прививки,  пьянство,  бедность,   нужда,   опасные   соблазны
социализма, произвол хищного капитала! Ты  видишь  эти  тучи,  Тед?  (Меня
зовут Тед.) Ты видишь, как сгущаются над страной тучи? А там на  горизонте
- желтая опасность! -  Его  всегда  тревожили  события  в  Азии,  призраки
социализма и  тому  подобное.  Тут  он  поднимал  указующий  перст,  глаза
загорались огнем, ермолка сползала набок, и он бормотал:
   - Но я начеку. Чего я хочу? Руководить народами. Народами!  Говорю  без
лишней скромности, Тед, я бы с этим справился. Я могу ими руководить -  да
что там говорить! Я приведу их к тихой пристани, в страну  справедливости,
"текущую медом и млеком".
   Вот в таком  духе  он  и  разглагольствовал.  Восторженная,  бессвязная
болтовня о народах, о справедливости и тому подобном.  Настоящий  винегрет
из библейских изречений и брани. С четырнадцати до  двадцати  трех  лет  -
пока я мог еще набираться ума - моя мать, умыв меня и  тщательно  расчесав
мне волосы на прямой пробор (это она делала, разумеется, пока  я  еще  был
маленьким), таскала меня раз или два в неделю к этому сумасшедшему болтуну
слушать его излияния по поводу того, что он вычитал  в  утренних  газетах.
При этом он  изо  всех  сил  старался  подражать  Карлейлю,  а  я,  следуя
наставлениям мамаши, сидел с умным видом, притворяясь, что  меня  все  это
страшно занимает.
   В дальнейшем я, бывало, сам заглядывал к нему, не  ради  наследства,  а
просто так. Кроме меня, его никто не навещал. Мне думается, он писал  всем
мало-мальски известным людям, прилагая  к  своим  письмам  одну-две  книги
собственного сочинения, с приглашением приехать и  побеседовать  с  ним  о
благе всех народов мира; но ему мало кто  отвечал,  и  никто  ни  разу  не
приехал. Когда служанка открывала вам дверь - страшная она была  плутовка,
эта служанка, - вы  могли  увидеть  в  гостиной  груды  писем,  готовые  к
отправке, в том числе  письма,  адресованные  князю  Бисмарку,  президенту
Соединенных Штатов и тому подобным личностям. Вы поднимались по  лестнице,
проходили по затянутому паутиной коридору - экономка пила, как  лошадь,  и
коридоры в дядиной квартире всегда были полны паутины - и  вот  вы  в  его
кабинете. Повсюду кучи беспорядочно сваленных книг, на полу клочки бумаги,
телеграммы и газеты, на столе  и  на  камине  чашки  с  остатками  кофе  и
недоеденные гренки, и среди всего этого его сгорбленная  спина  и  волосы,
торчащие из-под ермолки над воротником халата.
   - Минуточку! - бросал он через плечо. -  Одну  минуточку!  Как  бы  это
получше выразиться? Вот-вот это самое слово - взаимосвязь! Ну, что, Тед, -
говорил он, поворачиваясь  в  своем  вертящемся  кресле,  -  как  поживает
Молодая Англия? (Так он в шутку называл меня.)
   Да, вот каков был мой дядя,  и  вот  как  он  разговаривал,  во  всяком
случае, со мной. Вообще-то он был довольно молчалив  и  застенчив.  Он  не
ограничивался разговорами, но давал мне и свои книги - каждая страниц этак
на шестьсот - с громкими заглавиями  вроде  "Община  крикунов",  "Чудовище
фанатизма", "Суровые испытания и дуршлаги". Все это было очень  смело,  но
избито. В предпоследний раз, что я его видел,  дядя  дал  мне  книгу.  Уже
тогда он чувствовал себя плохо и пал духом. Рука  его  дрожала.  Все  это,
понятно, не ускользнуло от моего внимания, ибо для меня,  разумеется,  все
эти незначительные симптомы были важны.
   - Моя последняя книга,  Тед,  -  сказал  он.  -  Последняя  книга,  мой
мальчик, мой последний призыв к ожесточившимся и невнемлющим народам.
   И будь я проклят, если по его  морщинистой  желтой  щеке  не  скатилась
слеза. В последнее время он частенько плакал: ведь конец был уже близок, а
он успел написать всего лишь пятьдесят три бредовые книги!
   - Иногда мне кажется, Тед... - начал он и смолк. - Может  быть,  я  был
слишком горяч, слишком нетерпим к этому своевольному  поколению.  Пожалуй,
нужно было  побольше  мягкости  и  поменьше  слепящего  света.  Порой  мне
казалось, что я могу увлечь их... Но я, Тед, я сделал все, что было в моих
силах...
   И тут, в порыве откровенности, он  первый  раз  в  жизни  признал  себя
побежденным. Это доказывало, что он был серьезно  болен.  С  минуту  он  о
чем-то думал, потом заговорил спокойно и тихо, так же  разумно  и  трезво,
как я сейчас с вами.
   - Я был сущим глупцом, Тед, - сказал он,  -  всю  свою  жизнь  я  молол
чепуху. И  один  господь,  который  читает  в  сердцах,  знает,  что  мною
руководило, - быть может,  это  было  только  тщеславие.  Я  сам  не  могу
разобраться, Тед. Но он, он  знает,  что  если  я  поступал  глупо  и  был
тщеславен, то в душе, в душе я...
   Так говорил он, твердя все одно и то же, но внезапно умолк  и  протянул
мне дрожащей рукой книгу. Тут в глазах у него  зажегся  прежний  огонь.  Я
запомнил все до  малейших  подробностей,  потому  что,  вернувшись  домой,
изобразил все это моей старушке матери, чтобы немножко развеселить ее.
   - Возьми эту книгу и прочти ее, - сказал он. - Это мое последнее слово,
последнее слово. Я  завещал  все  свое  состояние  тебе,  Тед.  Постарайся
употребить его с большей пользой, чем это удалось мне. - Тут  он  упал  на
подушки и закашлялся.
   Помню, как я, вне себя от радости, возвращался  домой.  А  в  следующий
раз, зайдя к нему, я застал его в постели. Пьяная экономка была внизу,  и,
прежде чем войти к дяде, я немного подурачился в коридоре со служанкой - я
ведь был тогда молод. Он быстро угасал. Но тщеславие все еще снедало его.
   - Ты прочел? - прошептал дядя.
   - Читал всю ночь напролет, - сказал я,  наклоняясь  к  его  уху,  чтобы
подбодрить его. - Ваше последнее произведение, - продолжал я  и,  вспомнив
какие-то стихи, добавил: - "отважной мысли взлет!"
   Он тихо улыбнулся мне  и  попытался  пожать  руку,  совсем  слабо,  как
женщина, но так и не смог.
   - "Отважной мысли взлет!" - повторил я, видя, что ему это  приятно.  Он
не ответил. За дверью послышалось хихиканье  служанки  -  мы  ведь  с  ней
иногда беззлобно прохаживались на его счет. Я взглянул дяде в лицо:  глаза
были закрыты, и вид у него был такой, словно кто-то двинул его кулаком  по
носу. Но он улыбался. Как странно,  он  был  мертв,  но  улыбка  торжества
озаряла лицо лежавшего передо мной человека, потерпевшего в  жизни  полный
крах.
   Так и скончался мой дядя. Вы, конечно,  понимаете,  что  мы  с  мамашей
позаботились устроить ему приличные похороны. Затем, естественно, начались
поиски завещания. Сперва мы действовали вполне пристойно, но к вечеру  уже
обдирали  обивку  со  стульев,  выламывали  филенки  письменных  столов  и
простукивали   стены,   каждую   минуту   ожидая    появления    остальных
родственников. От экономки мы узнали, что она  действительно  заверяла,  в
качестве свидетеля, завещание, - совсем небольшое, сказала она, на  листке
почтовой бумаги, не далее как месяц  тому  назад.  Другим  свидетелем  был
садовник, слово в слово подтвердивший все сказанное ею. Но будь я проклят,
если нам удалось обнаружить это или  какое-нибудь  другое  завещание.  Моя
матушка не  скупилась  на  проклятия,  и,  должно  быть,  дядюшка  не  раз
перевернулся в гробу.
   Наконец адвокат из  Рейгейта  огорошил  нас  завещанием,  которое  было
сделано дядей много лет тому назад, после небольшой ссоры с моей  мамашей.
И на мою беду,  другого  завещания  так  и  не  удалось  найти.  По  этому
завещанию все до последнего  пенни  досталось  сыночку  троюродного  брата
дядюшки, тому самому,  что  закричал  тогда:  "Прогоните  его!"  -  и  уж,
конечно, он ни единого дня  не  смог  бы  выслушивать,  как  я,  дядюшкину
болтовню!
   Человек со стеклянным глазом замолчал.
   - Кажется, вы говорили... - начал было я.
   - Одну минутку, - прервал меня он. - Мне много лет пришлось  дожидаться
развязки, - до самого сегодняшнего утра, а ведь  я  был  заинтересован  во
всей этой истории побольше  вашего.  Имейте  же  и  вы  немного  терпения.
Завещание оформили, этот малый получил наследство и, едва  ему  исполнился
двадцать один год, принялся транжирить  деньги.  Уж  он,  будьте  уверены,
сумел все промотать! Он по любому поводу бился об  заклад,  кутил,  швырял
деньгами направо  и  налево.  У  меня  все  внутри  переворачивается,  как
подумаю, какую жизнь он вел! Ему еще не было тридцати,  когда  он  спустил
все до последнего пенни, и кончил тем, что попал  в  долговую  тюрьму.  Он
сидит там уже три года...
   Ну, конечно, мне пришлось туго, ведь я  -  вы  понимаете  сами  -  умел
делать только одно - выклянчивать наследство, все мои планы, так  сказать,
ждали своего осуществления, когда старикан скончался. Я пережил хорошие  и
плохие времена. Сейчас я как раз на мели. По правде  сказать,  я  порядком
нуждаюсь. И вот нынче утром я шарил по  комнате,  выискивая,  что  бы  еще
можно было продать, - и все эти подаренные  мне  тома,  которых  никто  не
купит, даже чтобы завернуть масло, действовали мне на нервы. Я обещал дяде
никогда не расставаться с его книгами, и сдержать это обещание было  легче
легкого. С досады я  швырнул  в  них  башмаком,  и  книги  рассыпались  по
комнате. Один том от удара подлетел кверху, описав в воздухе  дугу.  И  из
него выскользнуло - что бы вы думали? - завещание! Он своими руками  отдал
мне его в том самом, последнем томе.
   Мой собеседник сложил на столе руки и печально взглянул здоровым глазом
на свою пустую кружку, затем, тихо покачав головой, тихонько добавил:
   - Я ни разу не раскрыл этой книги, даже не разрезал листы. - Тут  он  с
горькой усмешкой посмотрел на меня, ища сочувствия.  -  Подумайте  только!
Запрятать его туда! А? В такое место!
   С рассеянным видом он стал вылавливать из лужицы пива дохлую муху.
   - Вот вам пример авторского тщеславия, - сказал  он,  посмотрев  мне  в
лицо. - С его стороны это совсем не было злой шуткой. У  него  были  самые
лучшие побуждения. Он всерьез думал,  что  я  и  впрямь  прочту  дома  его
окаянную книгу от корки до корки. Но  это  также  доказывает,  -  тут  его
взгляд снова обратился на кружку, - как  плохо  мы,  несчастные  создания,
понимаем друг Друга.
   Но нельзя было не понять явного желания еще выпить, сквозившего  в  его
взгляде. Он принял  угощение  с  плохо  разыгранным  удивлением  и  сказал
непринужденным тоном, что если уж я так  настаиваю,  то  он,  пожалуй,  не
прочь.



    Герберт Уэллс.
    Джимми - пучеглазый бог

   -----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. Jimmy Goggles the God (1899). Пер. - И.Воскресенский.
   В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 6".
   М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------


   - Не каждому доводилось быть богом, - сказал загорелый мужчина. - А вот
мне пришлось. Со мной всяко бывало.
   Я заметил, что говорит он со мной явно свысока.
   - Кажется, куда уж больше, верно? - сказал он. И продолжал: - Я из тех,
кто уцелел, когда пошел ко дну "Морской разведчик". Фу ты,  пропасть!  Как
летит время! Двадцать лет прошло. Вы, верно, и  не  помните,  что  это  за
"Морской разведчик".
   Название как будто знакомое. Я стал припоминать,  где  и  когда  я  его
слышал. "Морской разведчик"?
   - Что-то такое с золотым песком...  -  начал  я  неуверенно.  -  А  что
именно...
   - Вот-вот, - подхватил он. - Дело было в одном  паршивом  проливчике...
Зашел он туда случайно, укрыться от пиратов. Это было еще до того,  как  с
ними покончили. А в тех местах были вулканы  какие-то,  и  всюду,  где  не
надо, торчали скалы. Неподалеку от Суны много таких мест, там только гляди
да поглядывай, не то враз налетишь на риф. Ну, мы и ахнуть не успели,  как
посудина ушла под воду, глубина - двадцать сажен, а  на  борту  золота  на
пятьдесят тысяч фунтов, и песка и в слитках.
   - Спасся кто-нибудь?
   - Трое.
   - Да, да, припоминаю, - сказал я. - Там еще велись  потом  спасательные
работы...
   Едва я произнес эти слова, загорелый разразился такой  ужасной  бранью,
что меня взяла оторопь. Он перешел на более обычные ругательства  и  вдруг
замолчал.
   - Прошу прощения, - сказал он, -  но...  как  услышу  про  спасательные
работы...
   Он наклонился ко мне.
   - Я ведь тоже в это ввязался. Хотел  заделаться  богачом,  а  заделался
богом. Как вспомню, душа горит...
   Это, знаете, не сахар - быть богом, - опять начал он и  потом  высказал
еще несколько столь же категорических афоризмов, которые,  однако,  ничего
не объясняли. Наконец он вернулся к своему рассказу.
   - Нас было трое: я, один матрос по имени Джекобс и  Олвейз  -  помощник
капитана с "Морского разведчика". Он-то и заварил кашу. Помню, мы плыли  в
шлюпке, и он подбросил нам эту мыслишку, всего-то два словечка сказал.  Он
был мастак по части всяких таких затей. "На этой посудине,  -  говорит,  -
осталось сорок тысяч фунтов, и уж кто-кто, а я-то точно  знаю  место,  где
она лежит". Ну, дальше уж не требовалось большого ума, чтобы смекнуть, что
к чему. Он и заправлял всем с начала и до конца. Втянул в это дело братьев
Сандерсов - у  них  была  своя  шхуна  "Гордость  Бенин"  -  и  еще  купил
водолазный костюм - подержанный, с аппаратом для сжатого воздуха, так  что
не надо было нагнетать воздух помпой. Он бы и нырял сам, да  не  переносил
глубины. А настоящие спасатели мотались  где-то  у  Старр  Рейса,  за  сто
двадцать миль  оттуда,  и  пресерьезно  сверялись  по  карте,  которую  он
самолично для них состряпал.
   И весело же нам было на этой  шхуне,  скажу  я  вам!  Все  плавание  мы
балагурили, выпивали  и  тешили  себя  самыми  радужными  надеждами.  Дело
казалось нам ясным и простым, это был, как говорят тертые парни, "верняк".
Мы все рассуждали, как там успехи у тех  блаженных  дураков,  у  настоящих
спасателей - вышли-то они на два дня раньше нас, - и  хохотали  до  упаду.
Обедали мы все вместе в каюте Сандерсов; занятная получилась команда:  все
капитаны и ни одного матроса, -  и  тут  же  торчал  водолазный  скафандр,
дожидался своего часа. Младший Сандерс был парень смешливый, а это  чучело
и вправду потешное: огромная круглая башка, выпученные глазища. Сандерс  и
устроил из него забаву. Назвал его "Джимми Пучеглазый"  и  разговаривал  с
ним, как с человеко-м. Спрашивал, не женат ли он  и  как  поживает  миссис
Пучеглазая и маленькие Пучеглазики. Прямо живот надорвешь. И каждый  божий
день все мы пили за здоровье Джимми, отвинчивали один глаз и вливали ему в
нутро стаканчик рому, так что под конец от него уже не резиной  воняло,  а
несло, как из винной бочки. Веселое было времечко, скажу я вам,  мы  и  не
чуяли, бедолаги, что нас ждет.
   Сами понимаете, мы вовсе  не  собирались  пороть  горячку  и  рисковать
понапрасну.  Целый  день  мы  осторожно,  прощупывая  дно,  пробирались  к
"Морскому разведчику" -  он  затонул  как  раз  между  двух  вязких  серых
гребней, это были языки лавы, и они круто подымались со дна, чуть  что  из
воды не торчали. Пришлось остановиться за полмили, чтобы бросить  якорь  в
безопасном месте, и тут мы разругались:  кому  остаться  на  борту?  А  та
посудина как пошла ко дну, так на том же месте и лежала, даже  видно  было
верхушку одной мачты. Спорили мы, спорили и всей оравой полезли в лодку. И
я, надев водолазный костюм, ушел под воду. Было это в пятницу утром,  едва
только начинало светать.
   Вот это было чудо! И сейчас вижу эту картину. Заря чуть занялась, и все
кругом выглядело как-то чудно. Кто не был  в  тропиках,  думает,  там  все
сплошь ровный берег, да пальмы, да прибой. Как бы не так! В том  местечке,
к примеру, ничего похожего не было. Мы-то привыкли: скалы - так уж  скалы,
и волна о них бьется. А тут  тянутся  под  водой  этакие  изогнутые  серые
насыпи, будто отвалы железного шлака, а понизу зеленая плесень; кое-где по
хребту машут ветками  колючие  кусты:  вода  гладкая,  стекло  стеклом,  и
отсвечивает тускло, как свинец, а в ней застыли огромные водоросли, бурые,
даже красные, и между ними ползает и шныряет разная живая тварь. А дальше,
за этими отвалами, за рвами и котловинами, - гора, и по склонам лес  вырос
после пожаров и камнепадов последнего извержения. И на другой стороне тоже
лес, а над ним торчат, будто развалины, будто - как бишь его? -  амбатеатр
из черных и рыжих угольев, из лавы этой самой, и посередке, точно в бухте,
плещется море.
   Так вот, значит, рассвет едва начинался,  и  все  кругом  казалось  еще
серым, белесым, и, кроме нас, в проливе  не  видать  ни  души.  Только  за
грядой скал, ближе к открытому морю, стояла на якоре "Гордость Бенни".
   Ни души, - повторил он и продолжал не сразу:  -  Даже  не  представляю,
откуда они взялись. А  мы-то  были  уверены,  что  кругом  никого  нет,  и
Сандерс-младший, бедняга, распевал во все горло. Я  влез  в  шкуру  Джимми
Пучеглазого, только шлем еще не надел. "Одерживай, - предупредил Олвейз. -
Вот она, мачта". Глянул я одним глазком через планшир и схватился за шлем,
а тут Сандерс-старший круто развернул лодку, и  я  чуть  не  вывалился  за
борт. Завинтили мне гляделки в шлеме, все в порядке,  я  закрыл  клапан  в
поясе, чтобы воздух не поступал и легче было погружаться, и прыгнул в воду
ногами вперед: лестницы-то у  нас  не  было.  Лодка  закачалась,  все,  не
отрываясь, смотрели мне вслед, а меня с головой укрыла темнота и водоросли
вокруг мачты. Наверное, даже самый осторожный человек на свете не стал  бы
в таком месте никого опасаться. Уж очень пустынно и глухо там было.
   Конечно, и то возьмите в расчет - ныряльщик я никакой. И никто  из  нас
водолазом не был. Сколько пришлось повозиться, пока мы  освоились  с  этим
балахоном, а погружался я в первый раз. Ощущение премерзкое. Уши  заложило
- беда! Знаете, бывает: зевнешь или чихнешь - и отдает в ухо, -  так  вот,
оно похоже, только в десять раз хуже. Башка трещит, вот тут, во лбу, прямо
раскалывается и тяжелая, будто от сильной простуды. Дышать трудно.  И  под
ложечкой сосет, идешь вниз, а чувство такое, словно наоборот,  вверх  тебя
подымает, и конца этому нет. И не можешь задрать голову и посмотреть,  что
там, над тобой, и что делается с ногами - тоже не видать.  И  чем  глубже,
тем становится темнее, да еще на дне черный ил и пепел. Будто пятишься  из
утра обратно в ночь.
   Из тьмы, точно привидение, показалась  мачта,  потом  стаи  рыб,  потом
заколыхался целый лес красных водорослей;  бац!  -  я  глухо  стукнулся  о
палубу "Морского разведчика", и от меня, словно летом рой мух  с  помойки,
метнулись рыбешки, кормившиеся мертвецами. Я отвернул кран, пустил  сжатый
воздух, потому что в скафандре стало душновато и все еще, несмотря на ром,
пахло резиной, и стою, прихожу в себя. Здесь, внизу, было прохладно, и это
помогло мне отдышаться.
   Полегчало мне, начал я осматриваться. Удивительное  это  было  зрелище.
Даже свет необыкновенный - будто сумерки,  и  отдает  красным,  это  из-за
водорослей, они так и вьются лентами по обе стороны корабля. А высоко  над
головой свет зеленовато-синий, точно в  лунную  ночь.  Палуба  целехонька,
пустая и гладкая, только выломаны две мачты  да  есть  небольшой  крен  на
правый борт; а нос и корма теряются во тьме  кромешной.  И  не  видать  ни
одного мертвеца, я подумал: верно, они лежат за бортом  в  водорослях;  но
после нашел скелеты двух  человек  в  пассажирских  каютах,  там,  где  их
настигла смерть. Как-то не по себе мне было, стою на  палубе  и  понемногу
все узнаю: вот местечко у поручней, тут я любил покурить в ясную  ночь,  а
вон  в  том  уголке  один  малый  из  Сиднея   частенько   любезничал   со
вдовушкой-пассажиркой. Оба они были не худенькие, а  теперь  -  месяца  не
прошло - на них даже детенышу краба нечем поживиться...
   Я всегда любил пофилософствовать, вот и потратил добрые пять  минут  на
эти размышления, а уж потом отправился вниз, где хранилось  это  треклятое
золото. Поиски оказа