меня, заразили своим
беспокойством и одержимостью. Я стараюсь трезво взглянуть на них, когда
пишу эти строки, и вижу, как трудно мне остаться беспристрастным. Мне это
удается так же плохо, как Финчэттону, когда он изливался передо мной. Не
думал я, что можно подпасть под гипноз, просто сидя рядом с человеком и
слушая его. Мне казалось, что при этом нужно сидеть смирно и сознательно
"поддаваться" гипнозу, иначе ничего не выйдет. А теперь я замечаю, что
сплю уже не так хорошо, как прежде; я ловлю себя на том, что меня заботят
мировые проблемы; между строками газет я читаю про всякие ужасы и сквозь
прозрачную оболочку вижу иногда неясно, но порой достаточно четко лицо
пещерного человека... Как это выразился Финчэттон? "Вздымается и в то же
время по-прежнему неподвижно высится у меня перед глазами". И должен
сознаться, что я теперь не так спокойно разговариваю с людьми, как раньше.
На днях я даже осмелился довольно резко перечить тетушке, что глубоко
удивило нас обоих. И накричал на официанта...
   Но всю серьезность положения я понял только после разговора с
Норбертом. С этих пор я потерял душевное равновесие и, расставшись с
Норбертом, твердо решил никогда больше не встречаться ни с ним, ни с
Финчэттоном. Но семена безумия были посеяны и дали всходы. За эти два утра
я успел заразиться. Зачем только, о глупец, слушал я этих людей? Теперь я
уже болен.
   Мне это кажется возмутительным. Зачем обрушивать на человека ужасы
Каинова болота, не сказав при этом толком, что ему делать? Да, я понимаю,
что наш теперешний мир скоро провалится ко всем чертям. Я вполне сознаю,
что мы все еще находимся под властью пещерного человека и что он готовится
снова ввергнуть нас в первобытное состояние. Удивляюсь, как я не понимал
этого раньше. Мне уже является во сне исполинский череп, и эти кошмары
мучительны. Но что толку говорить о них? Если я расскажу тетушке, она
решит, что я спятил. Что вообще может поделать такой человек, как я?
   Познать действительность, приспособить свое сознание к новым масштабам?
Стать "исполином духа"? Ну и выраженьице! Строить новую, могучую, стальную
цивилизацию на месте старой, гибнущей?.. Это мне-то?.. Но ведь я не так
воспитан. Разве это для меня?
   От таких, как я, этого нечего и ожидать.
   Я готов поддержать все, что сулит людям надежду. Я всей душой за мир,
за порядок, за социальную справедливость, за служение обществу и тому
подобное. Но если от меня требуют, чтобы я думал!.. Но если от меня хотят,
чтобы я решил, что мне делать с собой!..
   Нет, это уж слишком.
   В то утро я с большим трудом избавился от потока норбертовского
красноречия. Я встал.
   - Мне надо идти, - сказал я. - В половине первого я должен играть с
тетушкой в крокет.
   - Но что значит крокет, - крикнул Норберт нетерпеливо, - когда мир
рушится у вас на глазах?
   Он сделал такое движение, словно собирался преградить мне путь. Ему
хотелось продолжать свои апокалиптические пророчества. Но я был сыт ими по
горло.
   Я посмотрел ему в глаза твердым, спокойным взглядом и сказал:
   - А мне наплевать! Пусть мир провалится ко всем чертям. Пусть
возвращается каменный век. Пусть это будет, как вы говорите, закатом
цивилизации. Очень жаль, но сегодня утром я ничем не могу помочь. У меня
другие дела. Что бы там ни было, но в половине первого я, хоть тресни,
должен играть с тетушкой в крокет!


    Герберт Уэллс.
    Чудотворец

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - И.Григорьев. "Собрание сочинений в 15-ти томах. Том 5".
   М., "Правда", 1964 (Б-ка "Огонек").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Весьма сомнительно, чтобы этот дар был врожденным. Лично я считаю,  что
он появился у него неожиданно. Ведь  до  тридцати  лет  этот  человек  был
заядлым скептиком и не верил в чудотворные силы.
   А теперь, за неимением более подходящего места, я  упомяну  здесь,  что
рост у него был маленький, глаза карие, а волосы рыжие и вихрастые;  кроме
того, он обладал усами, которые закручивал вверх,  и  большим  количеством
веснушек. Его звали Джордж Макуиртер Фодерингей - имя отнюдь  не  из  тех,
которые сулят чудеса, - он служил клерком в  конторе  Гомшотта.  Он  очень
любил по всякому поводу доказывать свою правоту,  и  его  необычайный  дар
обнаружился именно в тот момент, когда он категорически заявил, что чудеса
невозможны.
   Этот спор завязался в  баре  "Длинного  Дракона",  и  оппонент  мистера
Фодерингея,  Тодди   Бимиш,   парировал   все   его   аргументы   довольно
однообразным, но весьма действенным утверждением: "Это по-вашему  так",  -
чем совсем вывел его из себя.
   Кроме них двоих, в баре были запыленный велосипедист, хозяин  заведения
Кокс и мисс Мейбридж - в высшей степени порядочная и  весьма  корпулентная
буфетчица "Дракона". Мисс Мейбридж стояла спиной к  мистеру  Фодерингею  и
мыла стаканы. Остальные же смотрели на  него,  забавляясь  тщетностью  его
попыток доказать свою правоту.
   Доведенный  до  белого  каления  торрес-ведрасской  тактикой  [тактика,
применявшаяся англо-португальскими войсками у города Торрес-Ведраса в 1810
году] мистера Бимиша, мистер Фодерингей пустил в ход все свое красноречие.
   - Послушайте-ка, мистер Бимиш, - сказал он. - Давайте  разберемся,  что
такое чудо. Это нечто не совместимое с законами  природы  и  произведенное
усилием воли, нечто такое, что не могло бы произойти, если  бы  кто-то  не
сделал подобного усилия.
   - Это по-вашему так, - сказал мистер Бимиш победоносно.
   Мистер Фодерингей воззвал к велосипедисту, который до  сих  пор  слушал
молча, но теперь выразил свое согласие, смущенно кашлянув  и  взглянув  на
мистера Бимиша. Хозяин отказался высказать свое мнение,  но  когда  мистер
Фодерингей вновь повернулся к мистеру Бимишу, тот неожиданно согласился  с
таким определением чуда, хотя и со значительными оговорками.
   - Например, - сказал, воспрянув духом, мистер Фодерингей, - чудом  было
бы следующее: вот та лампа, согласно законам  природы,  не  может  гореть,
если ее перевернуть вверх дном, не так ли, Бимиш?
   - Это по-вашему не может, - ответил Бимиш.
   - А по-вашему как? - воскликнул Фодерингей. - Значит, по-вашему она...
   - Да, - неохотно согласился Бимиш, - не может.
   - Отлично, - продолжал мистер Фодерингей. - Допустим, кто-то  приходит,
ну хотя бы я, например, становится здесь и, собрав всю силу воли,  говорит
этой лампе, вот как  я  сейчас  скажу:  "Перевернись  вверх  дном,  но  не
разбейся и продолжай гореть и..." Ой!
   Тут  было  из-за  чего  воскликнуть  "Ой!".  Невозможное,   невероятное
свершилось у всех на глазах. Перевернувшись вверх дном,  лампа  повисла  в
воздухе и продолжала спокойно гореть, а ее пламя было обращено  вниз.  Это
был факт столь же  достоверный  и  неоспоримый,  как  и  сама  эта  лампа,
обыкновенная лампа в баре "Длинного Дракона".
   Мистер Фодерингей стоял, вытянув вперед указательный  палец  и  сдвинув
брови, как человек, ожидающий неизбежной катастрофы. Велосипедист, который
сидел ближе всех к  лампе,  пригнулся  и  перепрыгнул  через  стоику.  Все
повскакали с мест. Мисс Мейбридж обернулась и взвизгнула.
   Около трех секунд лампа продолжала спокойно висеть.
   Затем мистер Фодерингей испустил стон, исполненный мучительной тревоги:
   - Я больше не могу удерживать ее!
   Он попятился, перевернутая лампа выбросила язык пламени, стукнулась  об
угол стойки, отлетела в сторону, разбилась об пол и  погасла.  К  счастью,
резервуар у нее был металлический, иначе начался бы пожар.
   Первым молчание нарушил мистер Кокс. Если отбросить  излишнюю  крепость
выражении, смысл его слов сводился к тому, что Фодерингей дурак, но мистер
Фодерингей находился в таком состоянии, что не стал оспаривать даже  столь
абсолютное  утверждение.  Он  был  слишком  ошеломлен   случившимся.   Тут
за