,  когда  она,  вся  заплаканная,  удалилась,  наградив  его  обидными
сравнениями, сказав, что вообще никогда его не любила и что  уж  теперь-то
между ними все кончено. Вот  этой  ссорой  были  заняты  его  мысли,  и  в
горестном раздумье он поднялся на Олдингтонский Бугор,  долго  сидел  там,
пока неизвестно почему его не сморил сон.
   Проснулся он на  необычно  мягкой  траве  -  никогда  раньше  такой  не
видывал, - в тени густых деревьев, их листва заслонила небо.  Вероятно,  в
стране фей  неба  вообще  не  бывает  видно.  За  все  время,  что  мистер
Скелмерсдейл там провел, он единственный раз  увидел  звезды  в  ту  ночь,
когда феи танцевали. И мне думается, вряд ли это было в самой стране  фей,
скорее, они водили свои хороводы в поросшей тростником низине,  неподалеку
от Смизской железнодорожной ветки.
   И все же под сенью этих развесистых деревьев было светло, среди  листвы
и в траве поблескивали  бесчисленные  светлячки,  мелкие  и  очень  яркие.
Мистер Скелмерсдейл превратился в совсем крошечного человечка -  это  было
первое, что он осознал, а потом он увидел  вокруг  целую  толпу  созданий,
которые были еще меньше, чем он. Он рассказывал, что почему-то  совсем  не
удивился и не испугался, сел поудобнее в траве и протер  глаза.  А  вокруг
толпились веселые эльфы - он заснул у них во владениях, и они утащили  его
в страну фей.
   Я так и не смог добиться, какие они из себя, эти эльфы: язык у  мистера
Скелмерсдейла бедный, невыразительный, наблюдательности никакой - он почти
не запомнил мелких подробностей. Одеты они были во что-то очень  легкое  и
прекрасное, но это не были ни шелк, ни шерсть,  ни  листья,  ни  цветочные
лепестки. Эльфы стояли вокруг, ждали, пока он совсем  проснется,  а  вдоль
прогалины, как по аллее, озаренной светлячками, шла к нему со  звездой  во
лбу Царица фей, главная героиня его воспоминаний и  рассказов.  Кое-что  о
ней мне все-таки узнать удалось. На ней было прозрачное  зеленое  одеяние,
тонкую талию охватывал  широкий  серебряный  пояс.  Вьющиеся  волосы  были
откинуты со лба, и не то чтобы она была растрепана, но кое-где  выбивались
непослушные прядки, голову украшала маленькая корона с  одной-единственной
звездой. В прорезях рукавов  иногда  мелькали  белые  руки,  и  у  ворота,
наверное, платье слегка открывало точеную шею, красоту которой он мне  все
описывал. Шею обвивало коралловое ожерелье, на груди был кораллово-красный
цветок. Округлые, как у ребенка, щеки и подбородок, глаза карие, блестящий
и  ясный,  искренний  и  нежный  взгляд  из-под  прямых   бровей.   Мистер
Скелмерсдейл запомнил все эти подробности - можете себе  представить,  как
глубоко  врезался  ему  в  память  образ  красавицы.  Кое-что  он  пытался
выразить, но не сумел. "Ну, вот как-то так  она  ходила",  -  повторил  он
несколько раз, и я представил  себе  ее  движения,  излучавшие  сдержанную
радость.
   И  с  ней,  с  этим   восхитительным   созданием,   отправился   мистер
Скелмерсдейл, желанный гость и избранник,  по  самым  сокровенным  уголкам
страны фей. Она встретила его приветливо и ласково - слегка, должно  быть,
пожала ему руку обеими руками, обратив  к  нему  сияющее  лицо.  Ведь  лет
десять назад, юношей, мистер  Скелмерсдейл  был,  видимо,  совсем  недурен
собой. И потом, наверное, повела его  прогалиной,  которая  вся  искрилась
огнями светлячков.
   Из маловразумительных и невнятных описаний мистера Скелмерсдейла трудно
было понять, где он побывал и  что  видел.  Бледные  обрывки  воспоминаний
смутно  рисуют  какие-то  необычайные  уголки  и  забавы,   лужайки,   где
собиралось  вместе  множество  фей,  "мухоморы,  от  них  такой  шел  свет
розоватый", диковинные яства - он только и мог про них  сказать:  "Вот  бы
вам отведать!", - волшебные звуки "вроде  как  из  музыкальной  шкатулки",
которые издавали, раскачиваясь, цветы. Была там и широкая лужайка, где феи
катались верхом и носились друг с другом наперегонки "на букашках", однако
трудно сказать, что  подразумевал  мистер  Скелмерсдейл  под  "букашками":
каких-то личинок, быть может, или кузнечиков, или мелких  жучков,  которые
не даются нам в руки. В одном  месте  плескался  ручей  и  цвели  огромные
лютики, там феи купались все вместе  в  жаркие  дни.  Кругом  в  чаще  мха
резвились, танцевали, ласкали друг друга крошечные создания. Нет сомнения,
что Царице фей мистер Скелмерсдейл очень полюбился, нет сомнений и в  том,
что сей юноша решительно вознамерился  устоять  перед  искушением.  И  вот
пришло такое время, когда, сидя с ним на берегу реки, в тихом  и  укромном
уголке ("фиалками там здорово пахло"), она призналась ему в любви.
   - Голос у нее стал тихий-тихий, шепчет что-то, взяла меня,  знаете,  за
руку и подсела поближе, и такая ласковая и славная, я  прямо  чуть  совсем
голову не потерял.
   Похоже, что, к несчастью, он слишком долго не терял головы.  Благоухали
фиалки, пленительная фея была с ним рядом, но мистер Скелмерсдейл понимал,
как он выразился, "куда ветер дует", и поэтому деликатно намекнул,  что  у
него есть невеста.
   А фея перед тем говорила ему, что нежно его  любит,  что  среди  других
пареньков, его товарищей, он ей милее всех и, что бы он ни  попросил,  все
она исполнит - даже самое заветное его желание.
   Мистер Скелмерсдейл, который, должно быть, упорно отводил взгляд от  ее
губок, произносивших эти слова, сказал, что ему бы  не  помешал  небольшой
капиталец - он хочет открыть свою собственную лавку. Могу себе представить
слегка удивленное выражение ее  карих  глаз,  о  которых  он  столько  мне
говорил, но она, видимо, все поняла и стала подробно расспрашивать,  какая
у вето будет лавка, "и  этак  посмеивалась"  все  время.  Вот  и  пришлось
сказать правду о помолвке и о невесте.
   - Все как есть? - спросил я.
   - Все, - отвечал мистер Скелмерсдейл. - И кто такая, и где живет, и все
вообще без утайки. Словно что меня заставило говорить, правда.
   - Все тебе будет, что ни попросишь, - сказала Царица фей. - Считай, что
твое желание выполнено. И непременно будут у тебя  деньги,  раз  ты  этого
хочешь. А теперь вот что: ты должен меня поцеловать.
   Мистер Скелмерсдейл притворился, что не слышал  ее  последних  слов,  и
сказал, что она очень добрая. И что он даже  не  заслужил  такой  доброты.
И...
   Царица фей вдруг придвинулась к нему  еще  ближе  в  шепнула:  "Поцелуй
меня!"
   - И я, дурак набитый, послушался, - сказал мистер Скелмерсдейл.
   Поцелуи, как я слыхал, бывают  разные,  и  этот  совсем,  наверное,  не
походил на звучные проявления нежности, которые ему дарила Милли.  В  этом
поцелуе  было  что-то  колдовское,  и,   безусловного   той   минуты   все
переменилось. Во всяком случае, об этом событии он  рассказывал  подробнее
всего. Я пытался вообразить, как это было на самом деле, воссоздавал в уме
эту волшебную картину из путаницы  намеков  и  жестов,  но  разве  могу  я
описать, какой мягкий свет пробивался сквозь листву, как все  вокруг  было
прекрасно, удивительно, как волнующе и таинственно молчал  сказочный  лес.
Царица фей снова в снова расспрашивала его о Милли: и какая она,  и  очень
ли красивая - все ей надо было знать подробнее. Кажется, на вопрос, хороша
ли собой Милли, он ответил "ничего себе".  А  затем  после  одного  такого
разговора фея поведала ему, что, когда он спал при свете луны, она увидела
его и влюбилась, и как его унесли к ним, в страну фей, и она  мечтала,  не
зная ничего о Милли, что, может быть, и он полюбит ее. Но раз уж ты любишь
другую, сказала она, то побудь со мной хоть немного,  а  потом  ты  должен
возвратиться к своей Милли. Она так говорила, а Скелмерсдейл  уже  был  во
власти ее чар, но с присущим ему  тугодумием  все  не  мог  отрешиться  от
прежнего. Воображаю,  как  он  сидел  в  странном  оцепенении  среда  этой
невиданной красоты в все  твердил  про  Милли  и  про  лавку,  которую  он
заведет, и что нужна лошадь  и  тележка...  И,  должно  быть,  много  дней
тянулась эта канитель. Я так и вижу - крошечная волшебница не  отходит  от
него ни на шаг, все старается его развлечь, она  слишком  беспечна,  чтобы
понять, как тяжко ему приходится, и  слишком  полна  нежности,  чтобы  его
отпустить. А он, понимаете, следует за ней по пятам, настолько поглощенный
удивительным новым чувством, что ничего вокруг не замечает,  а  между  тем
земные заботы по-прежнему владеют им. Трудно, пожалуй, невозможно передать
словами  лучезарную  прелесть  маленькой  феи,  светившуюся  в  корявом  и
сбивчивом рассказе бедняги Скелмерсдейла. Мне, по крайней мере, она  сияла
чистым блеском сквозь сумбур неуклюжих фраз,  как  светлячок  в  спутанной
траве.
   А тем временем прошло, должно быть, немало дней, и он многое видел -  и
один раз, как я  понял,  феи  даже  танцевали  при  лунном  свете,  водили
хороводы по всей лужайке возле Смиза, - но вот  всему  пришел  конец.  Она
привела  его  в  большую  пещеру,  "такой  там  красный  ночник  горел"  и
громоздились один на другом сундуки, сверкали кубки и золотые  ларцы  и  -
тут мистер Скелмерсдейл никак не мог ошибиться  -  высились  горы  золотых
монет. Маленькие гномы хлопотали среди этих сокровищ,  они  поклонились  и
отступили в сторону. Царица фей обернулась к нему, и глаза ее заблестели.
   - Ну вот, - сказала она, - ты такой славный, так долго со мною  пробыл,
и пора уж тебя отпустить. Ты должен вернуться к  своей  Милли.  Ты  должен
вернуться к своей Милли, а я свое обещание не забыла,  сейчас  тебе  дадут
золота.
   - Она словно бы задохнулась, - рассказывал мистер Скелмерсдейл. -  А  я
чувствую, - он коснулся груди, - будто все у меня  тут  замерло.  Бледнею,
дрожу, а сказать ничего не могу, нечего мне сказать.
   Он помолчал.
   - А потом? - спросил я.
   Описать эту сцену было ему не под силу. Я узнал только, что на прощание
она его поцеловала.
   - И вы ничего не сказали?
   -  Ничего,  -  отвечал  он.  -  Стоял,  как  теленок.  Она  лишь  разок
обернулась, улыбается словно и плачет - мне видно было: глаза  блестят,  а
потом пропала, а вся эта мелюзга забегала вокруг меня, и суют мне золото в
руки, и в карманы, и за шиворот.
   И лишь когда Царица  фей  исчезла,  мистер  Скелмерсдейл  все  понял  и
осознал.  Он  вдруг  стал  отшвыривать  золото,  которым  его  осыпали,  и
закричал, что ему ничего не надо. "Не нужно мне вашего золота, - говорю. -
Я не ухожу. Я останусь. Хочу с вашей госпожой еще раз поговорить". Кинулся
было за ней, а они меня не пускают. Да, упираются мне в  грудь  ручонками,
толкают назад. И все суют и суют мне золото, из рук уж падает, из карманов
высыпается.
   - Не нужно мне золота, - говорю им. - Мне бы только вашей  госпоже  еще
хоть словечко сказать.
   - И удалось вам с ней поговорить?
   - Куда там, драка началась.
   - Так ее больше и не увидели?
   - Не пришлось. Когда их расшвырял, уже ее не было.
   И он кинулся ее искать - из этой пещеры,  залитой  красным  светом,  но
длинному сводчатому переходу, пока не очутился посреди  мрачной  и  унылой
пустоши, где роились блуждающие огни. А вокруг, насмехаясь, плясали эльфы,
и гномы из пещеры мчались за ним по пятам с руками,  полными  золота,  они
швыряли ему золото вслед и кричали: "Прими от  феи  ласку!  Прими  от  феи
злато!"
   Когда он услышал эти слова, его охватил страх, что все  кончено,  и  он
стал громко звать ее по имени, вдруг пустился бежать, от  входа  в  пещеру
вниз по склону, продираясь сквозь боярышник и терновник, и все громко звал
ее и звал. Эльфы плясали вокруг, щипали  его,  царапали  -  он  ничего  не
замечал, и блуждающие огни вились над головой,  кидались  ему  в  лицо,  а
гномы неслись следом и кричали: "Прими от феи ласку! Прими от феи  злато!"
Он бежал, и за ним гналась эта странная орава, сбивала его с пути,  он  то
проваливался по колено в болото, то спотыкался о сплетенные толстые  корни
и вдруг зацепился ногой за один из них и упал.
   Упал ничком, перевернулся на спину - и в тот же миг увидел,  что  лежит
на Олдингтонском Бугре и вокруг ни души - лишь звезды над головой.
   По его словам, он тут же сел, чувствуя, что продрог, все тело  затекло,
а одежда намокла от росы.  Занимался  бледный  рассвет,  повеяло  холодным
ветерком. Он было  подумал,  что  все  это  ему  пригрезилось  в  каком-то
небывало ярком сне, но сунул руку в карман  и  увидел,  что  карман  набит
золой. Сомневаться не приходилось -  это  волшебное  золото,  которым  его
одарили. Он чувствовал, что весь исщипан, исколот, хотя на нем не было  ни
царапины. Таким было внезапное возвращение мистера Скелмерсдейла из страны
фей в этот мир, где обитают люди. Ему казалось,  что  прошла  одна  только
ночь, но, вернувшись в лавку, он обнаружил, что,  к  всеобщему  изумлению,
пропадал целых три недели.
   - Господи! И намучился я тогда!
   - Почему?
   - Объяснять нужно было. Вам, думаю, ни разу  не  приходилось  объяснять
такое.
   - Ни разу, - сказал я.
   Он некоторое время бубнил о том, кто и как себя вел. Лишь одного  имени
не упомянул.
   - А Милли? - спросил я наконец.
   - Мне, по правде, и видеть ее не хотелось, - последовал ответ.
   - Она, должно быть, изменилась?
   -  Все  изменились.  Навсегда  изменились.  Такие  стали   здоровенные,
неуклюжие. И вроде очень горластые. А когда утром солнце, бывало, встанет,
так мне аж глаза резало.
   - Ну, а Милли?
   - И видеть-то ее не хотелось.
   - А когда увидели?
   -  Она  мне  повстречалась  в  воскресенье,  из  церкви  шла.  "Ты  где
пропадал?" - спрашивает, а я гляжу - быть ссоре.  Мне-то  было  наплевать,
пусть ссора. Я вроде ее и не замечаю, хоть она  тут  рядом  и  говорит  со
мной. Словно ее  и  нет.  Сообразить  не  мог,  чем  это  она  мне  раньше
приглянулась. Иногда, если подолгу ее не видел, будто возвращалось старое.
А когда увижу, тут словно та, другая, придет и заслонит  ее...  Ну,  да  и
Милли не очень-то убивалась.
   - Вышла замуж? - спросил я.
   - За двоюродного брата, - ответил мистер Скелмерсдейл и некоторое время
пристально изучал узор на скатерти.
   Когда он снова заговорил, было ясно, что от первой любви не осталось  и
следа, наша беседа вновь возродила в его сердце образ Царицы фей. Он опять
принялся говорить о ней.  Он  открыл  мне  необычайные  секреты,  странные
любовные тайны - повторять их было бы предательством. И вот  что  казалось
мне самым поразительным во всей этой истории: сидит маленький  франтоватый
приказчик из бакалейной лавки, рассказ его окончен,  на  столе  перед  ним
рюмка виски, в руке сигара - и от него ли  я  слышу  горестные  признания,
пусть теперь уже и притупилась эта боль, о безысходной тоске, о  сердечной
муке, которая терзала его в те дни?..
   - Не ел, - рассказывал он. - Не спал. В заказах ошибался, сдачу  путал.
Все о ней думал. И так по ней тосковал! Так тосковал!  Все  там  пропадал,
чуть не каждую ночь пропадал на Олдингтонском  Бугре,  часто  и  в  дождь.
Брожу, бывало, по Бугру, снизу доверху облазал,  кличу  их,  прошу,  чтобы
пустили. Зову. Чуть не плачу. Ополоумел от горя. Все повторял,  что,  мол,
виноват. А по воскресеньям и днем туда лазал и в дождь и в ведро,  хоть  и
знал не хуже вашего, что ничего днем не выйдет. И еще старался там уснуть.
   Он неожиданно замолчал и отхлебнул виски.
   - Все старался там уснуть, - продолжал он, и, готов поклясться, у  него
дрожали губы. - Сколько раз хотел там уснуть. И, знаете, сэр, не мог -  ни
разу. Я думал: если там усну, может, что  и  выйдет...  Но  сижу  ли  там,
бывало, лягу ли - не заснуть, думы одолевают и тоска.  Тоска...  А  я  все
хотел...
   Он  тяжело  вздохнул,  залпом  допил  виски,  неожиданно  поднялся   и,
пристально и неодобрительно разглядывая  дешевые  олеографии  на  стене  у
камина, стал застегивать пиджак. Маленький блокнот в черной обложке,  куда
он заносил ежедневно заказы, выглядывал, у него из нагрудного кармана.  Он
застегнулся на все пуговицы, похлопал себя по груди и вдруг  обернулся  ко
мне.
   - Ну, - сказал он, - пойду.
   Во взгляде, во всем его облике сквозило что-то такое, чего  он  не  мог
передать словами.
   - Заговорил вас совсем, - промолвил он уже в дверях, слабо улыбнулся  и
исчез с моих глаз.
   Такова история приключений мистера Скелмерсдейла в стране фей,  как  он
сам мне ее рассказал.



   Герберт Уэллс.
   Большой жаворонок

---------------------------------------------------------------
     OCR: Леопард Веша Ў http://wesha.lib.ru
---------------------------------------------------------------


   Имя одного из основателей и классика  НФ-литературы,  Герберта  Дж.
Уэллса, известно всем.  "Война  миров",  "Человек-неведимка",  "Первые
люди на Луне", другие романы и многочисленные рассказы писателя до сих
пор волнуют  людей  и  служат  предметом  бесчисленных  подражаний  со
стороны начинающих (да и не только начинающих) фантастов.
   Рассказ, который мы предлагаем вашему вниманию, не  совсем  обычен.
На первый взгляд это  вовсе  не  фантастика.  Но,  с  другой  стороны,
рассказ  написан  (в  1909   году!)   а   виде   воспоминаний   нашего
современника, долгожителя (1888 .года рождения), об одном из  эпизодов
своей молодости. И  чтобы  написать  эти  "мемуары",  Герберту  Уэллсу
пришлось перенестись "мысленным взором" во вторую половину XX  века  и
увидеть первые дни воздухоплавания так, как  сегодня  воспринимаем  их
мы. Думается, читателям будет небезынтересно ознакомиться с еще  одной
стороной многогранного дарования замечательного  писателя.  Расскаэ  в
переводе кандидата филологических наук Кирилла Вальдмана из Ленинграда
публикуется в советской печати впервые.

---------------------------------------------------------------

   Мой первый аэроплан!  Какое  яркое  воспоминание  из  далеких  дней
детства!
   Да-да, именно весной  1912  года  я  приобрел  летательный  аппарат
"Alauda Magna" - "Большой Жаворонок". (Это я дал ему такое  название.)
В ту пору я был  стройным  мужчиной  двадцати  четырех  лет  от  роду:
блондин с роскошной шевелюрой, украшавшей безрассудно  смелую  молодую
голову. Право же, я был неотразим  даже  несмотря  на  то,  что  из-за
слабого зрения пользовался очками. Они так  шли  к  моему  выдающемуся
орлиному носу, который никто не рискнул бы назвать бесформенном,  носу
авиатора. Я хорошо бегал и плавал, был убежденным вегетарианцем, носил
одежду только из  шерстяной  ткани  и  неизменно  придерживался  самых
крайних взглядов во всем и по любому поводу. Пожалуй,  ни  одно  новое
веяние или движение не обходилось без моего участия. У меня  было  два
мотоциклета, и на большой фотографии тех лет, которая до сих пор висит
в кабинете над камином, я красуюсь в кожаном шлеме, защитных  очках  и
перчатках  с  крагами.  Добавьте  ко  всему,  что   я   слыл   большим
специалистом по запуску  аэростатов  и  всеми  уважаемым  инструктором
бойскаутов.
   Естественно,  что,  как  только  начался  авиационный  бум  и  всем
захотелось летать, я был готов ринуться в самое пекло.
   Какое-то время меня сдерживали слезы рано овдовевшей матушки, но, в
конце концов, терпение лопнуло. Я заявил:
   - Если я не  стану  первым  летающим  жителем  Минтончестера,  уеду
отсюда. Только так! У меня твой характер, мама, и этим все сказано!
   Не далее как вчера в ящике комода, набитом аляповатыми гравюрами на
дереве и еще более нелепыми плодами изобретательства, мне  попался  на
глаза один из старых прейскурантов. Что это было  за  время!  Скептики
наконец согласились поверить: человек может летать. Как бы в поддержку
племени автомобилистов, энтузиастов-мотоциклистов и им подобных, сотни
новых, ранее неизвестных фирм выпускали  аэропланы  любых  размеров  и
любой формы. А цены... Ох уж эти цены: минимум триста пятьдесят  гиней
за летательный  аппарат!  В  этом  прейскуранте  стояло  и   четыреста
пятьдесят и пять сотен за изделия, многие из которых летали с таким же
успехом, как дубовое бревно! И это бы еще куда ни шло,