яком случае, больше, чем наполовину, - ответил Уиш.
   - Клейтон, - сказал я, - вы для  нас  чересчур  умелый  враль.  Все  бы
вообще ничего. Но это исчезновение... оно,  знаете  ли,  было  уж  слишком
убедительно. Признайтесь теперь, что все это вы сочинили.
   Он встал, не отвечая, вышел на середину комнаты и  повернулся  лицом  в
мою сторону. Минуту он сосредоточенно разглядывал носы  своих  ботинок,  а
потом перевел напряженный взгляд на противоположную стену и так  и  замер.
Затем медленно поднял ладони на уровень своих глаз и начал...
   Дело в том, что Сэндерсон у  нас  масон,  член  ложи  Четырех  Королей,
которая с таким успехом  занимается  исследованием  и  разоблачением  всех
бывших и настоящих масонских тайн, и  среди  ученых  этой  ложи  Сэндерсон
занимает отнюдь не последнее место. Он следил  за  движениями  Клейтона  с
выражением живого интереса в своем красноватом глазу.
   - Неплохо, - сказал он, когда все было кончено. - Вы  знаете,  Клейтон,
вы действительно проделали все это на удивление правильно. В  одном  месте
только упустили одну деталь.
   - Знаю, - ответил Клейтон. - Я даже, наверное, смог бы показать вам,  в
каком именно.
   - В каком же?
   - Вот. - И Клейтон странным образом изогнул и вывернул  руки,  выставив
вперед ладони.
   - Да.
   - Вот это-то как раз у него и не получалось, - пояснил  Клейтон.  -  Но
вы-то откуда?..
   - Во всей вашей истории мне многое непонятно,  в  особенности,  как  вы
могли это сочинить, - сказал Сэндерсон. - Но вот с этой стороной я как раз
знаком. - Он подумал немного, а потом продолжал: - Эти пассы... связаны  с
определенным  мистическим  течением  внутри  масонства...  Вам,  наверное,
известно... а иначе откуда бы вы?.. - Он подумал еще немного. -  По-моему,
не будет вреда, если я покажу вам  правильный  поворот  ладоней.  В  конце
концов, раз вы знаете, так знаете, а не знаете, так не знаете.
   - Я не знаю ничего, - сказал Клейтон, - кроме того, что открыл мне этот
бедняга минувшей ночью.
   - Ну, все равно,  -  произнес  Сэндерсон,  с  величайшей  осторожностью
положил на каминную доску свою глиняную трубку и проделал какое-то быстрое
движение кистями рук.
   - Вот так? - спросил Клейтон, повторяя движение за ним.
   - Так, - ответил Сэндерсон и снова взял свою трубку.
   - Ну, а теперь, - сказал Клейтон, - я могу проделать все  правильно  от
начала до конца.
   Он стоял перед прогоревшим камином и, улыбаясь, обвел нас взглядом. Но,
по-моему, в его улыбке сквозила тень нерешительности.
   - Если я сейчас начну... - проговорил он.
   - По-моему, лучше не начинать, - сказал Уиш.
   - Что вы! - возразил Эванс.  -  Материя  не  уничтожается.  Неужели  вы
думаете, что все эти фокусы-покусы могут перенести Клейтона в  мир  теней?
Ну уж нет! Что до меня, Клейтон, то можете упражняться сколько  вам  будет
угодно, пока руки не отвалятся.
   - Я не согласен, - сказал Уиш, вставая, и обнял Клейтона за плечи. - Вы
заставили меня наполовину поверить этому вашему  рассказу,  и  я  не  хочу
видеть, как все это будет на деле.
   - Бог ты мой! - удивился я. - Уиш-то испугался.
   - Да, - сказал Уиш с истинным или восхитительно наигранным чувством.  -
Я верю, что если он проделает все, как надо, его не станет.
   - Да что вы! - воскликнул я. - Для смертных есть только  один  путь  из
этого мира, и Клейтона отделяет от него по меньшей мере тридцать лет. Да к
тому же... Такое жалкое привидение! Неужели вы думаете?..
   Но Уиш, не дав ему договорить, раздвинул наши кресла и подошел к столу.
   - Клейтон, - сказал он, - вы глупец.
   Клейтон, оживившись, улыбнулся ему в ответ.
   - Уиш прав, - сказал он, - а вы все неправы. Я исчезну. Я проделаю  все
пассы до конца, и когда я последним взмахом рук разрежу воздух - р-раз!  -
на этом коврике уже не будет никого, в комнате воцарится немое  изумление,
а почтенный джентльмен пяти пудов весом окажется перенесенным в мир теней.
Я убежден в этом. И вы тоже убедитесь. Не желаю  больше  спорить.  Давайте
испытаем на деле.
   - Нет! - Уиш сделал было шаг вперед, но остановился, и Клейтон,  подняв
руки, приготовился еще раз проделать пассы бедного духа.
   К этому времени все мы были уже сильно взвинчены, главным образом из-за
непонятного поведения Уиша. Мы не сводили глаз с Клейтона,  и  у  меня  по
крайней мере при этом в спине  было  такое  ощущение,  будто  я  весь,  от
затылка до копчика, превратился в стальную пружину.  А  Клейтон  с  полной
серьезностью, с какой-то уже высшей невозмутимостью  качался  и  кланялся,
выворачивая ладони, и крутил руками. И по мере того, как он приближался  к
концу,  это  становилось  невозможно  переносить,  даже  в  зубах  начался
какой-то зуд. Последнее движение, как я уже говорил, состояло в  том,  что
руки разводились в стороны и голова запрокидывалась кверху.  И  когда  он,
размахивая руками, дошел до этого последнего  пасса,  у  меня  перехватило
дыхание. Глупо, конечно,  но  знаете  это  чувство,  которое  испытываешь,
слушая рассказы о привидениях? Дело было вечером, после ужина,  в  старом,
темном, таинственном доме. А что, если все-таки...
   Долго, невыносимо долго он стоял так, раскинув руки и подняв  спокойное
лицо к ясному, прозаическому свету люстры. Мы замерли, казалось, на  целую
вечность, а затем с наших губ сорвался  не  то  вздох  облегчения,  не  то
разочарованный возглас: "Нет!" Ибо мы увидели, что он не исчезает. Все это
был вздор. Он рассказал нам досужую побасенку и едва не заставил нас в нее
поверить, только и всего!.. Но в это мгновение лицо Клейтона изменилось.
   Оно изменилось, как меняется фасад дома, в котором вдруг  гаснут  огни.
Глаза его остановились, улыбка на губах застыла, а он все стоял на  месте.
Стоял и легонько покачивался.
   Это мгновение тоже было как вечность. Но потом задвигались стулья,  все
попадало, мы бросились к нему...  Его  колени  подогнулись,  и  он  рухнул
вперед, прямо в объятия к подскочившему Эвансу.
   Мы все оторопели. Сначала никто не мог вымолвить ни слова. Мы и  верили
и все-таки никак не могли поверить... Очнувшись от  тупого  оцепенения,  я
обнаружил, что стою на коленях возле Клейтона, рубашка  на  груди  у  него
разодрана, и рука Сэндерсона лежит прямо на сердце...
   Ну, вот и все. То, что было перед нами, уже не требовало спешки:  можно
было подождать, пока происшедшее не  будет  осознано  нами  до  конца.  Он
пролежал так целый час - он и по сей день  лежит  на  моей  памяти  черным
грузом недоумения. Клейтон и в  самом  деле  перешел  в  иной  мир,  столь
близкий и столь далекий от нашего, единственным  путем,  который  доступен
смертным. Но перенесся ли он туда с помощью чар бедного духа  или  же  его
поразил апоплексический удар в середине веселого  рассказа,  как  убеждало
нас судебное следствие, не  мне  судить.  Это  одна  из  тех  необъяснимых
загадок,  коим  надлежит  оставаться  неразрешенными,   пока   не   придет
окончательное разрешение всего. Я знаю только одно: что в ту минуту, в  то
самое мгновение, когда он завершил свои пассы, он вдруг изменился в  лице,
покачнулся и упал у нас на глазах - мертвый!



    Герберт Уэллс.
    Искушение Хэррингея

   -----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. The Temptation of Harringay (1895). Пер. - М.Колпакчи.
   В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 1".
   М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------


   Невозможно установить, действительно ли все это произошло. Я  знаю  эту
историю только со слов художника Р.М.Хэррингея.
   По его версии, события развивались так:  около  десяти  часов  утра  он
зашел к себе в мастерскую закончить портрет, над которым работал накануне.
Это была голова итальянца-шарманщика, и Хэррингей намеревался, хотя еще не
решил окончательно, назвать эту картину "Молитвенный экстаз". Все  это  не
вызывает сомнений, и в его словах звучит  безыскусственная  правда.  Увидя
шарманщика, который ждал, что ему бросят  из  окон  монетки,  Хэррингей  с
живостью,  присущей  талантливым  людям,  зазвал  итальянца   к   себе   в
мастерскую.
   - Становись на колени! - скомандовал Хэррингей. - Смотри вверх, на  эту
люстру, как будто ждешь, что оттуда посыплются деньги. И перестань скалить
зубы! - продолжал он. - Меня не интересуют твои десны. Старайся  выглядеть
несчастным.
   Теперь,  когда  прошла  ночь,   картина   показалась   ему   совершенно
неудавшейся.
   - Вообще-то неплохо, - сказал себе Хэррингей. - Шея удачно выписана.  А
все-таки...
   Он походил по мастерской, глядя на полотно то  с  одной,  то  с  другой
стороны. Затем выругался... В своем рассказе он не опускал подробностей.
   - Картинка, и больше ничего, -  пробормотал  он.  -  Портрет  какого-то
шарманщика. Но живого шарманщика тут нет, как ни жаль. Не умею я почему-то
писать живых людей. Неужели творческое воображение мне изменяет?
   И это правда. Творческое воображение действительно ему изменяло.
   - Эх, сюда  бы  кисть  истинного  мастера!  Берешь  полотно,  краску  и
создаешь человека, как Адам был создан из красной глины. Ну, а это подобие
лица! Да попадись вам оно на улице, вы сказали бы:  его  делали  где-то  в
мастерской! Любой мальчишка крикнул бы: "Катись восвояси,  чего  вылез  из
рамы?" А между тем легонький мазок... Нет, так это оставить нельзя.
   Хэррингей подошел к окну и стал спускать штору. Она  была  из  голубого
полотна и наматывалась на валик под окном: для того, чтобы лучше  осветить
мастерскую, ее надо было потянуть вниз. Взяв со  стола  палитру,  кисти  и
муштабель, Хэррингей вернулся к картине, тронул коричневой краской  уголок
рта, а затем сосредоточил свое внимание  на  зрачках.  Немного  погодя  он
решил, что для человека, застывшего  в  напряженном  ожидании,  подбородок
чересчур бесстрастен.
   Наконец он отложил кисти в сторону, закурил трубку  и  стал  критически
всматриваться, проверяя, насколько продвинулась работа.
   - Черт меня побери, да ведь он усмехается! - вскричал Хэррингей;  и  он
до сих пор убежден, что портрет усмехнулся.
   Лицо на портрете стало, бесспорно, гораздо живее, но, увы, выражало оно
вовсе не то, чего желал художник. Да. Лицо усмехалось, тут не  могло  быть
сомнений.
   - "Молитва безбожника", - решил Хэррингей.  -  Этак  будет  и  тонко  и
хитро. Но в таком случае левая бровь недостаточно саркастична.
   Он подошел ближе, положил легкий мазок на левую бровь, а заодно  сделал
рельефнее ушную раковину, чтобы придать образу большую жизненность.
   Потом снова стал рассуждать.
   - Боюсь, что выражение молитвенного экстаза уже не вернуть, - сказал он
себе. -  Почему  бы  не  назвать  его  "Мефистофелем"?  Нет,  это  слишком
затасканно. "Друг венецианского дожа" - вот это свежее.  Впрочем,  ему  не
пойдет кольчуга, это будет  слишком  напоминать  наш  легендарный  Камелот
[резиденция легендарного английского короля Артура]. А  что,  если  облечь
его в пурпуровую мантию и окрестить "Член священной коллегии"? Это покажет
и юмор автора и его знакомство с историей Италии в средние века. Вот  и  у
Бенвенуто Челлини, - продолжал Хэррингей, - есть портреты, где в одном  из
углов чуть светится золотая чаша, - очень  остроумно!  Но  чтобы  оттенить
цвет лица моего итальянца, надо придумать что-то другое.
   Хэррингей рассказывал,  что  он  нарочно  болтал  сам  с  собой,  чтобы
заглушить безотчетное  и  мучительное  ощущение  страха.  Лицо  перед  ним
приобретало,  как  ни  смотреть,  все  более  отталкивающее  выражение.  И
все-таки в нем  чувствовалось  и  жило  нечто  из  плоти  и  крови,  пусть
зловещее, но более живое, чем все,  что  когда-либо  выходило  из-под  его
кисти.
   - Назову-ка я его "Портрет джентльмена", - сказал Хэррингей.  -  Просто
"Портрет одного джентльмена".
   - Не годится, - пробормотал он, все еще стараясь  не  падать  духом.  -
Получилось именно то, что у нас принято называть "дурным  вкусом".  Раньше
всего надо убрать усмешку. Если ее уничтожить и  блеск  в  глазах  сделать
ярче (почему-то я раньше не замечал, какой у него жгучий взгляд), тогда он
сможет сойти за... хотя бы за "Страдальца пилигрима".  Но  только  по  эту
сторону Ла-Манша такое дьявольское лицо успеха иметь не будет.
   - В чем-то я погрешил, - заключил  он.  -  Может  быть,  брови  слишком
раскосы. - И, опустив штору еще ниже, он снова схватил палитру и кисти.
   Лицо на портрете, по-видимому, жило собственной  жизнью.  Хэррингей  не
мог доискаться, откуда же в нем такое дьявольское выражение. Это надо было
проверить. Брови... Вряд ли причина была в бровях, но на всякий случай  он
их переделал. Лучше от  этого  портрет  не  стал,  скорее  наоборот,  лицо
сделалось еще более сатанинским. Углы рта?..  Уф!  Саркастическая  усмешка
превратилась в угрожающе свирепую. Ну что ж, тогда, может быть, этот глаз?
Беда, да и только!  Хотя  художник  был  уверен,  что  ткнул  кисть  не  в
киноварь, а именно в коричневую краску,  он  все-таки  попал  в  киноварь.
Теперь глаз, казалось, повернулся в  орбите  и  засверкал  злобным  огнем.
Тогда в порыве гнева,  смешанного,  быть  может,  с  храбростью  отчаяния,
Хэррингей набрал на кисть ярко-красной краски и ударил ею по  портрету.  И
тут случилось нечто очень любопытное и странное, если только это правда.
   _Этот сатанинский итальянец на портрете закрыл глава, плотно сжал  губы
и рукой стер краску с лица_.
   Затем  красный  глаз  снова  открылся  с  легким  звуком,  напоминающим
чмоканье, и на лице появилась улыбка.
   - Какой же вы вспыльчивый! - произнес Портрет.
   Хэррингей утверждает,  что  теперь,  когда  произошло  худшее,  к  нему
вернулось самообладание. Его спасла  уверенность,  что  черти  -  существа
разумные.
   - А вы чего все время дергаетесь, гримасничаете и усмехаетесь,  пока  я
вас пишу? - воскликнул он.
   - Ничего подобного не было! - ответил Портрет.
   - Нет, было, - возразил художник.
   - Не выдумывайте, все это делали вы сами! - сказал Портрет.
   - Нет, не я!
   - Именно вы! - воскликнул Портрет. - И не вздумайте снова заляпать меня
краской, потому что я говорю чистую правду. Все утро вы старались  придать
моему лицу какое-то дурацкое выражение. А между тем  вы  сами  не  знаете,
какой должна быть ваша картина.
   - Прекрасно знаю, - проворчал Хэррингей.
   - Нет, не знаете, - повторил Портрет. - Вы  никогда  не  ставите  перед
собой  ясной  цели.  Каждую  работу  вы  начинаете   с   самыми   смутными
намерениями, наобум. Вы уверены только  в  одном  -  что  создадите  нечто
прекрасное,  возвышенное,  может  быть,  даже  трагическое,  но  при  этом
полагаетесь на удачу, на счастливый случай. Милый мой, неужели вы думаете,
что таким путем можно создать шедевр?
   Не следует забывать, что обо всех этих событиях мы внаем только со слов
Хэррингея.
   - Я буду писать свои картины так, как считаю нужным, - спокойно  заявил
он.
   Эти слова слегка озадачили Портрет.
   - Нельзя написать картину без вдохновения, - возразил он.
   - Что ж, я вас и писал с вдохновением!
   - С вдохновением! -  насмешливо  процедил  Портрет.  -  Да  вам  просто
взбрело в голову написать картину, когда вы увидели, как шарманщик смотрит
на ваши окна! "Молитвенный экстаз"! Ха-ха! На авось  вы  начали  малевать,
вот как дело было. И когда я увидел, что вы тут  натворили,  я  и  пришел.
Решил с вами поговорить.
   - Искусство, - продолжал Портрет,  -  в  ваших  руках  довольно  жалкое
занятие. Работаете вы вяло. Не знаю почему, но чувствуется, что без  души,
и, кроме того, вы слишком много знаете. Это вам мешает. В  разгаре  работы
вы спрашиваете себя, не была ли уже раньше написана похожая картина, и...
   - Послушайте, - прервал его Хэррингей,  ожидавший  от  дьявола  чего-то
более увлекательного, чем критические мысли об искусстве. - Вы что, читать
мне лекцию собираетесь?
   И он набрал на свою кисть из свиной щетины (номер двенадцатый)  красной
краски.
   - Истинный художник, - заявил Портрет, - всегда невежествен. А тот, кто
начинает теоретизировать, из художника превращается в  критика.  Вагнер...
Послушайте, для чего вам эта красная краска?
   - Я сейчас вас закрашу! - сказал Хэррингей. - Не желаю  слушать  всякую
ерунду. Если вы воображаете, будто я только потому,  что  профессиональный
художник,  стану  спорить  с  вами  о  сущности  искусства,  вы   изволите
ошибаться.
   - Подождите минуточку! - сказал Портрет с тревогой. -  Я  хочу  сделать
вам одно предложение,  вполне  деловое  предложение.  Мои  слова  -  сущая
правда. Вам не хватает вдохновения. Что ж,  я  вам  помогу.  Вы,  конечно,
слышали о легендах про Кельнский собор и Чертов мост...
   - Чепуха! - воскликнул Хэррингей.  -  Неужели  вы  воображаете,  что  я
загублю душу ради удовольствия написать хорошую картину, которую все равно
потом разругают? Вот вам за это!
   Кровь стучала у него в висках. Опасность, по его словам,  раззадоривала
и придавала мужества. Набрав на кисть красной краски, он  залепил  ею  рот
своему созданию. Итальянец в негодовании начал стирать краску и плеваться.
И тут, как рассказывал Хэррингей, начался удивительный поединок.  Художник
замазывал полотно красной  краской,  а  Портрет  корчился  и  старался  ее
стереть.
   - Вы напишете два шедевра, - предложил  искуситель.  -  Две  гениальные
картины за душу художника из Челси. Согласны?
   Хэррингей ответил новым ударом кисти.
   В течение нескольких минут было слышно только, как шлепала  кисть,  как
плевался и бранился итальянец. Немало краски попало на  руку,  которой  он
защищался, но часто Хэррингей бил без промаха - прямо в лицо.
   Но вот кончилась краска на палитре, и противники замерли, запыхавшись и
пристально глядя друг другу в глаза. Итальянец был так перепачкан красным,
будто вывалялся в крови на бойне. Он едва переводил дыхание и ежился:  его
щекотала краска, стекавшая  ему  за  воротник.  Но  все  же  первый  раунд
окончился в его пользу, и он упорствовал.
   - Подумайте хорошенько, - сказал он. - Два непревзойденных шедевра, и в
разных стилях. Каждый не уступает фрескам в соборе, и...
   - Придумал! -  крикнул  Хэррингей  и  ринулся  вон  из  мастерской,  по
коридору, в комнату своей жены.
   Через минуту он  прибежал  с  малярной  кистью  и  внушительной  банкой
эмалевой краски, на которой было написано: "Цвет воробьиного яйца".
   При виде этого красноглазый искуситель завопил:
   - Три шедевра! Непревзойденных! Небывалых!
   Хэррингей размахнулся, сплеча хватил  кистью  наискось  по  полотну  и,
набрав еще краски,  запечатал  ею  глаз  демона.  Послышалось  бормотанье:
"Четыре шедевра", - и Портрет стал отплевываться.
   Но теперь Хэррингей был хозяином положения и  не  собирался  сдаваться.
Быстрые и решительные мазки один за другим ложились на трепещущее полотно,
пока, наконец, оно не  превратилось  в  однородную  блестящую  поверхность
"цвета воробьиного яйца". На миг снова показался рот, но он  успел  только
проговорить: "Пять шедев..." - и Хэррингей залил его краской. Потом  вдруг
сверкнул злобным негодованием красный глаз, но после этого  уже  ничто  не
нарушало однообразия быстро сохнувшей эмалевой глади. Правда,  от  легкого
содрогания полотна краска продолжала  еще  кое-где  пузыриться,  но  потом
улеглась, и полотно замерло в неподвижности.
   Тогда Хэррингей (так по  крайней  мере  он  рассказывал)  сел,  закурил
трубку, устремил взгляд на покрытое эмалевой краской полотно  и  попытался
разобраться  в  том,  что  случилось.  Потом  он  обошел  мольберт,  чтобы
посмотреть на обратную сторону полотна. И тут ему стало досадно, что он не
сфотографировал дьявола, прежде чем похоронить его под эмалевой краской.
   Таков рассказ Хэррингея, и я за него ответственности на себя  не  беру.
Как вещественное доказательство он  показал  небольшое  полотно,  двадцать
четыре дюйма на двадцать, сплошь пок