кономка.  -
Нет, они мне не нравятся.
   - Почему же?
   - Не знаю. Похоже на пальцы, готовые схватить.  Я  не  вольна  в  своих
симпатиях и антипатиях.
   - Не могу, конечно, поручиться, но, насколько  мне  известно,  подобных
воздушных корешков нет ни у одного вида орхидей. Впрочем, может,  это  моя
фантазия. Посмотрите-ка, на концах они немного сплющены.
   - Они мне не нравятся, - повторила экономка и, вздрогнув,  отвернулась.
- Я понимаю, это глупо с моей стороны, и очень о том сожалею, раз вы-то от
них в таком восторге. Но у меня из головы не выходит этот труп.
   - Но разве обязательно это то  самое  растение?  Ведь  это  только  мои
догадки.
   Она пожала плечами.
   - Все равно, они мне не нравятся.
   Уэдерберна слегка задело такое отвращение к  его  орхидее.  Но  это  не
помешало ему толковать об орхидеях вообще  и  об  этой  в  частности,  как
только у него являлась к тому охота.
   - Сколько всегда занятного с этими орхидеями, -  сказал  он  как-то,  -
столько возможностей и неожиданностей. Дарвин изучал их  оплодотворение  и
доказал,  что   все   строение   самого   обыкновенного   цветка   орхидеи
приспособлено к тому, чтобы насекомые могли переносить пыльцу  с  растения
на растение. Но существует множество уже известных видов орхидей,  которые
не  могут  быть  оплодотворены  таким  образом.  Например,  некоторые   из
киприпедий - не известно ни одно насекомое, которое могло бы переносить  с
него пыльцу. А у некоторых орхидей вообще никогда не находили семян.
   - Но как же вырастают новые цветы?
   - Из усов и клубней и тому подобного. Это  легко  объяснимо.  Непонятно
другое: для чего служат цветы? Весьма вероятно, - добавил он,  -  что  моя
орхидея окажется в этом отношении совершенно необыкновенной. Если  так,  я
буду ее изучать. Я давно уж собираюсь заняться исследованиями, как Дарвин,
но все как-то не находилось времени или что-нибудь мешало. Знаете,  листья
уже начинают разворачиваться.  Мне  бы  очень  хотелось,  чтобы  вы  зашли
взглянуть на них.
   Но она заявила, что в оранжерее слишком душно, у нее там  разбаливается
голова. Она видела растение уже два раза,  -  в  последний  раз  воздушные
корешки, к сожалению, напомнили ей щупальца, которые словно бы  тянутся  к
добыче. Они стали преследовать ее во сне: будто растут прямо на  глазах  и
стараются ее схватить. Поэтому она решительно заявила, что больше не хочет
смотреть  на   орхидею,   и   Уэдерберну   пришлось   одному   восхищаться
развернувшимися   листьями.   Они   были   обычного   размера,    широкие,
темно-зеленые и блестящие, покрытые у  основания  пурпуровыми  пятнышками.
Ему никогда еще не встречались такие листья. Он поместил орхидею на низкую
скамью под  термометром,  а  рядом  устроил  нехитрое  приспособление:  на
горячие трубы батареи капала из крана  вода,  и  воздух  вокруг  насыщался
парами. Все послеобеденное время Уэдерберн  теперь  проводил  в  мечтах  о
приближающемся цветении странной орхидеи.
   И наконец великое событие свершилось. Едва войдя  в  маленькое,  крытое
стеклом помещение, он уже  знал,  что  бутон  распустился,  хотя  огромный
палеонофис скрывал от него его сокровище. В воздухе носился новый аромат -
сильный, необычайно сладкий,  заглушавший  все  остальные  запахи  в  этой
душной, наполненной испарениями теплице. Уэдерберн поспешил к орхидее, и -
о радость! - на  свисающих  зеленых  ветвях  качались  три  крупных  белых
цветка, источавших этот одуряющий аромат. Уэдерберн замер от восторга.
   Цветы  были  белые,  с  золотисто-оранжевыми  полосками  на  лепестках;
тяжелый  околоцветник  изогнулся,  и  его  чудесный   голубоватый   пурпур
смешивался с золотом лепестков. Уэдерберн тотчас понял, что это совершенно
новый вид. Но какой  нестерпимый  запах!  Как  душно  в  оранжерее!  Цветы
поплыли у него перед глазами.
   Надо  проверить,  не  слишком  ли  высока  температура.  Он  шагнул   к
термометру. Внезапно все закачалось. Кирпичный пол поднялся  и  опустился.
Белые цветы, зеленые  листья,  вся  оранжерея  -  все  накренилось,  потом
подскочило вверх.


   В  половине  пятого,  согласно  раз  и  навсегда  заведенному  порядку,
экономка приготовила чай. Но Уэдерберн к столу не явился.
   "Никак не может расстаться со своей противной орхидеей, - подумала  она
и подождала еще минут десять. - Вдруг у него остановились часы? Надо пойти
позвать его".
   Она направилась прямо к оранжерее, открыла дверь, окликнула его. Ответа
не последовало. Она заметила, что  воздух  в  оранжерее  очень  спертый  и
насыщен крепким ароматом. И тут она увидела что-то, лежащее  на  кирпичном
полу у горячих труб батареи.
   С минуту она стояла неподвижно.
   Он лежал навзничь у подножия  странной  орхидеи.  Похожие  на  щупальца
воздушные корешки теперь не висели свободно в воздухе, - сблизившись,  они
образовали как бы клубок серой веревки, концы которой тесно  охватили  его
подбородок, шею и руки.
   Сперва она не поняла. Но тут же увидела на его щеке под одним из хищных
щупальцев тонкую струйку крови.
   Крикнув что-то нечленораздельное, она бросилась к  нему  и  попробовала
отодрать похожие на пиявки присоски. Она сломала несколько щупальцев, и из
них закапал красный сок.
   От одуряющего запаха цветов у нее  начала  кружиться  голова.  Как  они
вцепились в него! Она тянула тугие веревки, а  все  вокруг  плыло,  как  в
тумане. Она чувствовала, что теряет сознание, и понимала, что этого нельзя
допустить. Оставив  Уэдерберна,  она  поспешно  открыла  ближайшую  дверь,
вдохнула свежий воздух, -  и  тут  ее  осенила  блестящая  мысль.  Схватив
цветочный горшок, она швырнула его в стекло в  конце  оранжереи.  Затем  с
новыми силами принялась тащить  неподвижное  тело  Уэдерберна.  Горшок  со
странной орхидеей свалился на пол. С мрачным упорством  растение  все  еще
цеплялось за свою жертву. Надрываясь, она тащила к выходу  тело  вместе  с
орхидеей. Затем ей пришло  в  голову  отрывать  присосавшиеся  корешки  по
одному, и уже через минуту Уэдерберн был  свободен.  Он  был  бледен,  как
полотно, кровь текла у него из многочисленных круглых ранок.
   Поденный рабочий, привлеченный звоном бьющегося стекла, подошел как раз
в тот  момент,  когда  она  окровавленными  руками  волокла  из  оранжереи
безжизненное тело. На мгновение он представил себе невероятные вещи.
   - Скорее воды! - крикнула она, и ее голос рассеял его  фантазии.  Когда
поденщик с необычным для него проворством вернулся, неся воду,  он  застал
экономку всю в слезах; голова Уэдерберна лежала  у  нее  на  коленях,  она
стирала кровь с его лица.
   - Что случилось? - спросил Уэдерберн, приоткрыв глаза, и тут же  закрыл
их снова.
   - Бегите живей, скажите Энни, пусть сейчас же идет  сюда,  а  потом  за
доктором Хэддоном, - сказала она поденщику.  И  добавила,  видя,  что  тот
медлит: - Я все расскажу, как только вы вернетесь.
   Вскоре  Уэдерберн  вновь  открыл  глаза.  Заметив,  что  его   тревожит
необычайность его позы, она объяснила:
   - Вам стало дурно в оранжерее.
   - А орхидея?
   - Я пригляжу за ней.
   Уэдерберн потерял много крови, но, в общем, особенно не пострадал.  Ему
дали выпить коньяку с каким-то  розовым  мясным  экстрактом  и  уложили  в
постель.  Экономка  вкратце  рассказала  доктору  Хэддону  обо  всем,  что
произошло.
   - Сходите в оранжерею и посмотрите сами, - предложила она.
   Холодный воздух врывался в открытую дверь, приторный запах почти исчез.
Воздушные корешки, разорванные и уже увядшие, валялись среди темных  пятен
на кирпичном  полу.  Ствол  орхидеи  сломался  при  падении  горшка.  Края
лепестков сморщились и побурели.  Доктор  наклонился  было  разглядеть  их
получше, заметил, что один из воздушных корешков еще слабо шевелится, -  и
передумал.
   На следующее утро странная орхидея все  еще  лежала  там,  почерневшая,
испускающая запах гнили. От утреннего ветерка дверь поминутно  хлопала,  и
весь выводок орхидей Уэдерберна съежился и завял. Зато сам Уэдерберн, лежа
у себя в спальне, ликовал,  упиваясь  рассказами  о  своем  необыкновенном
приключении.



    Герберт Уэллс.
    Страусы с молотка

   -----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. A Deal in Ostriches (1895). Пер. - Т.Озерская.
   В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 1".
   М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------


   - Уж если говорить о ценах на птиц, то  мне  довелось  видеть  страуса,
который стоил триста фунтов стерлингов, - сказал мастер по набивке  чучел,
вспоминая свои молодые годы, когда он немало поколесил по свету. -  Триста
фунтов!
   Он поглядел на меня поверх очков.
   - А я видел такого, которого за четыреста продать отказались, - заметил
я.
   - Но ведь у  тех  птиц  не  было  ничего  особенного,  это  были  самые
обыкновенные страусы. Даже малость облезлые, потому что сидели на голодном
пайке. И не то чтобы на этих птиц был тогда  повышенный  спрос.  Я  бы  не
сказал, чтобы пять страусов на борту судна  Ост-Индской  компании  уж  так
дорого стоили. Нет, все дело  было  в  том,  что  один  из  них  проглотил
бриллиант.
   Пострадавший был не кто иной, как сэр Мохини, падишах - шикарный малый,
ну прямо франт с Пиккадилли, сказали бы вы, оглядев его с ног  до  головы,
вернее, с ног до плеч. Потому что выше торчала безобразная черная голова в
этаком здоровенном тюрбане, а на тюрбане бриллиант.  Чертова  птица  вдруг
как клюнет камешек да и проглотила его, а  когда  этот  тип  поднял  крик,
смекнула, видно, что дело неладно, пошла и смешалась с другими  страусами,
чтобы сохранить свое инкогнито. Все произошло в одну  минуту.  Я  прибежал
туда чуть не раньше всех. Слышу, язычник этот призывает в  свидетели  всех
своих богов, а двое матросов и тот малый, что вез страусов, так и помирают
со смеху. Если вдуматься, так и вправду это ведь не совсем обычный  способ
терять драгоценности. Тот  малый,  приставленный  к  страусам,  при  самом
происшествии не присутствовал и не знал, какая из птиц выкинула эту штуку.
Видите, что получилось: камешек-то исчез бесследно. Сказать по  правде,  я
не  слишком  огорчился.  Этот  франт  начал  похваляться  своим   дурацким
бриллиантом, едва успел ступить на борт.
   Ну, понятно, весть об этом мигом облетела весь  корабль,  от  кормы  до
носа. Все стали судачить наперебой, а падишах спустился  к  себе  в  каюту
чуть не плача. За обедом  (падишах  всегда,  бывало,  сидел  за  отдельным
столиком с двумя другими индийцами) капитан слегка проехался на его  счет,
и это задело падишаха за живое. Он обернулся и начал кричать  у  меня  над
ухом. Не покупать же ему этих страусов! Он и так  получит  свой  бриллиант
обратно. Он британский подданный и знает свои права. Бриллиант должен быть
найден. Вынь да положь! А не то он подаст жалобу в палату лордов.
   Но малый, приставленный к страусам, оказался форменной дубиной - в  его
деревянную башку невозможно было ничего вколотить.  Он  наотрез  отказался
подпустить врача к своим страусам.  Ему-де  приказано  кормить  их  только
тем-то и тем-то и ухаживать за ними так-то и так-то,  и  он  в  два  счета
вылетит вон,  если  будет  делать  не  то  и  не  так.  Падишах  продолжал
настаивать на промывании желудка, хотя, сами понимаете, птицам его  делать
никак невозможно. Падишах, как все эти несуразные бенгальцы,  был  начинен
всякими там идеями насчет права  и  закона  и  все  грозился  наложить  на
страусов арест, ну и прочее и тому подобное.  Но  какой-то  старикашка,  у
которого, по его словам, сын был адвокатом где-то в Лондоне,  заявил,  что
предмет, проглоченный птицей, становится ipso facto [в силу  самого  факта
(лат.)] частью самой птицы, и потому единственное, что остается  падишаху,
- это требовать возмещения убытков. Но даже в этом случае  ответчик  может
сослаться на неосторожность пострадавшего. Какое он имел право  находиться
возле птицы, которая ему не принадлежит?
   Тут  падишах  крепко  приуныл,  особенно  когда  почти  все  нашли  эти
соображения довольно резонными. Юриста на борту не оказалось, и мы  судили
и рядили об этом происшествии на все лады. Потом, когда уже миновали Аден,
падишах, как видно, пришел к тому  же  мнению,  что  и  мы,  и  втихомолку
предложил малому, приставленному к страусам, продать  ему  все  пять  штук
оптом.
   На следующее утро за столом во время  завтрака  поднялся  сущий  содом.
Малый, который был при  страусах,  не  имел,  разумеется,  никакого  права
торговать этими птицами и ни за что на свете не пошел бы на  это,  но  он,
как видно, дал понять падишаху, что один субъект, по фамилии  Поттер,  уже
сделал ему такое же предложение, и падишах принялся бранить этого  Поттера
на чем свет стоит. Однако большинство склонялось  к  тому,  что  Поттер  -
малый не промах, и когда тот заявил, что уже  телеграфировал  из  Адена  в
Лондон, испрашивая согласия на продажу птиц, и  в  Суэце  должен  получить
ответ, я, признаться, крепко ругнул себя за то, что упустил такой случай.
   В Суэце Поттер сделался обладателем страусов, а падишах заплакал -  да,
заплакал самыми настоящими слезами - и с места в карьер предложил  Поттеру
за его страусов двести пятьдесят  фунтов,  то  есть  на  двести  с  лишним
процентов больше, чем уплатил за них сам Поттер.  Но  Поттер  заявил,  что
пусть его повесят, если он уступит кому-нибудь хоть перышко. Он-де намерен
заколоть их всех, одного за другим, и найти бриллиант. Но потом он, должно
быть, передумал и пошел на уступки. Это  был  азартный  человек,  игрок  и
малость шулер, и, верно, такая затея - распродажа страусов "с сюрпризом" -
пришлась ему по вкусу. Так или иначе, но  он  шутки  ради  решил  спустить
своих птичек поштучно с молотка, заломив для начала по восемьдесят  фунтов
за каждую, а себе оставить только одного страуса - на счастье.
   Надо вам сказать, что бриллиант-то и в самом  деле  был  очень  ценный.
Среди  нас  оказался  один  торговец  драгоценностями,   маленький   такой
человечек, еврей, так он с самого начала, как только падишах показал  этот
камень, оценил его в три-четыре тысячи фунтов, поэтому не удивительно, что
эта "лотерея со страусами" имела успех. А я еще  накануне  разговорился  о
том о сем с  малым,  приставленным  к  страусам,  и  он  как-то  невзначай
обмолвился, что один страус вроде занемог. Похоже,  расстройство  желудка,
сказал он. Эта птица была приметная - с белым пером в хвосте, и на  другой
день, когда начался аукцион и первым пошел с молотка именно этот страус, я
тут же надбавил еще пять к восьмидесяти пяти, которые сразу  дал  падишах.
Боюсь, однако, что я малость погорячился, слишком поспешил с надбавкой,  и
остальные, должно быть, смекнули, что мне кое-что известно. А падишах, тот
так и вцепился в этого страуса,  все  надбавлял  и  надбавлял,  прямо  как
одержимый. Кончилось тем, что еврей купил эту птицу за сто семьдесят  пять
фунтов. Падишах крикнул: "Сто восемьдесят!", да уж поздно было, -  молоток
опустился, заявил Поттер. Словом, страус достался торговцу, а он,  недолго
думая, схватил ружье и пристрелил птицу.  Тут  Поттер  поднял  черт  знает
какой крик - ему хотят сорвать продажу  остальных  трех,  вопил  он,  -  а
падишах, конечно, вел себя как форменный идиот. Впрочем, мы  все  порядком
раскипятились. Признаться, я был без памяти рад, когда эту птицу, наконец,
выпотрошили и никакого камня в ней не оказалось. Я ведь сам дошел  до  ста
сорока фунтов, надбавляя цену за этого страуса.
   Маленький еврей был, как все евреи: он не стал  убиваться  из-за  того,
что ему не повезло, но Поттер отказался продолжать аукцион,  пока  все  не
примут его условие: товар выдается на руки только по окончании распродажи.
Торговец драгоценностями принялся спорить - он доказывал, что  тут  случай
особый. Мнения разделились почти поровну, и аукцион пришлось  отложить  до
утра.
   В этот вечер обед у нас прошел оживленно, смею вас уверить, но в  конце
концов Поттер поставил на своем: ведь всякому было ясно, что так для  него
меньше  риска,   а   мы   как-никак   были   ему   признательны   за   его
изобретательность. Старикашка, у которого  сын  адвокат,  заявил,  что  он
обдумал это дело со всех сторон и ему кажется весьма сомнительным,  чтобы,
вскрыв птицу и обнаружив в  ней  бриллиант,  можно  было  не  вернуть  его
законному владельцу. А я, помнится,  сказал,  что  тут  пахнет  статьей  о
незаконном присвоении ценных находок, да так  оно,  в  сущности,  и  было.
Разгорелся жаркий спор, и под конец мы решили, что, конечно, глупо убивать
птицу  на  борту  парохода.  Тут  старый  джентльмен  снова   ударился   в
крючкотворство и принялся доказывать, что аукцион - это лотерея, а лотереи
запрещены законом, и потащился жаловаться капитану. Но Поттер заявил,  что
он просто распродает страусов как самых обыкновенных птиц и знать не знает
ни про какие бриллианты и никого ими не соблазняет. Наоборот,  он  уверен,
что никакого бриллианта в этих трех  птицах,  предназначенных  к  продаже,
нет. По его мнению, бриллиант должен  быть  в  том  страусе,  которого  он
оставил себе. Во всяком случае, он очень и очень на это рассчитывает.
   Как бы там ни было, на другой день страусы  сильно  поднялись  в  цене.
Должно быть, цену им набило то,  что  теперь  шансы  увеличились  на  одну
пятую. Проклятые создания пошли с молотка в  среднем  по  двести  двадцать
семь фунтов. И, удивительное дело, ни один из них не достался падишаху, ни
один. Он только попусту драл глотку,  а  в  ту  минуту,  когда  надо  было
надбавлять пену, вдруг начинал кричать, что  наложит  на  страусов  арест.
Вдобавок Поттер явно ставил ему  палки  в  колеса.  Один  страус  достался
тихому, молчаливому  чиновнику,  другой  -  маленькому  еврею-торговцу,  а
третьего купили сообща судовые механики. И тут Поттер вдруг начал  скулить
- зачем он продал этих страусов! Вот, дескать, выбросил  на  ветер  добрую
тысячу фунтов, а его страус, верно,  пустышка,  и  всегда-то  он,  Поттер,
остается в дураках. Но когда я пошел потолковать с ним, не уступит  ли  он
мне свой последний шанс, оказалось,  что  он  уже  продал  своего  страуса
одному политическому деятелю, который возвращался из Индии,  где  проводил
отпуск,  занимаясь  изучением  общественных  и  моральных  проблем.  Этот,
последний страус пошел за триста фунтов.
   Ну вот, в Бриндизи спустили с парохода трех этих  чертовых  птиц,  хотя
старый джентльмен усмотрел в этом  нарушение  таможенных  правил.  Там  же
вслед за страусами сошел на берег и Поттер, а за  ним  и  падишах.  Индиец
едва не рехнулся,  когда  увидал,  что  его  сокровище  разъезжается,  так
сказать, в разные стороны. Он все твердил, что добьется  наложения  ареста
(дался же ему этот арест!), и совал свои  карточки  с  адресом  всем,  кто
купил страусов, чтобы знали, куда послать бриллиант.  Но  никто  не  желал
знать ни имени его, ни адреса и не собирался сообщать своего. Ну и скандал
же они подняли на пристани! Потом все разъехались кто  куда.  А  я  поплыл
дальше, в Саутгемптон, и там, когда сошел на берег, увидел  последнего  из
страусов, того, что купили судовые механики. Эта глупая  голенастая  птица
торчала возле сходней в какой-то клетке, и я подумал, что трудно подобрать
более нелепую оправу для драгоценного камня. Если, конечно, бриллиант  был
там.
   Чем все это кончилось? Да тем и кончилось. А впрочем... Да, похоже, что
так оно и было. Тут, видите ли, одно  обстоятельство  проливает  некоторый
свет на это дело. Неделю спустя по возвращении  домой  я  делал  кое-какие
покупки на Риджент-стрит, и как вы думаете, кого я там встретил?  Падишаха
и Поттера - прогуливаются себе под ручку,  и  оба  веселые.  Если  малость
вдуматься...
   Да, мне это уже приходило в голову. Но только бриллиант был  самый  что
ни на есть настоящий, тут  сомневаться  не  приходится.