му кажется  красивой.  У
него был голос влюбленного, он  звучал  с  нежной  почтительностью,  почти
благоговейно, а она никогда до той поры не знала мужского поклонения.  Она
не дала ему определенного ответа, но было ясно, что его слова ей приятны.
   С того часа он заговаривал с нею при каждой возможности.  Долина  стала
для него миром, а мир за горами, где люди жили в свете солнца, казался ему
теперь волшебной сказкой, которую он когда-нибудь станет нашептывать ей на
ухо. Очень робко и осторожно он пробовал заводить с ней разговор о зрении.
   Зрение представлялось ей поэтическим вымыслом, и она  виновато  слушала
описания звезд и гор и своей собственной нежной, лунно-белой красоты,  как
будто слушать это было преступным попустительством. Она не верила, понимая
лишь наполовину, но испытывала непонятную радость, а ему казалось, что она
все понимает и верит всему.
   Его любовь стала менее благоговейной и более смелой. Он  решил  просить
девушку в жены у Якоба и старейшин, но она робела и оттягивала, пока  одна
из ее старших сестер не  опередила  их  и  сама  не  сообщила  Якобу,  что
Медина-Саротэ и Нуньес любят друг друга.
   Мысль о женитьбе  Нуньеса  на  Медине-Саротэ  вызвала  сначала  сильные
возражения: не потому чтобы девушку очень ценили,  а  просто  потому,  что
Нуньеса считали существом особого рода - кретином, недоразвитым человеком,
стоящим ниже допустимого уровня. Сестры злобно  воспротивились,  говорили,
что девушка навлекает позор на всю  семью.  А  старый  Якоб,  хотя  и  был
по-своему расположен  к  неуклюжему,  послушному  рабу,  только  покачивал
головой и твердил, что это невозможно. Всю  молодежь  приводила  в  ярость
мысль о порче расы, а один парень так разошелся, что грубо обругал Нуньеса
и ударил его. Нуньес не остался в долгу. В первый раз за  долгие  дни  ему
довелось убедиться, что зрение и в сумерках может дать преимущество. После
этой драки больше ни у кого не было охоты поднимать на него руку. Но  брак
все еще признавали немыслимым.
   Старый Якоб питал нежность к своей младшей дочери  и  печалился,  когда
она плакала у него на плече.
   - Пойми, моя родная, он же идиот. Он бредит наяву; он ничего  не  умеет
делать толком.
   - Знаю, - плакала Медина-Саротэ. - Но он  сейчас  лучше,  чем  был.  Он
становится все лучше. И он силен, дорогой мой  отец,  и  добр,  сильней  и
добрей всех людей в мире. И он меня любит... и я, отец, я тоже его люблю.
   Старый Якоб был в отчаянии, видя, что дочь безутешна, да к тому же -  и
это еще отягчало его горе - Нуньес был ему по душе. И вот он пошел и сел в
темном, без окон, зале совета  среди  других  старейшин,  следя  за  ходом
обсуждения, и вовремя ввернул:
   - Он теперь лучше, чем был; может случиться, что в один прекрасный день
он станет таким же разумным, как мы.
   Потом некоторое  время  спустя  одного  премудрого  старейшину  осенила
мысль. Среди своего народа он слыл большим ученым, врачевателем и  обладал
философским, изобретательным умом. И вот у  него  явилась  соблазнительная
мысль излечить Нуньеса от его странностей. Однажды в присутствии Якоба  он
опять перевел разговор на Нуньеса.
   - Я обследовал Боготу, - сказал он, - и  теперь  дело  стало  для  меня
ясней. Я думаю, он излечим.
   - Я всегда на это надеялся, - ответил старый Якоб.
   - У него поврежден мозг, - изрек слепой врач.
   Среди старейшин пронесся ропот одобрения.
   - Но спрашивается: чем поврежден?
   Старый Якоб тяжело вздохнул.
   - А вот чем, - продолжал врач, отвечая  на  собственный  вопрос.  -  Те
странные придатки, которые называются глазами и предназначены создавать на
лице приятную легкую впадину, у Боготы поражены болезнью, что  и  вызывает
осложнение  в  мозгу.  Они  у  него  сильно  увеличены,  обросли   густыми
ресницами, веки на них  дергаются,  и  от  этого  мозг  у  него  постоянно
раздражен, и мысли неспособны сосредоточиться.
   - Вот что? - удивился старый Якоб. - Вот оно как...
   - Думается, я с полным основанием могу утверждать, что для его  полного
излечения требуется произвести совсем простую  хирургическую  операцию,  а
именно удалить эти раздражающие тельца.
   - И тогда он выздоровеет?
   - Тогда он совершенно выздоровеет и станет примерным гражданином.
   - Да будет благословенна наука! - воскликнул старый Якоб  и  тотчас  же
пошел поделиться с Нуньесом своей счастливой надеждой.
   Но его поразило, как нерадостно принял Нуньес его добрую весть.
   - Как послушаешь тебя, покажется, что ты вовсе  и  не  думаешь  о  моей
дочери!
   Обратиться к слепым хирургам Нуньеса убедила Медина-Саротэ.
   - А ты? Ведь ты не хочешь, - спросил он, - чтобы я утратил зрение?
   Она покачала головой.
   - Зрение - мой мир!
   Ее голова поникла.
   -  Есть  красивые  вещи  на  свете,  маленькие  красивые  вещи:  цветы,
лишайники среди скал, мягонькая пушистая шкурка, далекое небо с  плывущими
в нем облаками, и закаты, и звезды. И есть на свете ты!  Ради  тебя  одной
стоит иметь зрение, чтобы видеть твое милое,  ясное  лицо,  твои  ласковые
губы, твои дорогие, красивые руки, сложенные на коленях...  И  моих  глаз,
которые ты покорила, моих глаз, которые привязали меня к тебе,  моих  глаз
требуют эти идиоты! Чтобы я касался тебя и слышал  -  и  не  видел  больше
никогда! Чтобы я пошел под вашу крышу из  камня,  утесов  и  мрака  -  эту
жалкую крышу, которая придавила вашу мысль... Нет, ведь  ты  не  захочешь,
чтоб я согласился на это?!
   В нем зашевелилось обидное  сомнение.  Он  замолчал,  не  настаивая  на
ответе.
   - Иногда, - начала она, - иногда мне хочется... - Она замолчала.
   - Да?! - сказал он с тревогой.
   - Иногда мне хочется, чтобы ты не говорил таких вещей.
   - Каких?
   - Я понимаю, что они  красивы,  эти  твои  фантазии.  Я  люблю  их.  Но
теперь...
   Он похолодел.
   - Что же теперь? - тихо спросил он. Она молчала.
   - Ты хочешь сказать... ты думаешь, что  я,  может  быть,  стану  лучше,
если...
   Он быстро взвесил все. В нем кипела злоба - да, злоба на глупую судьбу,
но вместе с тем зашевелилось ласковое чувство к девушке, которой  не  дано
его понять, - чувство, сродни жалости.
   - Дорогая, - прошептал он. И ее внезапная бледность показала  ему,  как
сильно, всей душой рвалась она к тому, чего не смела высказать.  Он  обнял
ее, поцеловал в краешек уха, и минуту они сидели молча.
   - Что, если бы я согласился? - сказал он тихо-тихо.
   - О, если б ты согласился! -  твердила  она  сквозь  слезы.  -  Если  б
согласился!


   За неделю до операции, которая должна была поднять  его  из  рабства  и
унижения до уровня слепого гражданина, Нуньес совсем лишился сна. В теплые
солнечные часы,  когда  другие  мирно  спали,  он  сидел  в  раздумье  или
бесцельно бродил по лугам, стараясь вернуть ясность своему смятенному  уму
и сделать выбор. Он дал свой  ответ,  дал  согласие,  но  в  душе  еще  не
решился. И вот миновала рабочая пора, солнце поднялось во славе своей  над
золотыми гребнями гор, и начался для  Нуньеса  последний  день  света.  Он
пробыл несколько минут с Мединой-Саротэ, перед тем как она ушла спать.
   - Завтра, - сказал он, - я больше не буду видеть.
   - Милый, - ответила она и крепко, как могла, сжала его руки.
   - Тебе будет только чуть-чуть больно, - сказала она. -  И  Ты  пройдешь
через эту боль... ты пройдешь через нее, любимый,  ради  меня...  Дорогой,
если сердце женщины, вся ее жизнь могут  служить  наградой,  я  вознагражу
тебя. Мой дорогой, мой добрый с ласковым голосом, я вознагражу тебя.
   Жалость к себе и к ней захлестнула его.
   Он обнял ее, припал губами к губам и в  последний  раз  заглянул  в  ее
тихое лицо.
   - Прощай, - шепнул он дорогому своему видению, - прощай.
   И затем в молчании отвернулся от нее.
   Она слышала его медленно удаляющиеся шаги, и было что-то  в  их  ритме,
что заставило ее безудержно разрыдаться.
   Он собирался просто пойти  в  уединенное  место,  на  усыпанный  белыми
нарциссами луг, и побыть там, пока не настанет час его жертвы,  но  поднял
глаза и увидел утро - утро, подобное ангелу в золотых доспехах,  сходящему
к нему по кручам.
   И показалось ему, что перед этим величием он сам, и этот слепой  мир  в
долине, и его любовь - все, все только мерзость и грех.
   Он не свернул в сторону, как собирался,  а  пошел  вперед  за  окружную
стену, в горы, и глаза его были все время  прикованы  к  залитому  солнцем
льду и снегам.
   Он видел их бесконечную красоту, и мысли его перенеслись к  той  жизни,
от которой теперь он должен был навеки отказаться.
   Он думал о большом свободном мире, с которым  был  разлучен,  о  родном
своем мире, и перед ним вставало видение все новых горных склонов, даль за
далью, и среди них Богота, город  многообразной,  живой  красоты,  днем  -
блеск и величие, ночью - озаренная тайна; город дворцов, фонтанов,  статуй
и белых домов, красиво расположившийся в самом сердце далей.  Он  думал  о
том, как в какие-нибудь два-три дня можно дойти до него горными  ущельями,
с каждым шагом подходя все ближе к его оживленным улицам и проспектам.  Он
думал о том, как долго можно идти по реке, от  большого  города  Боготы  в
большой, огромный мир, через города и села, через  леса  и  пустыни;  идти
день за днем по быстрой реке, пока берега не расступятся  и  не  поплывут,
поднимая волну, большие пароходы; и тогда ты достигнешь моря - бескрайного
моря с тысячью островов - нет, с тысячами островов и смутно видимыми вдали
кораблями, что ходят и ходят без устали  по  широкому  свету.  И  там,  не
замкнутое горами, ты увидишь небо - небо, не такое, как здесь, не диск,  а
купол бездонной синевы, глубь глубин, в которой плывут по  круговым  своим
орбитам звезды.
   Все зорче всматривались его глаза в каменную завесу гор.
   Если, к примеру,  подняться  по  этой  ложбине,  а  потом  вот  по  той
расселине, то выйдешь высоко между тех корявых  сосенок,  что  разбежались
там по уступам скал, забираясь все выше  и  выше  над  ущельем.  А  потом?
Пожалуй, можно влезть на  ту  осыпь.  Затем  как-нибудь  вскарабкаться  по
каменной стене до границы снегов, а если  та  расселина  непроходима,  ему
послужит, может быть, другая, дальше к востоку. А потом? Потом  выйдешь  в
горящие янтарем снега, на полпути к гребню тех прекрасных пустынных высот.
   Он взглянул через плечо на деревню, потом повернулся и долго пристально
смотрел на нее.
   Он думал о Медине-Саротэ, и она теперь была маленькой и далекой.
   Он опять повернулся к стене гор, по которым сошел к  нему  день.  Потом
очень осмотрительно начал карабкаться.


   Когда солнце склонилось к закату,  он  больше  не  карабкался:  он  был
далеко и очень высоко. Побывал он и выше, но и теперь он еще был куда  как
высоко. Его одежда была изодрана, руки в крови, тело все в синяках, но  он
лежал покойно, и на его лице была улыбка.
   Оттуда, где он лежал, долина казалась ямой, зияющей  чуть  не  на  милю
внизу. Вечер уже стелил туман и тени, хотя вершины гор окрест были свет  и
огонь, а скалы рядом с ним в каждой  своей  частице  напоены  были  тонкой
красотой: прожилка зеленой руды бежала по серым камням; вспыхивали  тут  и
там грани кристаллов; мелкий оранжевый лишайник вил тонкий узор вокруг его
лица. Ущелье наводнили глубокие таинственные  тени;  синева  сгустилась  в
темный пурпур, пурпур  -  в  светящийся  мрак,  а  наверху  распростерлась
безграничная ширь неба. Но он больше не смотрел на эту красоту,  он  лежал
недвижный, улыбаясь, как будто удовлетворенный уже тем одним, что вырвался
из Долины Слепых, где думал стать королем.
   Закат отгорел, настала ночь, а он все лежал, примиренный  и  довольный,
под холодными светлыми звездами.



    Герберт Уэллс.
    Клад мистера Бришера

   -----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. Mr. Brisher's Treasure (1899). Пер. - Д.Горфинкель.
   В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 6".
   М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------


   - Жениться надо с разбором, знать, на ком  женишься,  -  сказал  мистер
Бришер, задумчиво покручивая пухлой  рукой  длинные  жидкие  усы,  которые
скрывали у него отсутствие подбородка.
   - Вот почему вы... - вставил я.
   - Да, - продолжал мистер Бришер, мрачно глядя перед  собой  слезящимися
серо-голубыми глазами; он выразительно покачал головой и  дружески  дохнул
на меня спиртным перегаром. - Сколько раз пытались меня окрутить. В  одном
нашем городе я мог бы назвать  многих,  но  никому  это  еще  не  удалось,
поверьте, никому.
   Я окинул взглядом его раскрасневшееся лицо,  обширность  его  экватора,
художественную  небрежность  его  туалета   и   вздохнул,   подумав,   как
опрометчиво  поступает  женский  пол:  вот  человек   поневоле   останется
последним отпрыском своего рода!
   - Шустрым я был малым  в  прежние  годы,  -  сказал  мистер  Бришер.  -
Трудненько иной раз приходилось, но я был настороже, всегда настороже,  ну
и спасся.
   Он нагнулся ко мне через столик, видимо, раздумывая,  заслуживаю  ли  я
доверия или нет. Наконец я с облегчением увидел, что вопрос  решен  в  мою
пользу.
   - Я был однажды  помолвлен,  -  объявил  мистер  Бришер;  он  скользнул
взглядом по стойке бара и погрузился в воспоминания.
   - Так далеко зашло?
   Он поглядел на меня.
   - Да, так далеко зашло. Собственно говоря... - Он  наклонился  ко  мне,
понизил  голос  и  жестом  грязноватой  руки  как  бы  отстранил  от  себя
презренный мир. - Собственно говоря, если она не умерла или  не  вышла  за
другого, я и сейчас еще помолвлен. Да, до сих пор, - заявил он,  покачивая
головой и скривив лицо. - Все еще! - сказал он, перестал гримасничать и, к
моему удивлению, расплылся в самодовольной улыбке. - Я!  Но  я  сбежал,  -
пояснил он, восхищенно вскидывая брови. - Унес ноги! И  это  еще  не  все!
Верьте не верьте, - продолжал он, - но я нашел клад! Самый настоящий клад!
   Я подумал, что это ирония,  и,  быть  может,  не  проявил  достаточного
удивления.
   - Да, - сказал он. - Нашел клад. И унес ноги. Говорю вам, вы до  смерти
удивитесь, если я расскажу, что со мной случилось.
   Он несколько раз повторил, что нашел клад и не воспользовался им.
   Я не стал приставать к нему с расспросами, но поспешил  позаботиться  о
телесных нуждах мистера Бришера и только после этого навел  его  снова  на
разговор о покинутой невесте.
   - Милая была девушка, - сказал он не без грусти, как мне показалось,  -
и очень порядочная.
   Он поднял брови и поджал губы, изображая  исключительную  порядочность,
идущую гораздо дальше того, что нравится нам, пожилым людям.
   -  Это  случилась  далеко  отсюда,  точнее  говоря,  в  Эссексе.   Близ
Колчестера. Я тогда жил  в  Лондоне,  подвизался  по  строительной  части.
Шикарным пареньком я был тогда, скажу я вам! Стройным! Выходной  костюм  -
мое почтение!  И  цилиндр,  обратите  внимание!  -  Рука  мистера  Бришера
взлетела над головой в беспредельность, показывая, каким высоким  был  его
цилиндр. - Зонтик, отличный зонтик с роговой ручкой.  Сбережения!  Я  знал
цену деньгам, расчетливым был.
   Он ненадолго задумался, как все мы рано  или  поздно  задумываемся  над
утраченным блеском юности.  Но  от  прописных  истин  воздержался,  как  и
подобает в баре.
   - Я познакомился с ней через приятеля: он с ее сестрой  был  помолвлен.
Она гостила в Лондоне у тетки, державшей мясную лавку.  Тетка  была  очень
строгая - все ее родственники отличались строгостью, - и  старуха  пускала
свою племянницу гулять с моим приятелем лишь с Сестрой,  то  есть  с  моей
Джен. Вот он и втянул меня в эту затею,  ну,  просто,  чтобы  ему  удобнее
было. Мы всегда в воскресенье под вечер отправлялись в Баттерси-парк. Я  в
цилиндре,  он  тоже,  и  девушки,  само  собой,  в  полном  параде.  И   в
Баттерси-парке мы были под стать другим. Красивой  Джен  не  назовешь,  но
лучшей девушки я не встречал. Мне она понравилась с самого начала, и что ж
- самому, пожалуй, это говорить и не пристало, - но я ей тоже пришелся  по
душе. Знаете, как это бывает?
   Я сделал вид, что знаю.
   - И что же, вы думаете, этот малый сделал, когда женился на ее  сестре?
Мы с ним были в большой дружбе, ну, он возьми да пригласи меня  к  себе  в
Колчестер. Она там поблизости жила. Понятно, меня представили  ее  родным,
так вот и вышло, что скоро мы  с  ней  были  помолвлены...  Помолвлены!  -
повторил он.
   - Она жила с отцом и матерью, как полагается молодой леди.  У  них  был
чудесный домик с садом. На редкость почтенные  люди  и  вдобавок  довольно
богатые. У них был собственный дом,  купили  по  дешевке  у  Строительного
общества: прежний владелец кого-то ограбил и сидел в тюрьме. Да еще были у
них клочок земли и несколько коттеджей,  и  денежки  у  них  водились  под
верными закладными. Одним словом, люди хоть куда. Скажу вам прямо, я  было
уж совсем решился. А мебель! Ух! У них даже пианино было.  Джен,  ее  Джен
звали, по воскресеньям играла, и как здорово играла! В  книге  псалмов  не
было священной песни, которую она не могла бы сыграть!
   Мы часто сходились по вечерам  и  пели  псалмы:  и  я,  и  она,  и  все
семейство.
   Ее отец был очень видным человеком в церкви. Вы бы посмотрели на него в
воскресный день, когда он  перебивал  священника  и  сам  запевал  псалмы!
Помню, он носил золотые очки. Бывало, глянет поверх них на вас, а сам  так
и заливается, уж очень душевно он славил господа.  И  если  случалось  ему
сбиться с такта, половина прихожан сбивалась вместе с ним,  это  как  пить
дать! Вот какой был человек! Идешь иной раз за ним, а он весь в черном,  и
на голове этакая широкополая шляпа, так  невольно  гордость  возьмет,  что
тебе такой тесть попался.
   Когда настало лето, я поехал туда и гостил у них две  недели.  Впрочем,
надо вам сказать, была в этом деле одна заминка, - вздохнул мистер Бришер.
- Мы с Джен хотели пожениться, и делу конец. А папаша говорил, что  раньше
я должен "занять положение". Вот и вышла заминка.  Ну,  значит,  я  поехал
туда и из кожи лез, чтобы показать, какой я толковый и нужный малый. Хотел
показать, что я мастер на все руки. Понятно?
   Я сочувственно хмыкнул.
   - А за домом у них,  в  самой  глубине  сада,  было  такое  заброшенное
местечко. Я и говорю старику: "Почему бы вам не разбить  здесь  цветник  и
камнями обложить, все честь честью? Красиво!".
   - Дорого обойдется, - говорит.
   - Ни гроша не будет стоить, - говорю. -  Я  дока  пс  части  цветников.
Давайте я вам сделаю. - Я, видите ли, помогал брату  цветник  разбивать  в
саду для гостей за его баром и знал, с какого  конца  за  это  взяться.  -
Давайте, - говорю, - я вам сделаю. Я, правда, в отпуске,  но  уж  такой  я
человек: не могу, - говорю, - сидеть сложа руки. Разобью  вам  цветник  по
всем правилам. Короче сказать, он мне разрешил.
   Тут-то я и наткнулся на клад.
   - Какой клад? - спросил я.
   - Эх! - произнес мистер Бришер. - Тот самый, о котором я  вам  говорил.
Из-за него-то я и остался холостяком на всю жизнь.
   - Как?! Вы откопали клад?
   - Да, зарытое сокровище, клад нашел. Он сам мне  в  руки  дался.  Я  же
говорил вам, настоящий клад!
   Он посмотрел на меня без обычной почтительности.
   - Клад был зарыт неглубоко,  на  крышке  земли  лежало  около  фута,  -
продолжал он. - Я не успел опомниться, как наткнулся на угол.
   - И что дальше? - спросил я. - Я что-то не понимаю.
   - Чего же там не понимаете? Как только я  за  сундук  взялся,  сразу  и
сообразил, что в нем клад! Чутье подсказало. Словно внутри у  меня  что-то
крикнуло: "Вот твое счастье! Бери и помалкивай!" Хорошо, что я знал законы
о ценных находках, а не то я бы тут же заорал. Вы ведь знаете...
   - Казна забирает все и выдает один процент.  Прямо  безобразие!  Ну,  а
дальше? Что же вы сделали?
   - Открыл сундук. В саду и вооб