и  гулял  под  ручку  с женой, первой европейской  красавицей,  как
говорил он мне после. Он представил меня тут жене и на вопрос мой,  знает ли
он Гоголя,  отвечал,  что  еще  не знает,  но слышал о  нем и  желает  с ним
познакомиться 28.
     После незабвенного для меня чтения я, разумеется, сблизился с Гоголем и
находился с того  времени постоянно с ним в самых дружелюбных отношениях, но
никогда  не  припоминал  он о  нашем первом  знакомстве:  видно  было,  что,
несмотря  на всю его  душевную простоту (отпечаток возвышенной природы),  он
несколько  совестился своего прежнего звания  толкователя картинок. Впрочем,
он изредка  посещал мою тетку и однажды сделал ей такой странный  визит, что
нельзя о нем не упомянуть. Тетушка сидела у себя с детьми в глубоком трауре,
с плерезами, по случаю недавней  кончины  ее матери. Докладывают про Гоголя.
"Просите".  Входит  Гоголь с  постной физиономией.  Как обыкновенно бывает в
подобных случаях, разговор начался о бренности  всего мирского. Должно быть,
это надоело  Гоголю:  тогда  он  был  еще весел  и  в  полном порыве  своего
юмористического вдохновения.  Вдруг он  начинает  предлинную  и преплачевную
историю   про   какого-то  малороссийского   помещика,   у  которого  умирал
единственный  обожаемый  сын. Старик  измучился, не отходил от  больного  ни
днем, ни ночью по целым неделям, наконец утомился совершенно и пошел прилечь
в  соседнюю  комнату,  отдав  приказание, чтоб  его  тотчас  разбудили, если
больному   сделается  хуже.  Не  успел   он   заснуть,  как  человек  бежит.
"Пожалуйте!" -- "Что, неужели хуже?" --  "Какой хуже! Скончался совсем!" При
этой развязке все  лица слушавших со вниманием рассказ вытянулись, раздались
вздохи, общий возглас и вопрос:  "Ах, боже мой! Ну что  же бедный отец?"  --
"Да что ж ему делать, -- продолжал хладнокровно  Гоголь, -- растопырил руки,
пожал плечами, покачал головой, да и свистнул: фю, фю". Громкий  хохот детей
заключил анекдот,  а  тетушка,  с  полным на  то правом, рассердилась на эту
шутку,  действительно, в  минуту  обшей  печали,  весьма  неуместную. Трудно
объяснить  себе,  зачем Гоголь,  всегда кроткий и  застенчивый  в  обществе,
решился  на подобную выходку. Быть может,  он вздумал развеселить  детей  от
господствовавшего  в доме  грустного настроения; быть может, он, сам того не
замечая, увлекся бившей в нем постоянно струей неодолимого комизма. Впрочем,
он  очень любил это окончание едва внятным свистом и  кончил им свою комедию
"Женитьба".  Я помню,  что он читал ее однажды у  Жуковского  в  одну из тех
пятниц,   когда   собиралось   общество   (тогда   немалочисленное)  русских
литературных, ученых  и артистических знаменитостей. При  последних  словах:
"Но когда жених выскочил  в окно, то уже..." он скорчил такую  гримасу и так
уморительно  свистнул,  что   все   слушатели  покатились  со   смеху.   При
представлении этот  свист заменила, кажется,  актриса  <Е. И.>  Гусева
словами:  "так уж  просто  мое  почтение",  что всегда  и  говорится  теперь
29. Но  этот конец далеко  не так комичен и оригинален,  как тот,
который придуман был Гоголем. Он не завершает пьесы и не довершает в зрителе
последней комической чертой общего впечатления после комедии,  основанной на
одном только юморе.
     Пушкин  познакомился с Гоголем и рассказал ему про случай, бывший в  г.
Устюжне Новгородской губернии,  о каком-то проезжем господине, выдавшем себя
за  чиновника министерства и обобравшем  всех  городских жителей. Кроме того
Пушкин,  сам  будучи  в  Оренбурге,  узнал, что  о  нем  получена  гр. В. А.
Перовским секретная бумага,  в которой последний  предостерегался,  чтоб был
осторожен, так  как  история  Пугачевского  бунта  была только предлогом,  а
поездка  Пушкина  имела  целью  обревизовать секретно  действия оренбургских
чиновников  30. На этих двух данных  задуман был "Ревизор", коего
Пушкин называл себя всегда крестным отцом 31. Сюжет "Мертвых душ"
тоже сообщен Пушкиным.

        "А. С. Пушкин"
        "письмо К ИЗДАТЕЛЮ "ЛИТЕРАТУРНЫХ ПРИБАВЛЕНИЙ К РУССКОМУ ИНВАЛИДУ""
     <Конец августа 1831 г. Царское Село>
     Сейчас прочел "Вечера близ  Диканьки". Они изумили  меня. Вот настоящая
веселость, искренняя,  непринужденная,  без  жеманства,  без  чопорности.  А
местами  какая поэзия! какая чувствительность! Все это  так  необыкновенно в
нашей  нынешней  литературе,  что  я  доселе  не образумился. Мне  сказывали
32,  что  когда  издатель  вошел  в  типографию,  где  печатались
"Вечера", то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая  рот рукою. Фактор
объяснил  их  веселость, признавшись ему, что наборщики  помирали со  смеху,
набирая  его книгу. Мольер  и  Фильдинг, вероятно, были бы  рады  рассмешить
своих  наборщиков.  Поздравляю публику  с истинно  веселою  книгою, а автору
сердечно желаю дальнейших успехов.  Ради бога,  возьмите  его  сторону, если
журналисты, по  своему обыкновению,  нападут на неприличие его выражений, на
дурной  тон  и проч. 33  Пора, пора  нам  осмеять les  pr cieuses
ridicules  34   нашей  словесности,  людей,  толкующих  вечно   о
прекрасных читательницах, которых у  них  не бывало, о высшем обществе, куда
их не просят, и все это слогом камердинера профессора Тредьяковского.

        "ВЕЧЕРА НА ХУТОРЕ БЛИЗ ДИКАНЬКИ"
        "ПОВЕСТИ, ИЗДАННЫЕ ПАСИЧНИКОМ РУДЫМ ПАНЬКОМ. ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ"
     Читатели  наши,  конечно, помнят  впечатление,  произведенное над  ними
появлением  "Вечеров  на хуторе": все  обрадовались  этому  живому  описанию
племени, поющего  и пляшущего,  этим свежим картинам малороссийской природы,
этой  веселости,  простодушной и  вместе  лукавой.  Как изумились мы русской
книге,  которая  заставляла  нас  смеяться,  мы,  не  смеявшиеся  со  времен
Фонвизина! Мы так были  благодарны молодому автору, что  охотно простили ему
неровность  и  неправильность  его  слога,  бессвязность  и  неправдоподобие
некоторых  рассказов,  предоставя  сии недостатки на  поживу  критики. Автор
оправдал  таковое  снисхождение.  Он  с тех  пор  непрестанно  развивался  и
совершенствовался.  Он   издал  "Арабески",  где   находится  его   "Невский
проспект",  самое  полное  из  его  произведений.  Вслед  за  тем  явился  и
"Миргород",  где с жадностию  все прочли  и "Старосветских  помещиков",  эту
шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы
грусти и умиления, и  "Тараса Бульбу", коего начало достойно Вальтер-Скотта.
Г.  Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь  часто случай говорить о
нем в нашем журнале *.
     * На днях будет представлена на здешнем театре его комедия "Ревизор".

        "В. П. Горленко"
        "<РАССКАЗ ЯКИМА НИМЧЕНКО О ГОГОЛЕ)"
     ...Вот что рассказывал мне бедный старик, вспоминая го далекое время.
     Выехали  они   в  Петербург  (в  1829  году   35),   Гоголь,
Данилевский  и Яким.  По приезде  остановились  в  гостинице,  где-то  возле
Кокушкина  моста,  а потом поселились на квартире близ  того же моста в доме
Зверькова. Здесь Гоголь прожил около  двух лет. Друг  его Данилевский, тогда
восемнадцатилетний  юноша,  поступил  в  старшие  классы  школы  гвардейских
подпрапорщиков и, в качестве родственника  Гоголя  36, приходил к
нему  по  праздникам.  Когда  вспыхнуло  польское  восстание,  Данилевскому,
Карскому и  другим юным воинам,  посещавшим Гоголя,  пришлось по обязанности
службы ехать  в Варшаву. Но, вероятно, присмотр родственника не был особенно
рачителен  и  строг,  так  как  юный  Данилевский попался  на  глаза  своему
начальству в одном из петербургских гуляний,  в то время,  когда его считали
уже выехавшим из столицы. Последовало сиденье  на гауптвахте, после которого
пришлось  все-таки  проститься  и  с  Петербургом  и  с  Гоголем.  Последний
несколько  времени жил  в  одной  квартире  с  живописцем  Мокрицким,  также
земляком. Как в  доме Зверькова, так и в следующем своем местожительстве, на
углу Гороховой и  Малой Морской,  Гоголь  занимал  квартиру  комнат  в пять.
"Сначала  Николай Васильевич хотел поступить на  театр" 37. То же
желание имели и два брата Прокоповичи,  приехавшие в Петербург после Гоголя.
Один из  них ("он и  женат был на актерке") поступил-таки на сцену и  пробыл
там года два, а Гоголь скоро бросил эту мысль и определился на службу, потом
оставил службу и сделался учителем. Он два раза в неделю  ходил  в Институт,
большею  частью пешком, а  то  давал частные  уроки, напр.  в  доме генерала
Балабина. К нему приходили  на дом  ученики  из дома  католической церкви  и
другие.  Из дому он получал очень  мало и  жил  уроками. Когда "сочинял", то
писал сначала сам, а потом отдавал переписывать писарю, так как в типографии
не  всегда  могли  разобрать  его  руку.  В  это  время  рассказчику   часто
приходилось  бегать в типографию  на Большую Морскую,  иногда раза по  два в
день. "Прочтет Николай  Васильевич, вписывает еще на печатных  листах, тогда
несет обратно".  Раза  два в  неделю  у Гоголя собирались гости по  вечерам;
соберутся,  бывало,  сидят долго. Бывали  часто земляки;  из  прочих  Пушкин
бывал,  "генерал"  Жуковский, "полковник"  Плетнев,  "еще  много,  позабывал
всех".  "Пушкин  заходил  часто".  Небольшого  роста,  курчавый,  рябоватый,
некрасивый,  одевался  странно, кое-как. К Пушкину,  бывало, на  неделю раза
три-четыре  с запиской  хожу  или с  письмом.  Он  жил  тогда на  набережной
38.  Тоже  и  к  генералу  Жуковскому  во дворец.  Летом  Николай
Васильевич  переезжал на дачу  на  Выборгскую  сторону,  а  чаще  оставалась
квартира в городе, а Николай Васильевич,  бывало, ездит в Царское Село или в
Москву, и я с ними. Щепкин, приезжая из Москвы, каждый раз останавливался "у
нас". Как идет по лестнице, то уже  кричит мне снизу: "Нема лучше  як у нас,
Якиме;  ступыв, уже  и в хати, а  тут  дерысь-дерысь!.." Писал Гоголь иногда
днем, но чаще вечером.  Тогда никого не пускал.  Сидел ночью долго, пока две
свечи не сгорят. Здесь,  в Яновщине, когда приезжал, то тоже писал у себя во
флигеле;  тогда  Марья Ивановна к нему  никого  не пускала. По-малороссийски
Гоголь говорил хорошо, песни "простые" очень  любил, но сам пел плохо. Дома,
в Яновщине, совсем не вникал в хозяйство. Больше рисовал да так гулял, садом
занимался...

        "Н. И. Иваницкий"
        "<ГОГОЛЬ -- АДЪЮНКТ-ПРОФЕССОР)"
     М. г. А. А. 39 В 10-м No "Современника" 1852 года напечатана
статья  г.  В.  Г<аев>ского, под  названием:  "Заметки  для  биографии
Гоголя". В  ней,  между прочим,  сказано  вот  что:  "Какого мнения о  своих
лекциях был сам  Гоголь --  не знаем;  но вот факт, доказывающий,  что он не
слишком доверял себе в этом отношении.  Говорят, что Гоголь просил Пушкина и
Жуковского приехать  когда-нибудь к  нему на лекцию. Оба поэта,  очень долго
собиравшиеся воспользоваться его приглашением, наконец условились, уведомили
об  этом  предварительно  Гоголя  и   в  назначенное   время  отправились  в
университет.  Поэты нашли полную аудиторию студентов, но Гоголя еще не было;
они  решились его дожидаться, но прождали  напрасно, потому что Гоголь вовсе
не являлся. Такой же маневр был употреблен Гоголем и в день, назначенный для
испытания  студентов  по  его предмету, с  тою только разницею,  что за  ним
послали, но оказалось, что он вовсе уехал из города".
     Гоголь  читал  историю   средних  веков   для   студентов  2-го   курса
филологического отделения. Начал  он в сентябре 1834, а кончил  в конце 1835
года  40.  На первую лекцию  он явился в сопровождении инспектора
студентов. Это было в два часа. Гоголь вошел в аудиторию, раскланялся с нами
и, в  ожидании ректора, начал  о чем-то говорить с инспектором, стоя у окна.
Заметно  было, что он находился в тревожном  состоянии  духа: вертел в руках
шляпу, мял перчатку и как-то недоверчиво посматривал на нас. Наконец подошел
к кафедре и,  обратясь  к  нам,  начал объяснять, о  чем намерен  он  читать
сегодня лекцию. В продолжение этой коротенькой речи он постепенно всходил по
ступеням кафедры:  сперва встал на первую ступеньку, потом  на вторую, потом
на третью.  Ясно, что он не  доверял  сам себе и  хотел сначала попробовать,
как-то  он будет читать? Мне кажется, однакож, что волнение его  происходило
не от недостатка присутствия духа, а просто от слабости нервов, потому что в
то время, как лицо его неприятно бледнело и принимало болезненное выражение,
мысль,  высказываемая  им,  развивалась  совершенно   логически  и  в  самых
блестящих  формах. К концу речи  Гоголь стоял  уж на самой верхней ступеньке
кафедры и заметно одушевился. Вот в эту то минуту ему и начать бы лекцию, но
вдруг вошел ректор...  41 Гоголь  должен  был  оставить на минуту
свой  пост,  который занял  так ловко,  и даже, можно сказать, незаметно для
самого  себя.  Ректор  сказал  ему  несколько  приветствий, поздоровался  со
студентами  и занял  приготовленное  для  него  кресло. Настала  совершенная
тишина. Гоголь  опять  впал  в прежнее  тревожное состояние: опять  лицо его
побледнело и приняло болезненное выражение. Но  медлить  уж было нельзя:  он
вошел на кафедру, и лекция началась...
     Не  знаю,  прошло  ли и  пять  минут, как уж  Гоголь овладел совершенно
вниманием  слушателей. Невозможно  было  спокойно  следить  за  его  мыслью,
которая летела и преломлялась, как  молния,  освещая беспрестанно картину за
картиной в  этом мраке  средневековой  истории. Впрочем, вся эта  лекция  из
слова в слово напечатана в "Арабесках", кажется, под названием: "О характере
истории средних веков" 42. Ясно, что и  в этом случае, не доверяя
сам себе, Гоголь выучил наизусть предварительно написанную лекцию, и хотя во
время чтения  одушевился  и  говорил  совершенно свободно,  но  уже  не  мог
оторваться от затверженных фраз, и потому не прибавил к ним ни одного слова.
     Лекция продолжалась три четверти часа. Когда Гоголь вышел из аудитории,
мы  окружили  его  в  сборной  зале и просили, чтоб он дал  нам эту лекцию в
рукописи. Гоголь сказал, что она у него набросана  только  вчерне, но что со
временем он  обработает ее и даст  нам; а  потом  прибавил: "На первый раз я
старался,  господа, показать  вам только  главный  характер  истории средних
веков;  в  следующий  же раз  мы  примемся  за самые  факты  и  должны будем
вооружиться для этого анатомическим ножом".
     Мы с нетерпением ждали следующей лекции. Гоголь приехал довольно поздно
и начал  ее фразой:  "Азия  была всегда  каким-то  народовержущим вулканом".
Потом поговорил немного о великом переселении народов 43, но  так
вяло, безжизненно и сбивчиво, что скучно  было  слушать, и мы не верили сами
себе, тот  ли  это Гоголь, который на прошлой неделе прочел такую  блестящую
лекцию? Наконец" указав  нам на  кое-какие курсы, где  мы  можем прочесть об
этом  предмете, он  раскланялся и  уехал.  Вся лекция продолжалась 20 минут.
Следующие  лекции были в  том  же  роде,  так  что  мы  совершенно, наконец,
охладели  к  Гоголю,   и  аудитория   его   все  больше  и   больше  пустела
44.
     Но вот однажды -- это было в октябре -- ходим мы по сборной зале и ждем
Гоголя. Вдруг входят Пушкин и Жуковский. От швейцара, конечно, они уж знали,
что  Гоголь  еще не  приехал, и потому, обратясь к нам,  спросили только,  в
которой аудитории будет читать  Гоголь? Мы указали  на  аудиторию.  Пушкин и
Жуковский заглянули  в нее, но не вошли, а  остались  в сборной зале.  Через
четверть часа приехал Гоголь, и мы вслед за тремя поэтами вошли  в аудиторию
и сели по местам. Гоголь вошел на кафедру, и вдруг, как говорится, ни с того
ни  с  другого,  начал  читать  взгляд  на  историю  аравитян.  Лекция  была
блестящая, в  таком  же  роде,  как  и  первая.  Она  вся  из слова  в слово
напечатана в "Арабесках"  45. Видно, что Гоголь  знал  заранее  о
намерении поэтов приехать к нему на лекцию и потому приготовился угостить их
поэтически. После лекции  Пушкин заговорил о чем-то с  Гоголем, но  я слышал
одно только слово: "увлекательно"...
     Все следующие лекции Гоголя были очень сухи  и скучны: ни одно событие,
ни одно лицо историческое не вызвало его на беседу  живую и  одушевленную...
Какими-то сонными глазами смотрел он на  прошедшие века и  отжившие племена.
Без  сомнения, ему  самому  было  скучно,  и  он  видел,  что  скучно и  его
слушателям. Бывало,  приедет, поговорит с полчаса с кафедры, уедет,  да уж и
не показывается целую неделю,  а иногда и две. Потом опять приедет,  и опять
та же история. Так прошло время до мая.
     Наступил  экзамен. Гоголь приехал, подвязанный черным платком: не  знаю
уж, зубы  у него болели, что  ли.  Вопросы  предлагал бывший  ректор  И.  П.
Ш<ульгин>. Гоголь сидел в стороне и ни во что не вступался. Мы слышали
уж тогда, что  он оставляет университет  и едет на Кавказ. После экзамена мы
окружили  его и  изъявили сожаление, что  должны  расстаться  с ним.  Гоголь
отвечал, что  здоровье его расстроено и  что он  должен  переменить  климат.
"Теперь я еду на  Кавказ: мне хочется  застать там еще свежую  зелень; но  я
надеюсь, господа, что мы когда-нибудь еще встретимся".
     Поездка эта, однакож, не состоялась, не знаю почему 46.
     Вот все, что я  счел нужным сообщить  вам, м. г.,  о лекциях  Гоголя, и
желал бы, чтоб вы потрудились поправить ошибку автора "Заметок для биографии
Гоголя" 47.
     Примите и проч.

        "С. Т. Аксаков"
        "ИСТОРИЯ МОЕГО ЗНАКОМСТВА С ГОГОЛЕМ"
        "Вступление 48"
     "История знакомства моего  с Гоголем", еще  вполне не  оконченная мною,
писана была  не для  печати,  или, по крайней мере, для печати по прошествии
многих десятков лет, когда уже никого из выведенных в ней лиц давно не будет
на свете, когда  цензура сделается свободною  или вовсе  упразднится,  когда
русское  общество привыкнет  к  этой свободе и отложит  ту  щекотливость, ту
подозрительную раздражительность, которая теперь более всякой цензуры мешает
говорить откровенно, даже о давнопрошедшем. Я печатно предлагал всем друзьям
и  людям, коротко знавшим Гоголя, написать вполне искренние рассказы  своего
знакомства  с  ним и  таким  образом оставить  будущим биографам достоверные
материалы  для  составления  полной и правдивой биографии  великого писателя
49. Это была бы, по моему мнению, истинная услуга истории русской
литературы и потомству. Не знаю, принято ли кем-нибудь мое предложение, но я
почти исполнил  свое намерение.  -- Очевидно, возникают  вопросы: как  можно
печатать  сочинение,  писанное  не  для печати? Какая причина заставила меня
изменить  цели, с  которою писана книга? Первый вопрос разрешается легко: из
"Истории  моего  знакомства  с  Гоголем"  исключено  все,  чего  еще  нельзя
напечатать в настоящее время.  Причины же, почему я  так поступил, состоят в
следующем:  четыре года  прошли, как мы лишились  Гоголя; кроме  биографии и
напечатанных в журналах многих  статей, о нем  продолжают писать и печатать;
ошибочные мнения о  Гоголе,  как о человеке,  вкрадываются в  сочинения всех
пишущих о нем,  потому что из  них  -- даже сам биограф  его 50--
лично Гоголя  не знали или не находились с ним в близких сношениях. Я думаю,
что мой  искренний,  никаким посторонним  чувством  не подкрашенный  рассказ
может бросить истинный свет не на великого  писателя (для которого, говорят,
это  неважно), а на человека... Мне кажется, что дружба моя к Гоголю  и долг
его памяти требуют от меня такого поступка. Записки  мои потеряют  не только
большую  половину своей занимательности, но и большую половину  очевидности,
то есть способности изъяснить предмет, о важности  которого распространяться
не нужно.
     В 1832 году, кажется весною, когда  мы жили в доме Слепцова на Сивцевом
Вражке, Погодин привез ко мне, в первый раз и совершенно неожиданно, Николая
Васильевича Гоголя 51.  "Вечера  на  хуторе  близ  Диканьки" были
давно уже прочтены, и мы все восхищались ими. Я  прочел, впрочем, "Диканьку"
нечаянно:  я получил  ее  из  книжной