то  так
она скорее попадет на глаза рядовому потребителю беллетристики.
   Мое собственное мнение о хрустальном яйце вполне  совпадает  с  мнением
мистера Уэйса. По-моему, между хрустальным шаром, укрепленным  на  вершине
марсианской мачты, и хрустальным яйцом мистера Кэйва  существует  какая-то
тесная связь, в настоящее время еще не разгаданная. Мы оба считаем  также,
что хрустальное яйцо могло быть послано с Марса на Землю (вероятнее всего,
в незапамятные времена), когда марсиане захотели поближе  познакомиться  с
нашими земными делами. Допускаю мысль, что у нас на Земле где-нибудь  есть
и другие такие же хрустальные шары - парные тем,  что  украшают  остальные
марсианские мачты. Во всяком случае, ссылками на галлюцинации  тут  ничего
не объяснишь.



    Герберт Уэллс.
    Свод проклятий

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Р.Померанцева. В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений
   в 15 томах. Том 3". М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------


   Профессор Гнилсток, к вашему  сведению,  объездил  полсвета  в  поисках
цветов красноречия. Точно ангел господень - только без единой слезинки,  -
ведет  он  запись  людских  прегрешений.   Проще   сказать,   он   изучает
сквернословие. Его коллекция, впрочем, притязает на полноту лишь по  части
западноевропейских языков. Обратившись к странам Востока, он обнаружил там
столь потрясающее тропическое изобилие сих  красот,  что  в  конце  концов
вовсе отчаялся дать о них хоть какое-нибудь представление. "Там не станут,
- рассказывает он, - осыпать проклятиями дверные ручки, запонки  и  другие
мелочи, на которых отводит душу европеец. Там уж начали, так держись..."
   Однажды в Калькутте я нанял слугу  весьма  обнадеживающей  внешности  и
месяц спустя или что-то около этого выгнал  его,  не  заплатив.  Поскольку
дверь была на запоре и он не мог пырнуть меня  своим  огромным  ножом,  он
уселся на корточках под верандой и с четверти  седьмого  почти  до  десяти
утра ругал меня почем зря, изливая без продыха невероятный  поток  анафем.
Сперва  он  клял  мой  род  по  женской  линии  до   самой   Евы,   потом,
поупражнявшись слегка на мне самом, взялся  за  моих  возможных  потомков,
вплоть до отдаленнейших праправнуков. Затем он стал всячески поносить меня
самого. У меня  заболела  рука  записывать  всю  эту  благодать.  То  была
поистине антология бенгальской брани - яркой, неистовой, разнообразной. Ни
один образ не повторялся дважды. Потом он обратился к разным частям  моего
тела. Мне здорово с ним повезло. И все же меня терзала мысль, что все  это
взято у одного человека, а их в Азии шестьсот миллионов.
   - Разумеется, подобные изыскания сопряжены с  некоторой  опасностью,  -
заметил профессор в ответ на мой вопрос. - Первое  условие  для  собирания
брани - это вызвать против  себя  возмущение,  особенно  на  Востоке,  где
обычно грозят всего-навсего карами небесными,  и  надо  жестоко  оскорбить
человека, чтоб он явил вам все свои сокровища. В Англии вы ни от  кого  не
услышите такого залпа откровенных, точных и подробных проклятий,  которыми
там бьют по врагу, - разве что  от  дам  сомнительной  репутации.  А  ведь
несколько столетий назад анафема была обычным делом. Так, в  Средние  века
она составляла  часть  судебной  процедуры.  Как  явствует  из  протоколов
гражданских палат, истцу полагалось произнести родительское, сиротское или
еще какое-нибудь проклятие.  Проклятие  играло  большую  роль  также  и  в
церковной политике. На одном из этапов истории  воинствующее  христианство
всего  мира  в  унисон   кляло   по-латыни   Венецианскую   республику   -
представляете, какой это был громкий и внушительный хор! По-моему,  нельзя
допустить, чтобы эти древние обычаи канули в прошлое.  А  ведь,  по  моему
подсчету, больше половины готских ругательств совсем забыто. В  ирландском
и гэльском, наверно, тоже имелись  отличные  вещи;  кельты  с  их  большим
чувством колорита, живым умом и  эмоциональностью  всегда  превосходили  в
брани бедных на выдумки тевтонцев. Однако все это доживает последние дни.
   Право, нынешний средний британец совсем разучился божиться. Трудно себе
представить что-нибудь бесцветней и скучней того, что идет сейчас в Англии
за  брань.  Это  обычная   речь,   сдобренная   полудюжиной   общепринятых
ругательств, которые  вставляются  между  словами  самым  бессмысленным  и
нелепым образом. Подумать только, непринятые слова - и те употребляются на
общепринятый манер! Помню, как однажды после полудня я ехал метрополитеном
в вагоне третьего класса для  некурящих,  битком  набитом  простолюдинами.
Каждое  существительное  они   подкрепляли   одним   и   тем   же   глупым
прилагательным и, несомненно, чувствовали себя удальцами. В конце концов я
попросил  их  не  повторять  больше  этого  слова.  Один  из   них   мигом
осведомился: "...какого...  (право,  я  не  силах  приводить  его  детский
лепет!) - какого... (опять это избитое слово) мне дело?" Тогда я  спокойно
взглянул на него поверх очков и начал сыпать. То было для бедняг настоящее
откровение.  Они  сидели,  разинув  рты.  Затем  ближайшие  ко  мне  стали
потихоньку  отодвигаться,  и  на  первой  же  остановке,  не  успел  поезд
затормозить, они все как один ринулись из вагона,  точно  я  был  заразный
больной. А  монолог  мой  представлял  собой  всего  лишь  слабое  подобие
нескольких банальных, ничего не значащих фраз,  коими  сирийские  язычники
честили обычно американских миссионеров.
   - Еще спасибо, женщины помогают, не  то  в  Англии  совсем  бы  иссякло
сквернословие, - закончил свою речь профессор Гнилсток.
   - Не слишком ли дурно так думать о дамах? - осведомился я.
   - Ничуть. По некоторым не очень ясным причинам они решили объявить  ряд
слов неприличными. Это чистейшая условность. И дело вовсе не  в  первичном
значении этих слов, поскольку у каждого из них есть свой вполне допустимый
парафраз или синоним. Но нарушение этого  "табу"  существом  слабого  пола
считается предосудительным. Впрочем, дамы уже стали догадываться,  как  им
исправить свою ошибку. Слово "чертов", говорят, уже проникло в  будуар,  и
его можно частенько услышать  в  дамской  беседе;  возражать  против  него
почитается теперь чуть ли  не  ханжеством.  Между  тем  мужчины,  особенно
хлюпики, ни за что не станут делать  то  же,  что  женщины.  В  результате
мужчин, поминающих черта, остальные их собратья ставят нынче почти на одну
доску с теми, у кого в лексиконе слова "мерзкий" и "противный". Слабый пол
скоро почувствует перемену, происшедшую с этим запретным словом.  И  тогда
дамы тут же, разумеется,  введут  в  обиход  и  все  прочие  ругательства.
Поначалу это, наверно, будет несколько резать слух,  но  в  результате  не
станет неприличных слов. Я уверен, что найдутся охотники поупражнять  свое
жалкое остроумие над женщиной, которая  первой  решится  вступить  на  сей
путь, но если дело  станет  за  жертвой,  то  среди  дам  всегда  найдется
подвижница. Борясь против старой веры, она  погрязнет  в  богохульствах  и
погибнет в них, как в тунике Несса, - мученица за чистоту  нашей  речи.  И
тогда  исчезнет  наша  убогая  ругань,  это  бессмысленное   и   нарочитое
грубиянство. И от этого будет немалая польза.
   Есть  в  этой  области  один  раздел,  который  я  назвал  бы  "изящным
сквернословием". "Ах, сучий прах!  -  вскричал  король,  увидев  человека,
взбирающегося на шпиль Солсберийского собора. - Выдать ему  привилегию  на
право лазать туда, и чтоб больше никто не смел!"  Подобные  обороты  можно
занести в рубрику "антикварных проклятий". Для дам имеется вариант - "прах
тя возьми", а в Британском музее я однажды наткнулся на такое  производное
- "прахоблуды". В прежние времена каждый джентльмен стремился  иметь  свое
собственное проклятие, так же как свою особенную прическу, свой  экслибрис
или какую-нибудь замысловатую подпись. Это словечко порхало  в  его  речи,
как бабочка на полотнах Уистлера, одновременно удостоверяя его личность  и
вызывая восхищение. Вот задрибабочка!.. Я часто подумывал о  том,  что  не
худо бы составить сборник  таких  изысканных  примолвок  и  геральдических
ругательств, напечатать его на лучшей бумаге с большими полями, переплести
в мягкий сафьян, тисненый золотыми цветочками, и выпустить как подарок  ко
дню рождения или карманный справочник под титлом: "Обиходные проклятия".
   Возвращаясь к брани, должен  сознаться,  что  с  грустью  гляжу  на  ее
упадок. Это было крайне полезное для морали и здоровья упражнение.  Видите
ль, когда с человеком случается неприятность или его охватывает  волнение,
мозг его под  действием  раздражителей  вырабатывает  огромное  количество
энергии. Ему приходится пускать в ход всю свою  волю,  чтоб  сдержать  эту
энергию. Часть ее просачивается порой к лицевым  нервам  и  искажает  лицо
судорогой;  часть  может  вызвать  работу  слезных  желез,  спуститься  по
блуждающему нерву, замедлить биение сердца и вызвать обморок или  нарушить
ток крови в мозговых сосудах  и  привести  к  параличу.  Если  же  человек
сдержит себя и не даст ей вырваться в одну  из  этих  отдушин,  она  может
перелиться через край, и тогда скандалы, разбитая  мебель,  а  глядишь,  и
"убивство". Так  вот,  для  всей  этой  энергии  какое-нибудь  забористое,
крепкое словечко служит природным громоотводом.  Все  примитивные  люди  и
большая часть зверей пользуются проклятиями. Это своего рода эмоциональное
"рвотное". Ваш кот фыркает, чтоб не вцепиться вам в лицо. А конь,  который
не может послать вас к черту, мертвым падает на  землю.  Теперь,  надеюсь,
вам понятно, что заставляет меня сожалеть об упадке  этого  прекрасного  и
благотворного обычая...
   Однако я должен работать. Сейчас я как раз объезжаю  Лондон,  не  платя
чаевых кэбменам. Порой  удается  выудить  что-нибудь  новенькое,  хотя  по
большей части слышишь одни банальности.
   За сим он пульнул в меня игривым трехэтажным и минуту спустя скрылся  в
клубах дыма, откуда я его перед тем извлек. Вообще он был малый веселый  и
приятный, хотя,  надо  признаться,  занимался  несколько  предосудительным
делом.

   1898



    Герберт Уэллс.
    Род ди Сорно

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Р.Померанцева. В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений
   в 15 томах. Том 3". М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Рукопись, найденная в картонке



   А картонка принадлежала Ефимии. Ее содержимое было варварски  раскидано
обезумевшим мужем, которому до зарезу понадобился  галстук  и  не  хватало
выдержки и  терпения  дождаться,  пока  придет  жена  и  разыщет  пропажу.
Конечно, в картонке галстука не оказалось; хотя муж, как легко догадаться,
перерыл ее снизу доверху. Галстука там не было, зато в руки  ему  попалась
пачка бумаг, которые можно было  просмотреть,  чтобы  скоротать  время  до
прихода Главного хранителя галстуков. К тому же  всего  интересней  читать
то, что ненароком попадает вам в руки.
   Уже то, что Ефимия берегла какие-то бумаги, было открытием.  На  первый
взгляд эти мелко исписанные страницы порождали мысль об измене, и  поэтому
муж взялся за чтение, исполненный страхов,  которые  рассеялись,  едва  он
пробежал первые строчки. Он, так сказать, выполнял функцию полиции  и  тем
себя оправдывал. И он начал читать. Но что это?! "Она стояла  на  балконе;
позади нее было окно, а вельможный владелец замка ловил каждый  взгляд  ее
капризных очей, тщетно надеясь прочесть в них благосклонность и преодолеть
ее гордыню". Ничего похожего на измену!
   Муж  перелистнул  страницу-другую  -  он  начал  сомневаться  в   своих
полицейских правах. За фразой - "...отвести  ее  к  ее  гордому  родителю"
стояло написанное другими чернилами: "Сколько ярдов ковра, шириной  в  три
четверти ярда потребуется для того, чтобы застеклить комнату в шестнадцать
футов шириной и в двадцать семь с половиной футов длиной?" Тут  он  понял,
что читает великий роман, созданный Ефимией в шестнадцатилетнем  возрасте.
Он уже что-то о нем слышал. Он держал  в  руках  тетрадку,  не  зная,  как
поступить, - его все еще мучила совесть.
   - Вздор! - решительно сказал он себе. - Допустим, что от романа  просто
не оторваться. Иначе мы выкажем пренебрежение к автору и его таланту.
   С этими словами он  плюхнулся  в  картонку  прямо  на  груду  вещей  и,
устроившись поудобнее, стал читать и читал до самого  прихода  Ефимии.  Но
она, узрев его голову и ноги, бросила несколько отрывочных и довольно-таки
обидных замечаний по поводу какой-то раздавленной шляпки,  а  потом  стала
зачем-то силком вытаскивать его  из  картонки.  Впрочем,  это  мои  личные
огорчения. А нас занимают сейчас достоинства романа Ефимии.
   Героем ее повести был венецианец, звавшийся почему-то  Иван  ди  Сорно.
Насколько я мог установить, он и представлял  собой  весь  род  ди  Сорно,
упомянутый в заглавии. Никаких других ди  Сорно  я  не  обнаружил.  Как  и
прочие герои повести, он был несметно богат и терзался  глубокой  печалью,
причины которой остались неясными,  но,  очевидно,  таились  в  его  душе.
Впервые он предстал перед нами, когда брел "...грустно поигрывая осыпанной
каменьями  рукоятью  кинжала...  по  темной  аллее  земляничных  дерев   и
остролистника, удивительно гармонировавшей  с  его  сумрачным  видом".  Он
размышлял о своей жизни, которую влачил под тягостным бременем  богатства,
не  ведая  чувства  любви.  Вот  он  "...идет  по   длинной   великолепной
галерее...", "и сто поколений других ди Сорно, каждый с таким  же  горящим
взглядом и мраморным челом, взирают на него с той же грустной печалью" - и
вправду унылое зрелище! Кому бы оно не наскучило за столько дней! И вот он
решает отправиться странствовать. Инкогнито.
   Вторая  глава  озаглавлена:  "В  старом  Мадриде".  Здесь   ди   Сорно,
закутавшись в  плащ,  дабы  скрыть  свой  титул,  "...бродит,  грустный  и
безучастный, в суетливой толпе". Но Гвендолен - гордая Гвендолен с балкона
- "...приметила его бледный и все же прекрасный лик". Назавтра,  во  время
боя быков, она "...бросила на арену свой букет и, обернувшись к  ди  Сорно
(совсем ей незнакомому, заметьте!)...  глянула  на  него  с  повелительной
улыбкой". "В тот же  миг  он,  не  раздумывая,  кинулся  вниз,  туда,  где
метались быки и сверкали клинки тореро, а минуту спустя  уже  стоял  перед
ней и с низким поклоном протягивал ей  спасенные  цветы".  "О,  прекрасный
сеньор! - сказала она. - Вряд ли эти бедные цветы  стоили  таких  хлопот".
Весьма мудрое замечание. И тут я вдруг отложил рукопись.
   Мое сердце исполнилось жалости к Ефимии.  Вот  о  ком  она  мечтала!  О
человеке  редкой  силы,  с  горящим  взором,  о  человеке,  который   ради
возлюбленной может расшвырять быков, кинуться  на  арену  и  единым  духом
взлететь обратно. И вот сижу я - грустная реальность, тщедушный  писака  в
комнатных туфлях, до смерти боящийся всякой скотины.
   Бедная моя Ефимия! Мы так долго высмеивали  и  преследовали  новый  тип
женщины и  так  в  этом  преуспели,  что  боюсь,  наши  жены  очень  скоро
разочаровываются в нас, бедняжки. И пусть даже они сами  себя  обманывают,
им от этого не  легче.  Они  мечтают  о  каких-то  чудищах  бескорыстия  и
верности, о рослых светлокудрых  Донованах  и  темноволосых  Странствующих
рыцарях, почитающих своих дам, как святыню. И тут приходит  всякий  сброд,
вроде нас, грешных, которые сквернословят за завтраком, вытирают  перья  о
рукава сюртуков, пахнут табаком,  дрожат  перед  издателями  и  отдают  на
прочтение всему свету сокровенное содержимое их картонок. А ведь они -  за
редким исключением - так берегут свое  богатство!  Они  по-прежнему  тайно
цепляются за мечты, которые мы у них отняли, и с  таким  тактом  стараются
сохранить хоть что-то из прежних надежд и  хоть  чего-нибудь  добиться  от
нас. Лишь в редких случаях -  как,  например,  в  истории  с  раздавленной
шляпкой - они срываются на крик. Впрочем, даже тогда...
   Но довольно прозы. Вернемся к ди Сорно.
   Наш герой  не  воспылал  страстью  к  Гвендолен,  как,  наверно,  решил
неискушенный читатель. Он "холодно" ей ответил, и взор  его  на  мгновение
задержался на ее камеристке -  "прелестной  Марго".  Далее  следуют  сцены
любви  и  ревности  под  замковыми  окнами  с  железными  переплетами.   У
прелестной Марго, хоть она и оказалась дочерью  обедневшего  принца,  было
одно свойство, присущее всей на свете прислуге: она день-деньской  глазела
в окно. Вечером после боя быков ди Сорно открылся ей в своих  чувствах,  и
она от души пообещала ему "научиться его любить"; с той поры он дни и ночи
"...гарцевал на горячем коне по дороге", проходившей у замка, где жила его
юная ученица. Это вошло у него в привычку; за три главы  он  проехал  мимо
замка общим счетом семнадцать раз. Затем он стал умолять  Марго  бежать  с
ним, "пока не поздно".
   Гвендолен после яростной стычки с Марго, во время которой она  обозвала
ее "паскудой" - весьма уместный лексикон для  молодой  дворянки!  -  "...с
несказанным презрением выплыла из  комнаты",  чтобы,  к  вящему  изумлению
читателя, больше не появиться в романе,  а  Марго  и  ди  Сорно  бежали  в
Гренаду,  где  им  начала  строить  ужасные  козни   Инквизиция   в   лице
одного-единственного "монаха с горящим взором".  Но  тут  женой  ди  Сорно
возжелала стать некая графиня ди Морно, которая мимоходом уже появлялась в
романе, а теперь решительно вышла  на  авансцену.  Она  обвинила  Марго  в
ереси,  и  вот  Инквизиция,  скрывшись  под  желтым  домино,  явилась   на
бал-маскарад,  разлучила  влюбленных  и  увезла   "прелестную   Марго"   в
монастырь. Сам не свой, ди Сорно вскочил  в  карету  и  стал  носиться  по
Гренаде от гостиницы к гостинице (лучше б он заглянул в  участок!);  нигде
не найдя Марго, он лишился рассудка. Он бегал повсюду и вопил: "Я безумен!
Безумен!"  -  что  как  нельзя  больше  свидетельствовало  о  его   полном
помешательстве. В припадке безумия он дал согласие графине ди Морно "вести
ее под венец", и они поехали в церковь (почему-то все в той же карете), но
дорогой она выболтала ему свою тайну. Тогда ди Сорно выскочил  из  кареты,
"...расшвырял толпу" и, "размахивая обнаженным мечом, начал требовать свою
Марго у ворот Инквизиции". Инквизиция, в лице все  того  же  испепеляющего
взглядом  монаха,  "...глядела  на  него  поверх  ворот"  -  позиция,  без
сомнения, весьма неудобная. И в этот решающий миг домой вернулась  Ефимия,
и начался скандал из-за раздавленной шляпки.  Я  и  не  думал  ее  давить.
Просто она была  в  той  же  картонке.  А  чтоб  нарочно...  Уж  так  само
получилось. Если Ефимии хочется, чтоб я ходил  на  цыпочках  и  все  время
глядел,  не  лежит  ли  где  ее  шляпка,  нечего   было   сочинять   такой
увлекательный роман. Отнять у меня рукопись как  раз  в  этом  месте  было
просто безжалостно. Я дошел только до середины, так что за поединком между
Мечом и Испепеляющим взглядом должно было последовать еще  много  событий.
Из случайно выпавшей страницы  я  узнал,  что  Марго  закололась  кинжалом
(разукрашенным каменьями), но обо всем, что этому предшествовало,  я  могу
лишь догадываться. Это придало повести особый интерес. Ни  одну  книгу  на
свете мне так не хочется прочесть, как окончание  романа  Ефимии.  И  лишь
из-за того, что ей придется купить новую шляпку, она не дает мне его,  как
я ни упрашиваю.

   1898



    Герберт Уэллс.
    Бог Динамо

   -----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. The Lord of Dynamos (1894). Пер. - С.Майзельс.
   В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 2".
   М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by