шенный  бой  башенных  часов:
одиннадцать. Щелканье микротома стихло; демонстратор  посмотрел  на  часы,
встал, заложил руки в карманы и не спеша пошел к дверям лекционного  зала.
Здесь он на мгновение остановился, прислушался, и тут взгляд его  упал  на
томик Уильяма Морриса. Он взял книгу, посмотрел на заголовок,  усмехнулся,
раскрыл ее, прочел имя владельца на титульном листе, полистал и положил на
место. Почти в ту же минуту мерное бормотание лектора вдруг  прекратилось,
из лекционного зала послышался  стук  карандашей,  брошенных  на  пюпитры,
шарканье ног и разноголосый гул. Затем чьи-то уверенные шаги  приблизились
к двери, она слегка приоткрылась, да так и осталась: по-видимому, какой-то
вопрос задержал того, кто хотел войти.
   Демонстратор повернулся, медленно прошел мимо  микротома  и  скрылся  в
дверях препараторской. Тем временем из  лекционного  зала  с  тетрадями  в
руках начали выходить студенты. Некоторые сразу прошли к своим столикам, а
несколько человек собрались в кучку у самой двери.  Это  была  чрезвычайно
разношерстная публика, так как, пока Оксфорд и Кембридж упорно противились
робким предложениям допустить в их стены  представителей  низших  классов.
Колледж оф Сайенс успел на много лет  опередить  Америку  и  в  социальном
отношении представлял собой весьма пеструю картину;  кроме  того,  колледж
пользовался большой популярностью и, раздавая стипендии еще  более  щедро,
чем шотландские университеты, широко открывал свои  двери  студентам  всех
возрастов и состояний.
   На этом курсе был  двадцать  один  студент,  но  многие  задержались  в
лекционном зале,  чтобы  задать  вопросы  профессору,  срисовать  с  доски
диаграммы, пока их не стерли, или получше рассмотреть  препараты,  которые
демонстрировались  на  лекции.  В  числе  девяти   человек,   вошедших   в
лабораторию, были три девушки; одна из них, миловидная, хрупкая  блондинка
в  очках,  одетая  в  зеленовато-серое  платье,   остановилась   у   окна,
всматриваясь в  туман,  а  остальные  две,  здоровые,  некрасивые  девицы,
развернули и надели коричневые полотняные передники, в которых они  обычно
препарировали.  Двое  мужчин  также  прошли  к  своим  местам  -   бледный
чернобородый человек,  бывший  портной,  и  красивый,  румяный  юноша  лет
двадцати, в хорошо сшитом коричневом костюме  -  молодой  Уэддерберн,  сын
известного окулиста Уэддерберна. Остальные столпились у дверей лекционного
зала; крошечный горбун в очках уселся на гнутый деревянный  табурет,  двое
других - невысокий молодой брюнет и светловолосый юноша с красным лицом  -
прислонились к фаянсовой раковине, а  четвертый  остановился  против  них;
он-то и говорил больше всех.
   Фамилия его была Хилл. Это был крепко сколоченный двадцатилетний парень
с бледным лицом, темно-серыми глазами, волосами неопределенного цвета и  с
крупными неправильными чертами лица. Он глубоко засунул руки в  карманы  и
разговаривал слишком громко.  Воротничок  у  него  был  обтрепан  и  плохо
накрахмален, костюм явно куплен в магазине готового  платья,  а  на  одном
башмаке сбоку, у самого носка, красовалась заплата. Разговаривая и  слушая
собеседников, он непрестанно оглядывался на дверь  лекционного  зала.  Они
обсуждали неутешительный вывод только что прослушанной лекции, завершающей
курс "Введение в зоологию". "Выйти из яйца,  чтобы  создать  яйцо,  -  вот
единственный смысл существования  высших  позвоночных",  -  меланхолически
закончил лектор,  изящно  закруглив,  таким  образом,  свой  беглый  очерк
сравнительной анатомии. Горбун в очках с шумным восхищением  повторил  эти
слова, адресуясь к светловолосому студенту и подстрекая его начать одну из
тех бестолковых, расплывчатых и всеобъемлющих дискуссий, которые почему-то
так милы сердцу всякого студента.
   - Быть может, таково и наше предназначение,  -  ответил  светловолосый,
принимая вызов. - С точки зрения науки. Но ведь есть нечто превыше ее.
   - Наука - это знание, приведенное в систему, -  безапелляционно  сказал
Хилл. - Идеи, которым нет места в системе, никому не нужны. -  Он  сам  не
понимал, дельная это мысль или глупость, пока не убедился,  что  слушатели
приняли его слова всерьез.
   - Никак не возьму в толк, - сказал горбун, обращаясь ко всем  сразу,  -
каковы взгляды Хилла: материалист он или нет.
   - Превыше материи есть только одно, -  не  задумываясь,  ответил  Хилл,
уверенный, что на этот раз попадет в точку; кроме того, он чувствовал, что
в дверях, за его спиной, кто-то  стоит,  и  слегка  повысил  голос,  чтобы
вошедшая студентка его услышала. - И это одно - иллюзия, будто  существует
нечто превыше материи.
   - Наконец-то вы обнародовали свое  кредо,  -  сказал  светловолосый.  -
Стало быть, это просто иллюзия? Все наши старания жить  по-человечески,  а
не по-собачьи, все наши труды и поиски высшего начала - все ни к чему?  До
чего же вы, однако, непоследовательны!  Взять  хоть  этот  ваш  социализм.
Почему вас так волнуют судьбы человечества? Что вам за дело  до  нищих  на
улице? Зачем вы подсовываете эту книжонку, - он указал  кивком  головы  на
Уильяма Морриса, - всем и каждому у нас в лаборатории?
   - Девушка, - шепнул горбун, смущенно оглядываясь.
   Темноглазая девушка в темном платье вошла в  лабораторию  со  свернутым
передником в руке и остановилась по другую сторону стола,  наблюдая  через
плечо за собеседниками и прислушиваясь к спору.  Не  обращая  внимания  на
горбуна, она переводила взгляд с Хилла на его собеседника. Хилл постарался
сделать вид, что не замечает ее, и выдал себя только тем, что  подчеркнуто
не обращал на нее внимания; впрочем, она сразу поняла его игру, и это было
ей приятно.
   - Не понимаю, - сказал Хилл, - почему человек должен жить, как  свинья?
Только потому, что ему не дано прожить больше ста лет и он не знает,  есть
ли на свете что-нибудь выше материи.
   - А почему бы и нет? - спросил светловолосый.
   - А почему да? - сказал Хилл.
   - Какая ему выгода, если он не будет свиньей?
   - Вот все вы, религиозные люди, таковы. Вам обязательно подавай выгоду.
Разве нельзя добиваться справедливости ради справедливости?
   Они замолчали. Потом светловолосый нерешительно ответил, явно  стараясь
выиграть время:
   - Ну, видите ли... выгода... когда я говорю о выгоде...
   Но тут горбун пришел  ему  на  выручку,  задав  Хиллу  вопрос.  Он  был
совершенно невыносим в  спорах,  так  как  вечно  приставал  с  вопросами,
которые всякий раз сводились к требованию всему дать определение.
   - А как вы определяете справедливость? - спросил он на этот раз.
   Хилл вышел было из себя, но тут, как по заказу, подоспела помощь в лице
демонстратора Брукса, который притащил из препараторской несколько  только
что убитых морских свинок, держа их за задние лапки.
   - Вот и последняя порция материала в этом  семестре,  -  сказал  юноша,
который до сих пор молчал.
   Брукс обошел  лабораторию,  швыряя  по  паре  свинок  на  каждый  стол.
Остальные студенты, издали учуяв поживу,  повалили  из  лекционного  зала,
толкаясь в дверях. Спор сразу прекратился, так как каждый старался  первым
добраться до своего стола, чтобы выбрать тушку получше.  Зазвякали  ключи,
из шкафчиков появились инструменты для препарирования. Хилл  уже  стоял  у
своего стола; из кармана  у  него  торчал  футляр  с  набором  скальпелей.
Девушка в темном подошла ближе и, перегнувшись через стол, мягко сказала:
   - Я вернула вашу книгу, мистер Хилл. Вы видели?
   Хилл с самого начала отлично знал, что девушка тут, и видел книгу;  тем
не менее он сделал неуклюжую попытку притвориться, что заметил  ее  только
теперь.
   - Ах, да, - сказал он, взяв книгу со стола. - Вижу. Вам понравилось?
   - Мне хотелось бы как-нибудь поговорить с вами о ней.
   - Разумеется, - сказал Хилл. - С удовольствием. - Он смущенно запнулся.
- Вам понравилась книга?
   - Книга удивительная. Только я не все поняла.
   Вдруг послышалось нечто вроде ослиного рева, и студенты  притихли.  Это
подал голос демонстратор. Он стоял у доски, собираясь приступить к обычным
объяснениям, и, чтобы водворить  тишину,  по  своему  обыкновению,  не  то
гудел,  как  труба,  не  то  громко   откашливался.   Девушка   в   темном
проскользнула между столами к своему месту, прямо перед  местом  Хилла,  а
Хилл, сразу же забыв о ней, достал из  ящика  записную  книжку,  торопливо
перелистал ее, извлек из кармана огрызок карандаша и  приготовился  делать
подробные заметки во время предстоящей демонстрации.  Ибо  демонстрации  и
лекции - это библия студента. Что же касается книг, то,  если  не  считать
трудов вашего профессора, можно - и даже рекомендуется  -  обходиться  без
них.


   Хилл был сыном лендпортского сапожника, и ему посчастливилось  получить
государственную стипендию, случайно попавшую в распоряжение  Лендпортского
технического колледжа. Теперь он жил в Лондоне на двадцать один шиллинг  в
неделю и находил, что при  должной  бережливости  этой  суммы  хватает  не
только на пропитание, но и на одежду  (то  есть  изредка  на  целлулоидный
воротничок), на чернила, иголки, нитки и тому подобные мелочи, необходимые
городскому жителю. Он учился в Лондоне первый год  и  готовился  к  первой
экзаменационной сессии,  но  его  отец,  старик  с  землистым  лицом,  так
хвастался  своим  "сыном-профессором",  чти  успел  до   смерти   надоесть
завсегдатаям  всех  лендпортских  пивных.  Хилл  был   энергичный   юноша,
исполненный  невозмутимого   презрения   к   духовенству   всех   сект   и
вероисповеданий, а также благородного стремления переделать  мир.  Он  был
уверен, что стипендия откроет перед ним блестящие перспективы. В семь  лет
он научился читать и с тех  пор  неутомимо  читал  без  разбора  все,  что
попадалось под руку. Его жизненный опыт  не  выходил  за  пределы  острова
Портси и был приобретен главным образом в оптовом обувном складе,  где  он
некоторое время работал после  окончания  семи  классов  городской  школы.
Несомненные ораторские  способности  Хилла  получили  полное  признание  в
студенческом  дискуссионном  клубе,  собрания   которого   происходили   в
металлургической аудитории первого этажа, среди дробильных машин и макетов
рудников;  когда  он  брал  слово,  аудитория  неизменно   встречала   его
оглушительным грохотом пюпитров. Он был как раз в том возрасте, когда люди
особенно  впечатлительны,  когда  жизнь  расстилается  у  их  ног,   точно
просторная долина в  конце  узкого  ущелья,  долина,  полная  удивительных
открытии и волнующих подвигов. К тому же он понятия не имел о  собственной
ограниченности и считал, что ему не хватает лишь знания французского языка
и латыни.
   Сперва его интересы распределились поровну между занятиями биологией  в
колледже и социальными и богословскими проблемами, к которым он  относился
с величайшей серьезностью. По вечерам, после закрытия библиотеки  большого
музея, он возвращался в Челси, садился  на  кровать  в  своей  каморке  и,
накинув пальто и намотав на шею шарф,  переписывал  конспекты  лекций  или
изучал протоколы вскрытий; потом Торп  вызывал  его  свистком  (к  жильцам
мансарды хозяйка посетителей не пускала), и они  шли  бродить  по  мокрым,
блестящим под лучами газовых фонарей улицам и вели беседы в описанном выше
духе:  о  существовании  бога,  о   справедливости,   о   Карлейле   и   о
преобразовании общества. В пылу спора Хилл обращался не только к Торпу, но
и к случайным прохожим и порой  терял  нить  аргументов,  заглядевшись  на
хорошенькое, накрашенное личико и поймав на лету многозначительный взгляд.
   Наука и Справедливость! Впрочем, не так  давно  в  его  жизни  появился
третий интерес,  и  он  сам  стал  замечать,  что  мысль  его  то  и  дело
перескакивает с судьбы мезобластических  сомитов  и  возможных  объяснений
бластопоры [отверстие у зародыша животного организма, посредством которого
его  полость  сообщается  с  окружающей  средой]  к  темноглазой  девушке,
сидевшей в лаборатории впереди него.
   Она в отличие от него платила за обучение; чтобы поговорить  с  Хиллом,
ей приходилось снисходить до него, спускаться с  невообразимых  социальных
высот. У Хилла душа уходила в пятки при мысли о воспитании,  которое  она,
вероятно, получила, и об изысканности ее манер. Сперва  она  обратилась  к
нему по поводу каких-то неясностей в строении черепной коробки кролика,  и
тут он обнаружил, что, по крайней мере когда дело касается  биологии,  ему
не приходится краснеть. Потом они, как и все молодые люди,  которым  нужен
только первый толчок, перешли к общим темам, и пока Хилл донимал ее-своими
социалистическими идеями (какой-то инстинкт удержал его от прямых  нападок
на религию), она собиралась с силами, чтобы взяться  за  его  эстетическое
воспитание, как она это про себя называла. Она была годом или двумя старше
его, что, впрочем, никогда не приходило ему в голову.
   "Вести ниоткуда" послужили началом взаимного обмена  книгами.  У  Хилла
был нелепый принцип "не тратить времени" на стихи; с ее точки зрения,  это
было ужасным недостатком. Как-то в перерыве между  лекциями  ей  случилось
встретиться с ним с глазу на глаз в  маленьком  анатомическом  музее,  где
рядами стояли скелеты; он был один и стыдливо ел в сторонке булочку - свой
обычный завтрак. Мисс Хейсман ушла, но тотчас же вернулась и  с  несколько
таинственным видом подала ему  томик  Браунинга.  Стоя  к  ней  боком,  он
неуклюже взял книгу левой  рукой,  так  как  правая  была  занята  булкой.
Впоследствии он вспоминал, что слова его  при  этом  прозвучали  не  очень
внятно и не так непринужденно, как ему хотелось бы.
   Это случилось после экзамена по сравнительной анатомии,  накануне  того
дня, когда служащие наглухо заперли двери колледжа, а студенты разъехались
на рождественские каникулы. Зубрежка и возбуждение перед первым испытанием
временно оттеснили на задний план все  остальные  интересы  Хилла.  Как  и
другие студенты, он строил догадки о результатах экзаменов и с  удивлением
заметил, что никто не считает его возможным  претендентом  на  Гарвеевскую
юбилейную  медаль  [учреждена  в   честь   Гарвея   Уильяма   (1578-1657),
основоположника  научной  физиологии],  присуждение  которой  определялось
исходом этого и еще двух экзаменов. Примерно в это  же  время  Хилл  начал
замечать, что Уэддерберн, на которого он  до  тех  пор  почти  не  обращал
внимания, становится его соперником. За три недели  до  экзаменов  Хилл  и
Торп по  обоюдному  согласию  прекратили  ночные  прогулки,  а  квартирная
хозяйка объявила Хиллу, что за обычную плату она не в состоянии доставлять
ему такую уйму керосина. После занятий в колледже  он  бродил  по  улицам,
вооружившись узенькими листками бумаги, на которых были перечислены органы
раков, черепные кости кроликов, вертебральные нервы и прочее, и зубрил все
это до тех пор, пока не  стал  в  конце  концов  настоящим  бедствием  для
встречных прохожих.
   Потом наступила естественная реакция,  и  его  рождественские  каникулы
были целиком заполнены стихами и темноглазой девушкой.  Еще  необъявленные
результаты экзамена настолько отошли на задний план, что  Хилл  просто  не
понимал отцовского волнения. Все равно учебника сравнительной  анатомии  в
Лендпорте не было, а покупать книги  Хилл  по  бедности  не  мог.  Зато  в
библиотеке был неисчерпаемый  запас  стихов,  и  он  с  жадностью  на  них
накинулся. Он растворился в убаюкивающих строфах  Лонгфелло  и  Теннисона,
почерпнул твердость в Шекспире, нашел родственную душу в Попе и учителя  в
Шелли и не поддался завлекающим голосам  таких  сирен,  как  Элиза  Кук  и
миссис Хименс [Кук, Элиза (1818-1889) - английская писательница,  издатель
журнала для семейного чтения; Хименс (1793-1835)  -  английская  поэтесса,
автор чувствительных стихов]. Только Браунинга он больше не читал, так как
надеялся получить остальные томики в Лондоне у мисс Хейсмен.
   Возвращаясь в колледж после  каникул,  он  нес  первый  томик  в  своем
лоснящемся черном портфеле, а ум его был занят  множеством  весьма  тонких
мыслей и соображений о поэзии вообще. Разумеется, он сразу же  сочинил  на
эту тему небольшую речь, а потом и  еще  одну,  поменьше,  чтобы  украсить
церемонию возвращения книги ее владелице.  Утро  выдалось  редкостное  для
Лондона: было морозно и ясно, легкая дымка смягчала контуры  предметов,  с
безоблачного голубого неба лились теплые  лучи  солнца;  пробиваясь  между
громадами домов, они одели в янтарь и золото солнечную  сторону  улицы.  В
холле колледжа  Хилл  снял  перчатки  и  расписался,  но  пальцы  его  так
окоченели, что характерный росчерк, который он себе выработал, превратился
в какие-то зигзаги. Образ мисс Хейсмен не покидал  его-ни  на  минуту.  На
площадке лестницы он увидал толпу у  доски  объявлений.  Может  быть,  это
список биологов? Мгновенно позабыв о Браунинге  и  о  мисс  Хейсмен,  Хилл
устремился в самую гущу. Он кое-как протолкался  к  списку  и,  прижавшись
щекой к рукаву человека, который стоял ступенькой выше, прочел:

   РАЗРЯД I
   Х.Дж.Сомерс Уэддерберн
   Уильям Хилл

   а дальше следовал второй разряд,  который  нас  сейчас  не  интересует.
Примечательно, что он даже не потрудился разыскать  имя  Торпа  в  списках
физического отделения, а сразу же выбрался из давки и стал подниматься  по
лестнице  со  странным   смешанным   чувством   презрения   к   остальному
второразрядному человечеству и острой досады на  Уэддерберна.  Наверху,  в
коридоре, когда он вешал  пальто,  демонстратор  зоологического  кабинета,
недавно окончивший Оксфорд и в душе считавший Хилла крикуном и "зубрилой",
каких  свет  не  видывал,   обратился   к   нему   с   самыми   сердечными
поздравлениями.
   Остановившись на минуту у дверей, чтобы перевести дыхание, Хилл вошел в
лабораторию. Окинув комнату взглядом, он увидел, что  все  пять  студенток
уже сидят на своих местах, а Уэддерберн - еще  недавно  такой  застенчивый
Уэддерберн - непринужденно прислонился к подоконнику и, поигрывая  кистями
шторы, беседует со всеми пятерыми  сразу.  Конечно,  у  Хилла  хватило  бы
смелости и даже самоуверенности на то, чтобы  завязать  разговор  с  одной
девушкой; он не смутился бы, даже если бы ему пришлось произнести  речь  в
комнате, битком набитой девицами. Но он отлично понимал, что так  свободно
и уверенно держать себя, так легко парировать выпады собеседников ему было
бы не по плечу. Только что, поднимаясь по лестнице, он готов был отнестись
к Уэддерберну великодушно, пожалуй, даже с некоторым восхищением и открыто
и сердечно пожать ему руку, как противнику, с которым провел всего  только
один раунд. Однако до рождества Уэддерберн ведь никогда не заводил бесед в
этом конце комнаты. Туман легкого возбуждения,  окутывавший  Хилла,  вдруг
сгустился  в  чувство  острой  неприязни  к  Уэддерберну.  Вероятно,   это
отразилось на его лице.  Когда  он  подошел  к  своему  месту,  Уэддерберн
небрежно кивнул ему, а остальные переглянулись. Мисс  Хейсмен  бросила  на
него мимолетный взгляд и отвела глаза.
   - Не могу согласиться с вами, мистер Уэддерберн, - сказала она.
   - Поздравляю вас с первым разрядом, мистер Хилл, -  сказала  девушка  в
очках, поворачиваясь к нему и приветливо улыбаясь.
   - Пустяки, - сказал Хилл, не спуская глаз с Уэддерберна и мисс Хейсмен,
разговаривавших между собой, и сгорая от желания узнать, о чем  они  между
собой говорят.
   - Мы, жалкие второразрядники, смотрим на это иначе, - сказала девушка в
очках.
   О чем это там рассказывает ей Уэддерберн? Что-то  об  Уильяме  Моррисе!
Хилл не ответил девушке в очках, и улыбка на ее  лице  погасла.  Ему  было
плохо слышно, и он никак не мог придумать, как бы "влезть" в их  разговор.
Проклятый Уэддерберн! Хилл уселся, открыл портфель и хотел было сразу  же,
на глазах у всех, отдать мисс Хейсмен томик  Браунинга,  но  вместо  этого
вынул новую тетрадь для сокращенного курса элементарной ботаники,  который
студенты до