то нить.
Перед моим взором смутно маячили трясины, бесконечные топи, низко нависшее
небо, серые, прелые соломенные крыши, пришвартованные старые лодки и
полчища гудящих комаров.
   - Рассадник малярии и ревматизма, - сказал он, словно в ответ на мои
мысли. - Я купил себе там практику... Простите за эти подробности о себе.
Сделал я это отчасти потому, что запросили с меня удивительно мало, а при
моих ограниченных средствах мне нужен был какой-нибудь заработок, отчасти
же потому, что мне хотелось оставить клинику и Лондон и дать отдых голове.
Я приехал туда измученный и разочарованный. Работа на первый взгляд
показалась легкой. Конкуренции там, среди болот, в сущности, не было, если
не считать так называемого "Острова", куда иногда заезжают на своих
автомобилях врачи из ближайшего города. Зато в приходы, расположенные у
окрестных холмов и среди солончаков, они никогда не заглядывают, разве что
их вызовут туда на консилиум. Пришлось приступить к практике, хотя у меня
не было достаточной квалификации, так как я нуждался в спокойной
обстановке... Я отказался от мысли добиться ученой степени.
   Он помолчал, видимо, подыскивая слова.
   - Вы заболели? - попытался я прийти к нему на помощь. - Почему вы
оставили клинику, не кончив курса? Простите, что я задаю вопросы, но вы не
похожи на человека, который мог бы провалиться на экзаменах.
   - Я не провалился. В сущности, во мне честолюбия даже больше, чем
следует. Вероятно, я слишком напряженно работал. И слишком много размышлял
над различными вопросами. Политикой я интересовался живее, чем большинство
наших студентов-медиков. Меня очень волновали вопросы общественной
справедливости и вопрос о войне. О войне - особенно. Я работал сверх сил.
Возможно, у меня были слишком тяжелые переживания. Да... да, это
несомненно. В конце концов утренняя газета могла так меня взбудоражить,
что я целый день не в состоянии был работать.
   Надо сказать, что нервы мои были в постоянном напряжении с самого
начала учебы. Признаю это. Я не любил анатомировать; не любил всех этих
больных в палатах. Одно возбуждало во мне жалость, другое ужасало.
   Я согласился с ним.
   - Медицина и меня всегда приводила в ужас. Я бы этого не вынес!
   - Но ведь врачи необходимы людям, - возразил он.
   - Во всяком случае, я не стал бы врачом. За всю свою жизнь я видел не
больше трех покойников, да и те мирно лежали в постели.
   - Ну, а на дорогах? Когда ездишь на автомобиле, вечно видишь ужасные
зрелища.
   - Мы никогда не ездим в автомобиле. Все здравомыслящие люди от этого
отказались.
   - Вы, как я вижу, с детства избегали уродливых сторон жизни. Ну, а я
нет. Я сразу очутился в самой ее гуще, когда избрал медицину. Я думал о
добре, которое мог сделать, и никогда не думал о мрачных сторонах
действительности. Вы избежали этого. Я же сперва не пытался избежать, а
потом отступил. Когда я приехал в те места, у меня было такое чувство, что
я убежал от жизни. Там, говорил я себе, никогда не будет ни войны, ни
бомбежки. Там я смогу прийти в себя. Там будут только обыкновенные
больные, которым я смогу оказать действительную помощь. Каиново болото
лежит в стороне от больших дорог. Там не будет даже пострадавших от
автомобильных катастроф, на которых порой жутко смотреть. Вы меня
понимаете? Каиново болото казалось мне лучшим местом на свете, и мне было
приятно приехать туда летом, когда распускаются полевые цветы, когда
порхают сотни бабочек и стрекоз и всюду щебечут птицы, а по реке плавают
удобные лодки, на которых приезжают туристы и рыболовы с семьями. Я
рассмеялся бы, если бы мне сказали, что я попаду в страну привидений!
   Я принял все меры, чтобы успокоить нервы. Я не выписывал газет. Я
довольствовался краткими еженедельными обозрениями с диаграммами вместо
иллюстраций. Я не раскрывал книг, написанных после Диккенса.
   Местные жители показались мне вначале туповатыми и скрытными, но
добродушными. Ничего подозрительного я в них тогда не заметил. Старик
Роудон, викарий церкви Святого Креста в Слэкнессе, стоявшей на краю
равнины, рассказал мне, что жители, спасаясь от лихорадки, потихоньку
злоупотребляют наркотиками и что он склонен считать их дружелюбие
притворным. Я сразу же после приезда пошел засвидетельствовать ему свое
почтение. Это был пожилой человек, туговатый на ухо; в Слэкнесс он
переехал по болезни, поменявшись с другим священником. Церковь и его дом
вместе с еще несколькими домишками приютились, так сказать, на холме,
напоминавшем спину крокодила; вокруг росли вязы. Сомневаюсь, собирались ли
на его проповеди хоть два десятка прихожан. Он был не слишком
словоохотлив, его старая, сгорбленная жена и того меньше; у него были
камни в печени и язва на ноге, но больше всего неприятностей ему, кажется,
доставлял новый священник, сторонник "высокой церкви", недавно прибывший в
соседний приход Марш Хэверинг. Сам он, по-видимому, принадлежал к "низкой
церкви" и склонялся к кальвинизму; но первое время я не мог понять, почему
он говорит о своем более молодом собрате с такой опаской и с таким
возмущением. Дворянских поместий на Каиновом болоте не было, население,
если не считать ветеринара, нескольких учителей начальной школы,
трактирщиков и содержателей гостиниц в окрестностях Бикон Несса, состояло
исключительно из фермеров и сельскохозяйственных рабочих. У них не было ни
фольклора, ни песен, ни кустарных изделий, ни местных костюмов. Трудно
представить себе почву, менее подходящую для каких бы то ни было
психических явлений. И все же, знаете...
   Он нахмурился и продолжал рассказывать ровным голосом, словно стараясь
выразиться как можно ясней и заранее отвечая на возможные возражения с
моей стороны:
   - В конце концов... Жизнь там такая тихая, простая, невозмутимая...
Может быть, именно потому все, что скрывается в глубине, все, что осталось
бы незаметным в менее серой и скучной обстановке, там выплывало наружу,
действовало на воображение.
   Он помолчал, выпил бокал вина, задумался, потом продолжал:
   - Тишина в тех местах удивительная! Иногда я останавливал автомобиль на
извилистой дороге, проходящей по дамбе, и долго стоял, прислушиваясь,
прежде чем двинуться дальше. Было слышно, как блеют овцы на лиловых холмах
в четырех-пяти милях от меня, иногда доносился далекий крик водяной птицы,
резкий, похожий на вспышку неонового света среди безмолвной лазури неба,
или шум ветра и морских волн у Бикон Несса, до которого был добрый десяток
миль, и тогда мне казалось, что я слышу сонное дыхание земли. Ночью,
разумеется, звуков было больше: вдалеке выли и лаяли собаки, свистали
коростели, какие-то твари шуршали в камышах. Но и ночью бывает порой
гнетущая тишина...
   Первое время я не придавал значения тому, что местные жители, такие
бесчувственные с виду, потребляют все больше снотворных лекарств и опиума,
а число самоубийств и таинственных преступлений, в отличие от преступлений
с ясными и легко объяснимыми мотивами, в этой округе исключительно велико
и возрастает на глазах. Хотя, конечно, в округе с таким маленьким
населением одно-два убийства уже составляли значительный процент от общего
числа преступлений. Встречая местных жителей днем, я не замечал в их
облике ничего злодейского. Они не смотрели в глаза, но, может быть, таково
было их представление о благовоспитанности. А ведь за последние пять лет
на Каиновом болоте были совершены три, если не больше, чудовищных
убийства, видимо, дело рук родичей и соседей, причем в двух случаях
преступников найти не удалось. Третий преступник был братоубийцей. Когда я
заговорил об этом с викарием, он буркнул что-то насчет "дегенератов,
которые женятся только между собой", видимо, не желая обсуждать эту
неприятную и малоинтересную для него тему.
   Странная и тягостная обстановка на Каиновом болоте не замедлила
сказаться: у меня началась бессонница. Раньше я спал превосходно, но не
прошло и двух месяцев после моего приезда, как сон мой стал тревожным. Я
просыпался, охваченный странным беспокойством, меня без всяких причин
мучили кошмары. Раньше мне никогда не снилось ничего подобного. Мне
грозили, меня подстерегали, выслеживали, преследовали, я отчаянно дрался,
обороняясь, и просыпался с криком, - знаете, как жалобно кричат люди во
сне, - весь в поту, дрожа всем телом. Порой сны бывали до того жуткими,
что я боялся уснуть снова. Я пробовал читать, но никакая книга не могла
рассеять мое беспокойство.
   Стараясь избавиться от этого тревожного состояния, я испробовал все
средства, какие обычно приходят в голову молодому врачу, но ничто не
помогало. Я соблюдал диету. Делал гимнастику. Вставал ночью с постели,
одевался и шел гулять пешком или ехал в автомобиле, преодолевая страх.
Ночные кошмары продолжали преследовать меня и днем. Ощущение кошмара
окутывало меня, и я не в силах был его стряхнуть. Это были сны наяву.
Никогда еще я не видел такого зловещего неба, как во время этих ночных
прогулок. Я пугался каждой тени, чего со мной не бывало даже в детстве.
Иногда по ночам я громко кричал, тоскуя по дневному свету, как человек,
задыхающийся в запертой камере, молит о глотке воздуха.
   Эта бессонница, естественно, начала подрывать мое здоровье. Я стал
нервным, склонным к фантазиям. Я стал замечать за собой галлюцинации,
похожие на те, какие бывают при белой горячке. Но они были еще страшней.
Иногда я внезапно оборачивался, испытывая ощущение, что у меня за спиной
бесшумно крадется собака, готовясь броситься на меня; или же мне
мерещилось, что из-под чехла кресла выползает черная змея.
   Появились и другие симптомы потери душевного равновесия. Я поймал себя
на том, что подозреваю врачей "Острова" в заговоре против себя.
Какие-нибудь незначительные мелочи, досадные пустяки, нарушения
профессиональной этики, мнимые обвинения разрастались у меня в
воображении, словно я был одержим манией преследования. Я с трудом
удерживался от желания писать дурацкие письма, бросать вызов или требовать
объяснений. Потом мне стали казаться зловещими молчание и жесты некоторых
моих пациентов. Я сидел у постели больного, и мне мерещилась какая-то
враждебная суетня, злобные перешептывания за дверью.
   Я не понимал, что со мной творится. Я старался вспомнить, не было ли у
меня какого-нибудь нервного потрясения, но не мог ничего припомнить. Все
это осталось позади, в Лондоне. Температура и самочувствие у меня были
нормальные. Но ясно было, что я никак не могу приспособиться к новой
среде. Каиново болото обмануло мои ожидания. Оно не принесло мне
исцеления. Но необходимо было взять себя в руки. Весь свой небольшой
капитал я вложил в эту практику, и приходилось держаться за нее. Мне
некуда было деваться. Надо было сохранить самообладание, мужественно
встретить эту напасть и побороть ее, прежде чем она доконает мен я.
   Но только ли во мне дело? Неладно ли только с моим здоровьем, или же
виновата обстановка? Преследуют ли кошмары и галлюцинации и других местных
жителей, или же это бывает лишь с приезжими и потом проходит? Быть может,
это должен испытать каждый? Быть может, это своего рода акклиматизация? В
расспросах мне приходилось быть осторожным: врачу нельзя признаваться, что
он нездоров. Я стал наблюдать за своими пациентами, за своей старой
служанкой, за всеми, с кем - мне приходилось общаться, искал симптомов,
подобных моим. И я нашел то, что искал. Под внешним тупым безразличием в
этих людях таилось глубокое беспокойство! Их, как и меня, преследовал
страх. Страх привычный, укоренившийся. Но при этом какой-то
неопределенный. Они страшились неведомого. Этот страх в любое мгновение
мог перейти на что угодно и перерасти в непреодолимый ужас.
   Приведу вам несколько примеров.
   Как-то вечером одна из моих пожилых пациенток оцепенела от ужаса,
увидев какую-то тень в углу; когда я придвинул свечу и тень заколебалась,
старуха громко вскрикнула.
   - Но ведь тень не может причинить вам никакого вреда, - стал я ее
убеждать.
   - Я боюсь! - отвечала она, и это был ее единственный довод. Не успел я
остановить ее, как она схватила часы, стоявшие у нее на ночном столике,
швырнула их в черную, жуткую пустоту и с головой накрылась одеялом. Должен
признаться, что на минуту я остолбенел, уставившись в угол, на разбитые
часы.
   В другой раз я видел, как один фермер, охотясь на зайцев, вдруг
остановился, с ужасом оглядел трепетавшее на ветру воронье пугало, не
замечая меня, вскинул ружье и выстрелом разнес в клочья безобидное чучело.
   Все поголовно боялись темноты. Я убедился, что моя старая служанка
после сумерек не решается выйти даже к почтовому ящику, который был в
каких-нибудь ста шагах от дома. Она приводила всевозможные отговорки,
когда же ее припирали к стенке, просто отказывалась идти. Мне приходилось
самому вынимать письма или ждать до утра. Я узнал, что даже влюбленные
парочки не выходили из дому после заката солнца.
   Не могу передать, - продолжал он, - как это ощущение жути овладело мной
и мало-помалу усиливалось; оно так захватило меня, что стоило ветру
хлопнуть ставнем или угольку выпасть из камина, как я вздрагивал.
   Я не мог отделаться от этого состояния; ночи стали невыносимы. Я решил
серьезно поговорить об этой странной тревоге со старым викарием. В
определенном смысле округа была в его ведении, так же как и в моем. Должен
же он знать хоть что-нибудь. К этому времени мои нервы вконец
расстроились. После одной особенно жуткой и тяжелой ночи я решил, не
откладывая, отправиться к викарию. Очень уж мне было плохо...
   Помню, с каким чувством полнейшей беззащитности ехал я к нему по
болотам. Они были такими голыми, такими открытыми, что, казалось, там не
могла гнездиться опасность. Но когда я приближался к кучке деревьев или
кустов, мне мерещилась засада. Я утратил уверенность, присущую всякому
живому существу. Я чувствовал, что окружен силами зла, что они угрожают
мне. И это среди бела дня, в ясный солнечный день! И никого кругом, кроме
птиц...
   Мне повезло: в тот день старик был словоохотливей обычного.
   Я прямо приступил к делу.
   - Я в этих краях человек новый, - начал я. - Не замечается ли тут
что-нибудь неладное?
   Он уставился на меня и, почесывая щеку, обдумывал ответ.
   - Как же, замечается, - сказал он.
   Он увел меня к себе в кабинет, с минуту прислушивался, как бы желая
удостовериться, что никто нас не услышит, потом тщательно запер дверь.
   - Вы очень чувствительны, - проговорил он. - С вами это началось
раньше, чем со мной. Сначала ощущаешь что-то неладное - и чем дальше, тем
хуже... Что-то скверное!
   Мне запомнились эти его первые слова, его слезящиеся старческие глаза и
приоткрытый рот, в котором виднелись гнилые зубы. Он подсел ко мне
поближе, приложил к волосатому уху ладонь и сказал:
   - Говорите тихо и медленно, тогда я услышу.
   Он был очень доволен, что может наконец поговорить об этом. Он надеялся
спокойно дожить здесь свой век, но понемногу им овладела смутная тревога,
неприметно перешедшая в страх. Уехать он не мог. Он, как и я, застрял
здесь. Говорить об этом ему было нелегко. С женой он на эту тему никогда
не разговаривал. До переселения сюда они жили дружно и легко находили
общий язык.
   - А теперь, - сказал он, - нас что-то разделило. Я не могу больше
разговаривать с женой! Не пойму, что с ней творится.
   - Что же вас разделило? - спросил я.
   - Зло.
   Так он назвал это.
   - Оно разделяет всех, - продолжал он. - В самых обычных вещах начинаешь
усматривать признаки чего-то зловещего.
   Недавно у него вдруг зародилось странное подозрение, - ему почудился
какой-то привкус в еде и необычные ощущения после нее.
   - Я начинаю опасаться за свой рассудок, - продолжал он. - Или я схожу с
ума, или моя жена. И все-таки с пищей было что-то неладно. Хотя - кому это
нужно?..
   Больше он об этом ничего не сказал.
   Местные жители показались ему вначале просто тупоумными. Потом он начал
понимать, что они вовсе не так уж тупоумны, но до крайности скрытны и
подозрительны. Иногда в их глазах ему чудился блеск, как у собаки, готовой
укусить. И даже у детей загорались глаза, когда он начинал следить за
ними. Без причины. Решительно безо всякой причины! Все это он говорил
шепотом, сидя рядом со мной.
   Потом он придвинулся еще ближе.
   - Они жестоко обращаются с животными, - сказал он. - Бьют своих собак и
лошадей! Не всегда. Это похоже на какие-то приступы.
   - Дети приходят в школу с синяками, - продолжал он. - И от них нельзя
добиться ни слова... Они запуганы.
   Я спросил его, не чувствует ли он, что эти таинственные явления
нарастают. Всегда ли здесь было так? Письменных свидетельств о прошлом
этой округи нет. Но он считал, что они действительно нарастают. Не всегда
это было так. Я высказал предположение, что в здешней атмосфере всегда
было что-то зловещее, но мы заметили это лишь тогда, когда испытали
загадочное влияние на себе.
   - Возможно. Пожалуй, отчасти вы правы, - согласился он.
   Старый викарий рассказал мне кое-что о своем предшественнике. Этого
человека вместе с его женой посадили и тюрьму за зверское обращение с
девушкой, которая была у них в услужении. В тюрьму! Они утверждали, что
она лгала и у нее были дурные привычки. Так они оправдывались. Они якобы
хотели ее исправить. Но на деле они просто ненавидели ее... А ведь до их
приезда сюда за ними никто не знал ничего дурного.
   - Это было всегда, - прошептал старый викарий. - Всегда! Где-то в
глубине. Какой-то проклятый злой дух овладевает всеми нами. Я молюсь. Не
знаю, что было бы со мною, если бы я не молился. Я просто не вынес бы этой
жизни: денег уходит пропасть, и все так грубы и делают мне всякие гадости,
швыряют в меня камнями... И потом эта мысль о яде. Она угнетает меня
больше всего...
   Так разговаривали мы среди бела дня в его большом, убогом, скудно
меблированном кабинете, хотя этот разговор скорее пристало бы вести в
темной пещере.
   Постепенно его речи все больше становились похожими на бред. Зло
гнездится в почве, заявил он, под землей. Он особенно подчеркнул эти слова
- "под землей". При этом он дрожащей рукой указал вниз. В Каиновом болоте
погребено нечто могучее и страшное. Какое-то огромное зло. Оно разбито.
Рассеяно по всему болоту.
   - Мне кажется, я знаю, что это, - боязливо шепнул он, но не сразу
объяснил, в чем дело. - Они тревожат его, не хотят оставить в покое!
   Кто эти "они", понять было трудно. В последние годы через болото
прокладывали дороги, там шли осушительные работы, а теперь начались
раскопки. И это еще не все. Во время войны распахали старинные пастбища.
Вскрыли старые язвы.
   - Понимаете, вся эта местность была некогда пустыней, и всюду могилы!
   - Курганы? - спросил я.
   - Нет, - настаивал он. - Могилы, кругом могилы!
   Некоторые из древних людей, по его словам, "окаменели". Здесь
попадались камни самой удивительной формы. Омерзительные! И они продолжают
выкапывать всякие штуки, говорил он. А лучше бы оставить их в покое. Это
просто необходимо. Они сеют сомнения, растерянность, разрушают веру!
   И вдруг викарий ни с того ни с сего напустился на дарвинизм и
эволюционную теорию. Воспоминания о полемике, которую ему приходилось
вести всю жизнь, причудливо переплетались у него в мозгу с ужасами Каинова
болота. Он спросил меня, был ли я в музее в Истфоке.
   Потом он заговорил о выставленных там исполинских костях. Я заметил,
что он, вероятно, имеет в виду кости мамонтов, динозавров и тому подобных
животных.
   - Великанов, - настаивал он. - Обратите внимание на то, что "они"
называют орудиями труда! Орудия эти слишком велики и неуклюжи, чтобы
обыкновенный человек мог управляться с ними. Топоры, копья - огромные
орудия убийства, и ничего больше.
   "Смертоносные камни" - так окрестил он их. Смертоносные камни
великанов!
   Он сжал костлявую руку в кулак, его дрожащий голос поднялся до крика, и
глаза вспыхнули неподдельной злобой.
   - Люди, откапывающие эти кости, - продолжал он, - ни перед чем не
останавливаются. Они извлекают на свет темные та