учайно убив при этом запряженную в омнибус лошадь.
   Архиепископа Филмер  не  дослушал.  Он  вскочил  и  застывшим  взглядом
смотрел, как его детище  устремилось  вниз  и,  уже  не  подвластное  ему,
пропало из виду. Его длинные белые  пальцы  все  еще  сжимали  бесполезный
теперь прибор. Архиепископ тоже обратил взор к небесам с неподобающим  его
сану опасением.
   Потом треск, шум и  крики,  донесшиеся  с  дороги,  вывели  Филмера  из
оцепенения. "Боже мой!" - прошептал он и сел.
   Остальные еще пытались  разглядеть,  куда  девалась  модель,  некоторые
кинулись в дом.
   Несмотря на этот случай, постройка большого аппарата шла полным  ходом.
Руководил ею Филмер, как всегда, немного медлительный и очень  осторожный,
но в душе его росла  тревога.  Просто  удивительно,  как  он  заботился  о
прочности и надежности аппарата. Малейшее сомнение - и  он  прекращал  все
работы, пока сомнительную  деталь  не  заменяли.  Уилкинсон,  его  старший
помощник, порой кипел от злости из-за таких проволочек, уверяя: почти  все
они совершенно ни к чему. Бэнгхерст расхваливал терпение  и  настойчивость
Филмера на страницах "Новой газеты", а в разговорах с женой  клял  его  на
чем свет стоит; зато  Мак-Эндрю,  второй  помощник,  одобрял  благоразумие
Филмера. "Мы же не хотим  провала,  чудак,  -  говорил  Мак-Эндрю  всем  и
каждому. - Очень хорошо, что он осторожен, так и надо".
   При всяком удобном случае Филмер опять и опять  объяснял  Уилкинсону  и
Мак-Эндрю, как действует каждая  часть  летательного  аппарата  и  как  им
управлять, так что в решающий день они могли бы не хуже, а то и лучше  его
самого повести машину в небо.
   Мне кажется, если бы в  то  время  Филмер  сумел  разобраться  в  своих
чувствах и раз и навсегда решить для себя вопрос о полете, он легко мог бы
избежать столь мучительного испытания. Если бы  он  отдавал  себе  в  этом
ясный отчет, он мог бы предпринять очень многое. Разумеется, нетрудно было
бы найти врача, чтобы доказать, что у него слабое  сердце  или  неладно  с
легкими или желудком, а значит, ему лететь нельзя, но, к моему  удивлению,
этим путем он не пошел; или, будь у него больше мужества, он мог бы просто
объявить, что сам лететь не намерен. Но беда в том, что, хотя страх прочно
обосновался в его душе, все это было не так-то просто.  Наверное,  он  все
время твердил себе, что в  нужную  минуту  соберется  с  силами  и  сумеет
исполнить то, чего от него ждут. Он был как больной, который еще не понял,
какой тяжкий недуг его поразил, и говорит, что ему  немного  нездоровится,
но скоро полегчает. А пока что он медлил  с  окончанием  постройки  и,  не
опровергая слухов, будто полетит сам, только поддерживал рекламную шумиху.
Он даже благосклонно принимал преждевременные похвалы своему мужеству.  И,
несмотря на свою тайную слабость, несомненно, радовался всем этим  хвалам,
знакам внимания и окружающей суете и даже упивался ими.
   Леди Мэри Элкингхорн еще больше запутала его положение.
   Как это у них началось, Хикс не представлял  себе.  Вероятно,  поначалу
она была просто "мила" с  Филмером,  проявила  свою  обычную  бесстрастную
пристрастность, и вполне возможно, что, когда он управлял своим чудовищем,
парящим высоко в небе, он казался ей  человеком  необыкновенным,  -  этого
Хикс нипочем не желал за ним признавать. И, должно  быть,  у  них  нашлась
минута, чтобы остаться  наедине,  а  у  Великого  изобретателя  на  минуту
достало смелости пробормотать или даже  выпалить  какие-то  слова  личного
свойства. С чего бы это ни началось, но,  несомненно,  началось  и  вскоре
стало очень заметно для окружающих, которые привыкли находить в  поступках
леди Мэри Элкингхорн повод  для  развлечения.  И  все  очень  осложнилось,
потому что влюбленность своеобразно  подействовала  на  неискушенную  душу
Филмера и если не вполне, то в значительной степени укрепила его решимость
встретиться с опасностью, и он  даже  не  пробовал  уклониться,  хотя  при
других обстоятельствах такие попытки были бы естественны и понятны.
   Какие чувства испытывала к Филмеру леди Мэри и что она о нем думала, об
этом нам остается только гадать. В тридцать восемь лет  можно  быть  очень
мудрой и все же не слишком благоразумной, да и воображение в этом возрасте
еще достаточно живо, чтобы создавать себе идеал и  совершать  невозможное.
Филмер предстал перед ней как знаменитость,  а  это  всегда  действует;  и
потом он обладал силой, удивительной силой, по  крайней  мере  в  воздухе.
Трюки с моделью и впрямь смахивали на  колдовство,  а  женщины  неизвестно
почему склонны думать, что если уж человек  в  чем-то  силен,  значит,  он
всесилен. И тут уж все неприятные его  черты  и  свойства  превращаются  в
достоинства. Он скромен, он  чужд  хвастовства,  но  дайте  только  случай
проявить истинно возвышенные качества, и тогда... о, тогда все узнают  ему
цену.
   Миссис Бэмптон, ныне покойная, сочла нужным  сообщить  леди  Мэри,  что
Филмер, в общем-то, порядочный неряха.
   - Он, безусловно, человек совсем особенный,  я  таких  никогда  еще  не
встречала, - невозмутимо ответила леди Мэри.
   И миссис Бэмптон, украдкой метнув быстрый взгляд  на  это  невозмутимое
лицо, решила, что ей тут  больше  делать  нечего:  говорить  с  леди  Мэри
бесполезно. Зато другим она наговорила немало.
   И вот незаметно, своим  чередом,  подошел  день,  великий  день,  давно
обещанный Бэнгхерстом читающей публике (а  значит,  всему  миру),  -  день
долгожданного полета. Филмер видел зарю этого дня,  он  ожидал  ее  еще  с
глубокой ночи; он видел, как блекли звезды, как серые  и  жемчужно-розовые
тона уступили  наконец  место  голубизне  ясного,  безоблачного  неба.  Он
смотрел на все это из окна своей  спальни  в  недавно  пристроенном  крыле
бэнгхерстовского дома,  выдержанного  в  стиле  Тюдоров.  А  когда  звезды
погасли и в свете занимающегося дня уже  можно  было  различить  и  узнать
предметы,  перед  его  взором  все  яснее  и  яснее  стали  вырисовываться
праздничные приготовления  по  ту  сторону  буковой  рощи,  неподалеку  от
зеленого  павильона  на  опушке  парка:   три   деревянные   трибуны   для
привилегированных  зрителей,  ограда  из  свежеструганых  досок,  сараи  и
мастерские, разноцветные мачты  с  потемневшими  и  обвисшими  в  утреннем
безветрии флагами, которые Бэнгхерст счел нужным вывесить, и посреди всего
этого нечто огромное, прикрытое брезентом. Это нечто было для человечества
странным  и  внушающим  ужас  знамением  -  началом,   которое   неминуемо
распространится по свету, проникнет во все уголки, преобразит  и  подчинит
себе все дела человеческие; однако Филмер едва ли  обо  всем  этом  думал:
странный предмет занимал его лишь в той мере, в какой  дело  касалось  его
самого. Несколько человек слышали, как  он  далеко  за  полночь  шагал  по
комнате, - огромный дом был битком набит гостями, хозяин-издатель  отлично
усвоил принцип сжатия. А часов в пять, если не раньше, Филмер покинул свою
комнату и вышел из спящего дома  в  парк,  уже  залитый  светом  и  полный
проснувшихся птиц, белок и ланей. Мак-Эндрю, который тоже  всегда  вставал
рано, встретил его около аппарата, и они вместе еще раз его осмотрели.
   Вряд ли Филмер  в  то  утро  позавтракал,  несмотря  на  все  настояния
Бэнгхерста. По-видимому, как только гости  начали  понемногу  выходить  из
своих комнат, он вернулся к себе. Отсюда часов в десять он вышел на аллею,
обсаженную кустами, вероятно, потому, что увидел там леди Мэри Элкингхорн.
Она прогуливалась взад и вперед, беседуя со своей школьной подругой миссис
Брюис-Крейвен, и, хотя Филмер с этой дамой знаком не был, он присоединился
к ним и некоторое время ходил рядом. Несмотря на всю светскую находчивость
леди Мэри, несколько раз наступало молчание.  Все  ощущали  неловкость,  и
миссис Брюис-Крейвен не нашлась, как ее сгладить. "Он произвел на меня,  -
говорила она потом, явно противореча  сама  себе,  -  впечатление  глубоко
несчастного человека, который хочет что-то сказать и  ждет,  чтобы  ему  в
этом помогли. Но как можно помочь, когда не знаешь, чего ему надо?"
   К половине двенадцатого огороженные места для публики были переполнены;
по узкой дорожке, опоясывающей парк, двигалась вереница экипажей, а гости,
ночевавшие в доме, празднично разодетые, по лужайке и аллее направлялись к
летательному аппарату. Филмер шел вместе с несказанно  довольным,  сияющим
Бэнгхерстом   и    сэром    Теодором    Хиклом,    президентом    Общества
воздухоплавателей. Сразу же за ними  шли  миссис  Бэнгхерст  с  леди  Мэри
Элкингхорн, Джорджина Хикл и настоятель  церкви.  Бэнгхерст  пространно  и
напыщенно разглагольствовал, а когда он на минуту  замолкал,  лестное  для
Филмера словечко вставлял Хикл.  А  Филмер  шагал  между  ними  и  молчал,
односложно отвечая лишь на вопросы, прямо обращенные к  нему.  Позади  них
миссис Бэнгхерст  слушала  складные  и  разумные  речи  священника  с  тем
трепетным вниманием к высшему духовенству, от которого ее не излечили даже
десять лет власти и преуспеяния в обществе, а леди Мэри, должно быть,  без
тени сомнения в душе созерцала поникшие плечи своего  "совсем  особенного"
человека, которому предстояло поразить весь мир.
   Как только эту  главную  группу  заметила  расположившаяся  за  оградой
публика,  раздались  приветствия,  но  не  слишком  дружные  и  не   очень
вдохновляющие. До аппарата оставалось ярдов пятьдесят,  как  вдруг  Филмер
поспешно оглянулся, проверил, близко ли дамы, и впервые решился заговорить
сам. Чуть охрипшим голосом он на полуслове перебил рассуждения  Бэнгхерста
о прогрессе.
   - Послушайте, Бэнгхерст... - начал он и умолк.
   - Да? - отозвался тот.
   - Я хочу... - Филмер облизал пересохшие губы. - Мне нездоровится.
   Бэнгхерст стал как вкопанный.
   - Что?! - воскликнул он.
   -  Голова  кружится.  -  Филмер  шагнул   вперед,   но   Бэнгхерст   не
пошевельнулся. - Сам не знаю. Возможно, это сейчас  пройдет.  Если  нет...
может быть, Мак-Эндрю...
   -  Так  вам  нездоровится?!  -  повторил  Бэнгхерст,  уставясь  в   его
побледневшее лицо. - Дорогая! - сказал он, когда миссис Бэнгхерст  подошла
к ним. - Филмер говорит, что ему нездоровится.
   - Голова немного кружится, -  объяснил  Филмер,  избегая  взгляда  леди
Мэри. - Возможно, пройдет...
   Наступило молчание.
   Филмеру вдруг подумалось, что  сейчас  он  самый  одинокий  человек  на
свете.
   - Так или иначе полет должен состояться, - сказал наконец Бэнгхерст.  -
Может быть, вам где-нибудь посидеть минутку, передохнуть...
   - Это, наверно, оттого, что столько народу... - произнес Филмер.
   И опять молчание.  Бэнгхерст  испытующе  посмотрел  на  Филмера,  потом
окинул взглядом публику за оградой.
   - Да, неудачно, - сказал сэр Теодор Хикл. - Но все же...  я  полагаю...
ваши  помощники...  Разумеется,  если  вы  плохо  себя  чувствуете  и   не
склонны...
   - По-моему, мистер Филмер и мысли такой не допускает,  -  сказала  леди
Мэри.
   - Однако если мистер Филмер утратил уверенность... Ему, пожалуй, опасно
даже пытаться... - И Хикл покашлял.
   - Именно потому, что опасно. - Леди Мэри не договорила, уверенная,  что
теперь мнение Филмера и ее собственное всем вполне ясно.
   В душе Филмера шла борьба.
   - Я знаю, мне надо лететь, - сказал он, уставясь в землю. Потом  поднял
глаза и встретил взгляд леди Мэри. - Да, я хочу лететь, -  прибавил  он  и
слабо улыбнулся ей. И повернулся  к  Бэнгхерсту.  -  Если  бы  мне  просто
немного посидеть где-нибудь в тени подальше от этой толпы...
   Бэнгхерст начал понимать, что происходит.
   - Пойдемте в мою комнатку в зеленом павильоне, Там прохладно. - Он взял
Филмера под руку.
   Филмер еще раз обернулся к леди Мэри Элкингхорн.
   - Через пять минут все пройдет. Мне ужасно жаль...
   Она улыбнулась ему.
   - Я ничего такого не ждал... - сказал  он  Хиклу  и  пошел,  увлекаемый
Бэнгхерстом.
   Оставшиеся смотрели им вслед.
   - Он такой хрупкий, - промолвила леди Мэри.
   - Он, безусловно, человек весьма нервный,  -  сказал  настоятель,  чьей
слабостью было считать  всех  на  свете,  кроме  многосемейных  служителей
церкви, "неврастениками".
   - Но, право, - сказал Хикл, -  совершенно  не  обязательно  ему  самому
подниматься в воздух только из-за того, что он изобрел...
   - Как же он может не подняться? - спросила леди Мэри  с  чуть  заметной
насмешкой.
   - Если он теперь заболеет, это будет весьма некстати, - строго  сказала
миссис Бэнгхерст.
   - Не заболеет, - ответила леди Мэри, вспомнив взгляд Филмера.
   - Все  будет  в  порядке,  -  сказал  Бэнгхерст  Филмеру  по  дороге  к
павильону. - Просто вам надо глотнуть коньяку. Понимаете, лететь вы должны
сами. Даже обидно было бы... Не можете же вы позволить кому-то другому...
   - Да нет, я сам хочу лететь, - сказал Филмер. - Я возьму себя в руки. В
сущности, я и сейчас почти готов... нет! Сперва я все-таки глотну коньяку.
   Бэнгхерст ввел его в небольшую комнатку, взял пустой графин и вышел  за
коньяком. Его не было, вероятно, минут пять.
   Историю этих пяти минут написать невозможно. Люди на восточной  стороне
трибун временами видели в окне лицо Филмера,  оно  прижималось  к  стеклу,
потом отодвигалось  и  пропадало.  Бэнгхерст,  что-то  крикнув,  исчез  за
главной трибуной, и сейчас же оттуда  показался  дворецкий  с  подносом  и
направился к павильону.
   Комнатка в павильоне, где Филмер принял свое  последнее  решение,  была
уютная, с очень простой зеленой мебелью и старинной конторкой -  Бэнгхерст
в личной жизни был неприхотлив.  На  стенах  висели  небольшие  гравюры  с
картин Морланда, была там и полка  с  книгами.  А  кроме  того,  Бэнгхерст
случайно забыл здесь  свое  мелкокалиберное  ружье,  из  которого  иногда,
забавы ради, стрелял грачей; оно лежало на конторке, а  на  углу  каминной
полки стояла коробка и в ней несколько патронов. Шагая взад  и  вперед  по
комнате и стараясь найти выход из мучительного положения,  Филмер  подошел
сначала к изящному маленькому ружьецу, лежавшему  на  бюваре,  а  потом  к
коробочке  с  четкой   надписью   на   красной   этикетке:   "Калибр   22.
Дальнобойные".
   Должно быть, его сразу осенило.
   Как выяснилось, никто не подумал о  Филмере,  когда  раздался  выстрел,
хотя в маленькой комнатке он должен был прозвучать очень громко, а  рядом,
за тонкой перегородкой, в бильярдной, находилось несколько человек. Однако
дворецкий, по его словам, открыв дверь и почувствовав едкий запах  пороха,
мигом понял, что произошло. Ибо кто-кто, а прислуга в  усадьбе  Бэнгхерста
уже и раньше догадывалась о том, что творилось на душе у Филмера.
   Весь этот тяжелый день Бэнгхерст вел себя, как, по его мнению, подобало
человеку, сраженному непоправимым несчастьем, и гости,  хоть,  право,  это
было нелегко, старались сделать вид, будто не поняли, как ловко его  надул
покойный. Публику, рассказал мне Хикс, словно ветром сдуло; и в Поезде  на
Лондон не было, кажется, пассажира, который не знал бы заранее, что летать
человеку никак невозможно. "А все же, - говорили многие,  -  раз  уж  дело
зашло так далеко, он мог бы и попробовать".
   Вечером, когда почти все уже разъехались, Бэнгхерст не выдержал  и  дал
волю  своему  отчаянию.  Мне  говорили,  что  он  плакал   (должно   быть,
внушительное зрелище!), и, конечно, он  сказал,  что  Филмер  загубил  его
жизнь, а затем предложил и продал  весь  аппарат  Мак-Эндрю  за  полкроны.
"Я-то думал..." - начал было Мак-Эндрю после завершения сделки и умолк.
   Назавтра имя Филмера в "Новой газете" впервые упоминалось реже,  чем  в
любой другой ежедневной газете  мира.  Прочие  организаторы  общественного
мнения в более или менее сильных выражениях, смотря по  их  достоинству  и
степени соперничества с "Новой газетой", объявляли о "безнадежном  провале
нового летательного аппарата" и о  "самоубийстве  шарлатана".  Но  жителей
Северного Саррея эти известия не так уж поразили, их в это время  занимали
необыкновенные явления в небесах.
   Накануне вечером Уилкинсон и Мак-Эндрю яростно  заспорили  об  истинных
причинах опрометчивого поступка их шефа.
   - Бедняга, конечно, был трусоват,  но  что  до  познаний,  тут  уж  его
шарлатаном не назовешь, - говорил Мак-Эндрю. - И я готов доказать  это  на
деле, мистер Уилкинсон, как только  зеваки  разъедутся  и  оставят  нас  в
покое. Не по душе мне рекламная шумиха во время пробных полетов.
   И вот, пока весь мир  читал  в  газетах  о  бесспорном  провале  нового
летательного аппарата, Мак-Эндрю парил в воздухе, скользил вниз, к  земле,
и опять уверенно взлетал в небо над Эксомом и Уимблдоном; а Бэнгхерст - он
вновь обрел надежду  и  энергию,  -  вооруженный,  помимо  всего  прочего,
кинокамерой (которая, как  обнаружилось  впоследствии,  не  работала),  не
считаясь с правилами общественной  безопасности  и  с  местными  властями,
носился за Мак-Эндрю на автомобиле в одной пижаме (он  заметил  взлетающий
аппарат из окна своей спальни, когда поднимал шторы)  и  пытался  привлечь
его внимание.
   А в зеленом павильоне на бильярдном столе лежало завернутое в  простыню
тело Филмера.



    Герберт Уэллс.
    Неопытное привидение

   -----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. The Inexperienced Ghost (1902). Пер. - И.Бернштейн.
   В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 6".
   М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------


   Я очень живо помню, как все это было, когда Клейтон рассказал нам  свою
последнюю историю. Вижу, как сейчас: он сидит у пылающего камина,  в  углу
знаменитого елизаветинского дивана, а рядом  с  ним  Сандерсон  покуривает
свою неизменную глиняную трубку, на мундштуке  которой  выгравирована  его
фамилия. С нами были еще Эаанс и Уиш, это чудо  среди  актеров  и,  кстати
сказать, очень скромный человек.  Мы  все  съехались  в  клуб  "Сирена"  в
субботу утром, кроме Клейтона, который там ночевал, - с этого, собственно,
он и начал свой рассказ. День  мы  провели  за  игрой  в  гольф,  пока  не
наступили сумерки, потом обедали, и теперь все пребывали в том благодушном
настроении, которое располагает человека послушать  какую-нибудь  занятную
историю. Когда Клейтон начал рассказывать, мы, естественно, решили, что он
выдумывает. Он и в самом деле, может быть, выдумывал - об этом читатель  в
самом ближайшем будущем сможет судить не хуже моего.
   Правда,  он   начал   серьезно,   как   рассказывают   о   каком-нибудь
действительном происшествии, но мы тогда сочли это  уловкой  неисправимого
враля.
   - Между прочим, - начал он, вволю налюбовавшись огненным  дождем  искр,
летевших вверх из полена, которое разбивал Сэндерсон,  -  знаете,  я  ведь
ночевал здесь сегодня один.
   - Не считая слуг, - заметил Уиш.
   - Которые спят в другом крыле, - сказал Клейтон. - Н-да. Так вот...
   Некоторое время он молча посасывал сигару, словно все  еще  сомневался,
стоит ли быть с нами откровенным. Наконец  сказал  удивительно  спокойным,
обыкновенным тоном:
   - Я поймал привидение.
   - Привидение? - переспросил Сэндерсон. - Где же оно?
   А Эванс, который всегда был большим поклонником Клейтона и  только  что
возвратился из Америки, где провел целый месяц, сразу завопил:
   - Привидение, Клейтон? Прекрасно! Расскажите же нам, как все это было!
   Клейтон ответил, что сейчас расскажет, и попросил его прикрыть дверь.
   - Разумеется, здесь не подслушивают, - пояснил  он,  как  бы  извиняясь
передо мною, - но у нас тут дело так прекрасно поставлено, не хотелось  бы
вносить  сумятицу  разговорами  о  привидениях.  Здание   здесь,   знаете,
темноватое, и дубовые панели по стенам  -  не  стоит  этим  шутить.  Да  и
привидение это было не обычное. Я думаю,  оно  больше  сюда  не  вернется,
никогда не вернется.
   - Значит, вы его не задержали? - спросил