ли  последний?
352 Он ослеп и жил в Сумском уезде,  у родных  жены; у
них было трое детей. Приезжая в деревню летом, в последние четыре  года брат
прежних знакомых уже не нашел, а новых знакомств не любил; рад был, что наша
деревня в глуши, не на большой дороге.
     * Имя жены А  С. Данилевского, Юлии, Уленьки, дало Гоголю, как  слышно,
мысль назвать героиню второй части "Мертвых душ" -- Уленькою.

     ... Брат никогда не любил  говорить о  своих сочинениях;  даже намека о
них  не  допускал.  Если,  бывало, кто-нибудь  заговорит о них, он хмурился,
переменял разговор  или уходил.  В последнее  время его  письма были  всегда
грустные и  строгие,  а прежде в  институт  З53 он нам
писал веселые письма и часто шутил, особенно с сестрою Е. В. Быковой. Письма
брата к нам потом  в  деревню были наполнены наставлениями. Он боялся, чтобы
мы не  скучали, весь день  были бы в  занятиях и  более  делали  бы моциона;
боялся,  чтобы нас  не занимали наряды, и внушал  нам,  что очень стыдно при
ком-нибудь говорить о нарядах.
     ...  Брат   считал  нас,  двух  сестер  (Елизавету  и   Анну),   своими
воспитанницами,  потому что  сам  поместил  нас в институт в Петербурге.  Он
заставлял нас переводить. Дал мне раз немецкую  статью, где сравнивали брата
с  Погодиным.  И  когда  я затруднилась перевести  фразу: "Pogodin  ist  ein
umgekehrter  Gogol",   он  посоветовал   мне   перевести  так:  "Погодин  --
вывороченный  Гоголь". При  этом он  старался нас уверить, что наши переводы
"очень нужны", сам их поправлял  и давал  нам награды за них. Бумаги  брата,
бывшие в его чемодане, пропали; цел один чемодан".
     ...  Русские читатели,  без сомнения,  с особым удовольствием узнают из
вышеприведенных  мною писем  Анны  Васильевны  Гоголь, что  внучка  великого
нашего  поэта, Пушкина,  сочеталась  браком  с племянником другого  великого
русского  писателя, Гоголя, бывшего  некогда в искренней дружбе  с Пушкиным.
Последний,  как известно, еще при жизни уже  духовно сроднился с Гоголем: он
дал ему сюжеты лучших его произведений -- "Мертвых душ" и "Ревизора".

        "А. О. Смирнова-Россет"
        "ИЗ "ВОСПОМИНАНИЙ О ГОГОЛЕ"."
        "Париж 25/13 сентября 1877 г."
     Каким образом, где  именно и в какое время я  познакомилась с  Николаем
Васильевичем Гоголем, совершенно не помню.  Это должно показаться  странным,
потому что встреча с замечательным человеком обыкновенно нам памятна; у меня
же  память  прекрасная.  Когда  я однажды  спросила Гоголя: "Где  мы  с вами
познакомились?" он отвечал: "Неужели вы не помните?  вот прекрасно! так я же
вам  не  скажу.  Это значит,  что  мы  были  всегда  знакомы". Сколько раз я
пробовала выспросить его о нашем  знакомстве. Он всегда отвечал:  "Не скажу,
мы всегда были  знакомы". В 1837 году я проводила зиму в Париже: Rue du Mont
Blanc, 21, на дворе, то есть  entre cour et jardin *, но Гоголь называл этот
hotel  трущобой.  Он приехал  с  лицейским товарищем Данилевским, был у меня
раза  три, и  я уже  обходилась  с  ним дружески,  как  <с> человеком,
которого ни  в грош  не ставят.  Опять странность, потому  что  я  читала  с
восторгом  "Вечера на хуторе близ Диканьки". Они так живо переносили меня  в
нашу великолепную Малороссию. Оставив  восьми лет  этот  чудный  край,  я  с
необыкновенным удовольствием прислушивалась ко всему,  что его напоминало, а
"Вечера на хуторе" так  ею и дышат. С ним в это время я обыкновенно заводила
разговор о  высоком камыше, о бурьяне,  белых журавлях  с  красным  носиком,
которые при захождении солнца прилетают на  хаты, крытые в старновку, о том,
как гонит плечистый Яким с чубом лошадей в поле, и какая пыль поднимается их
копытами. Потом заводилась речь о галушках,  варениках, пампушках, коржиках,
вспоминали хохлацкое пение:
        "Грицко, не ходи на вечерницы,"
        "Там увси дивки чаровницы,"
     -- или:
        "На бережку у стрелочка..."
        "Цвыли лози при дорози..."
     Или любимая его песня:
        "Ходи козак по улицы в свитлой белой котулицы..."
     * Между двором и садом.

     Он вообще не был говорлив и более любил слушать мою болтовню. Вообще он
был  охотник заглянуть в  чужую душу. Я полагаю, что это был секрет, который
создал  его бессмертные типы  в  "Мертвых  душах".  В каждом  из  нас  сидит
Ноздрев, Манилов, Собакевич и  прочие фигуры его романа.  О Париже мало было
речи, он уже  тогда не любил его. Он, однако, посещал  театры с Данилевским,
потому что рассказывал мне,  как  входят в оперу a la queue * и как  торгуют
правом на хвост, со свойственной ему способностью замечать то, что другим не
кажется  ни  замечательным, ни смешным. Раз  говорили  о разных комфортах  в
путешествии, и  он сказал мне, что на этот счет  всего хуже  в Португалии, и
еще хуже в Испании, и советовал мне туда не соваться с моими привычками. "Вы
как это  знаете, Николай  Васильевич?" -- спросила я  его.  "Да  я там  был,
пробрался  из  Испании,  где  также  очень  гадко  в  трактирах. Все  едят с
прогорклым прованским маслом. Раз слуга подал мне котлетку, совсем холодную.
Я попросил его подогреть  ее. Он преспокойно пощупал рукой и сказал, что она
должна  быть  так. Чтобы не  спорить,  я спросил шоколаду, который  оказался
очень хорошим, и ушел".  -- "Неправда,  Николай Васильевич, вы там  не были,
там все  дерутся ..., все в смуте, и все, которые  оттуда  приезжают,  много
рассказывают, а вы  ровно ничего". На все это он очень хладнокровно отвечал:
"Вы привыкли, чтобы вам все рассказывали и занимали публику, чтобы с первого
раза  человек все выложил, что знает, что  пережил, даже то,  что у него  на
душе". Я осталась при  своем, что онне  был в Испании, и у нас осталось  это
русской  шуткой  (Жуковский говорил, что русская шутка только тем и  хороша,
что  повторяется). В  Испании  он точно был 354  и, кажется,  там
познакомился с Боткиным.  Он  оставался недолго, ни  климат,  ни природа, ни
картины  не могли  произвести  особенного впечатления.  Испанская школа  для
него, так же как  и  болонская, как в отношении красок, так и рисунка,  была
противна. Он называл Болонскую школу пекарской. Понятно, что такой художник,
как Гоголь, раз взглянувши на Рафаэля,  не мог  слишком  увлекаться  другими
живописцами. Его приводил  в  восторг сжатый, строгий рисунок Рафаэля, он не
любил Перуджино из Ранционгли. Один  Джон Bellini нравился своей бессмертной
наивностью. Но все это не может  сравниться с нашими византийцами, у которых
краски ничего,  а все  в выражении и чувстве.  Вообще у него была  некоторая
сдержка в оценке произведений художника, Надобно было, чтобы все  струны его
души  признали  вещь  за  прекрасную,  чтобы  он  ее признал  гармоническою.
"Стройность, гармония во всем, вот что  прекрасно", -- говорил  он Лето того
же   1837   года  я  провела   в  Бадене,   и  Николай  Васильевич   приехал
355.  Он   не  лечился,  но   пил   по  утрам  холодную  воду   в
Лихтентальской  аллее.  Мы встречались  всякое утро.  Он ходил  или, вернее,
бродил  по  лугу зигзагами.  Часто  он  был так  задумчив,  что  я  не могла
дозваться его, и не хотел гулять со мной, прибирая самые нелепые причины. Он
был во всю жизнь мастер на нелепые причины.
     * По очереди.

     В июле месяце он неожиданно предложил собраться вечерком и объявил, что
пишет роман под названием "Мертвые души". Андрей Карамзин, граф Лев Сологуб,
Валериан Платонов собрались на нашу дачу. День простоял знойный, мы уселись,
и Гоголь вынул из кармана тетрадку  в четвертку  и начал первую главу  своей
бессмертной поэмы. Между тем гром гремел, разразилась одна  из самых сильных
гроз, какую я  запомню. Дождь  лил  ливнем, с гор потекли потоки.  Смиренная
Мур, по которой куры ходили посуху, бесилась и рвалась из берегов. Мы были в
восторге. Однако Гоголь  не кончил  второй главы и  просил Карамзина довести
его до Грабена, где он  жил. Дождь начал  утихать,  и они отправились. После
Карамзин сказал, что Николай Васильевич  боялся  итти  один, что на  Грабене
большие собаки,  и  он  их  боится, и не взял своей  палки. На Грабене же не
оказалось собак, а просто гроза действовала  на его  слабые нервы. На другой
день я его просила прочитать дальше, но он решительно отказал  и даже просил
не  просить. Мы  уехали  осенью  <в> Баден-Баден, и  Гоголь с  другими
русскими  провожали нас  до Карлсруэ, где Гоголь ночевал с  моим мужем и был
болен желудком  и  бессонницей. О  первой  и страшной  болезни он  не  любил
говорить.  Его  спас  приезд  Боткина,  который  усадил его  полумертвого  в
дилижанс,  и ... он после двух месяцев  выпил чашку  бульона.  Ехали  день и
ночь, и в  Венеции  Гоголь был  почти  здоров, сидел на  Пиацетте  и  грелся
итальянским солнцем, не палящим, но ласкающим.
     В  1838  году  я  была   в  России,  потеряла  Гоголя  из  виду  и   не
переписывалась  с  ним. В  1841 году  он  явился  ко мне  в  весьма  хорошем
расположении духа, но о "Мертвых душах" не было и  помину. Я  узнала, что он
был  в  коротких  сношениях  с  Виельгорским.  Они  часто   собирались  там,
объедались,  и  Жуковский  называл   это   "макаронными   утехами".  Николай
Васильевич готовил макароны, как  у Лепри в Риме: "Масло и пармезан, вот что
нужно".  В  этом  же  году  я  получила от  него опять длинное  письмо,  все
исполненное слез, почти вопля, в котором жалуется на московскую цензуру  ...
"Мертвые души" вышли в  свет tel quell *, без глупых поправок и вычеркивания
цензоров 356.  Весной  1842  года  Гоголь  приехал в Петербург  и
остановился  у Плетнева. Приходил  довольно  часто и уже совсем на дружеской
ноге. Он тогда сблизился с  моим братом  Аркадием, изъявил  желание прочесть
нам отрывки уже отпечатанных  "Мертвых душ". У Вяземского  он читал разговор
двух дам.  Никто так не читал, как Гоголь, и  свои, и чужие произведения. Мы
смеялись  неумолкаемо.  В  нем был залог великого  актера. Мы  смеялись,  не
подозревая, что  смех вызван у него плачем души любящей и скорбящей, которая
выбрала орудием своим смех ...
     Осенью  <1842  г.>  я  поехала  с  братом  Аркадием  в  Италию  и
остановилась во  Флоренции.  Неожиданно  получила письмо  от Гоголя, который
писал: "Точно ли  вы во Флоренции?  Приезжайте скорее в Рим, вы увидите, как
будете самой себе благодарны". В генваре брат мой определил  меня в Рим  для
приискания квартиры  357. Мы потянулись в собственных  экипажах с
веттурино.  Переночевавши  в  Romiglione,  мы были  празднично  расположены,
погода  была  великолеплая,  солнечная  и tiede  **.  Я  опустила  все окна,
выглядывая  <то> в одно окно, то  в другое. Наконец  мы  поравнялись с
гробницей Нерона, vetturino мне крикнул: "Вот святой Петр справа".
     * Полностью.
     ** Мягкая.

     На  одну  минуту  появился  купол  св. Петра в сизом тумане.  Я  начала
помышлять о  квартире,  о  помещении  детей  и  еде.  Начинало вечереть,  мы
проехали по  знаменитому Ponto Мальво и въехали  после  пятидневного  похода
через Porto del Popolo. У чиновника заплатили по десяти франков в догану * и
потянулись на Корсо,  где  еще  тянулись  тяжелые кареты  и коляски  римских
принчипе и  маркизов. В догане мне передали  письмо брата, который  извещал,
что  надобно  ехать на форо Трояно в palazetto  Валентини.  Первый  этаж был
освещен.  На  лестницу  выбежал  Николай Васильевич с протянутыми  руками  и
лицом, исполненным радости. "Все готово,  -- сказал он, -- обед вас ожидает.
Квартиру эту  я  нашел,  воздух будет хорош.  Corso  под рукой,  а что всего
лучше,  вы   близки  от  Колизея,  форо  Боарио".  Немного  поговоривши,  он
отправился домой с обещанием притти на другой день. В  самом деле он пришел,
спросил  бумажку и карандаш и начал писать:  "Куда следует понаведываться А.
О. и с чего начать". Были во многих местах и кончали Петром. Он взял бумажку
с собой  и написал:  "Петром осталась А. О. довольна".  Таким образом он нас
возил целую неделю и  направлял всегда так, что  все кончалось  Петром. "Это
так  следует. На Петра  никогда  не наглядишься, хотя фасад у него комодом".
При  входе  в  Петра  Гоголь  подкалывал  свой  сюртук,  и  эта  метаморфоза
преобразовывала его во  фрак, потому что кустоду ** приказано было требовать
церемонный  фрак из уважения  к апостолам,  папе и  Микель-Анджело. Когда мы
осмотрели Рим en gros ***, он стал реже являться ко мне.
     * Таможню.
     ** Стражу.
     *** В общем.

     ...  Николаю Васильевичу Рим, как художнику, говорил  особенным языком.
Это сильно чувствуется в  его отрывках о  "Риме". St. Beuve встретил его  на
пароходе, когда,  после смерти Иосифа  Виельгорского,  они ехали  в  Марсель
навстречу бедной матери  358.  St. Beuve  говорил,  что  ни  один
путешественник  не  делал таких точных  и  вместе  оригинальных  наблюдений.
Особенно поразили его  знания Гоголя о транстивериянах. Едва ли  сами жители
города знают, что транстиверияне никогда не сливались с ними, что у них свой
язык,  patois *.  Заметив, что Гоголь так хорошо знал  то, что относилось  к
языческой древности, я его мучила, чтобы  узнать  побольше. Он мне советовал
читать Тацита. Я все его спрашивала, что такое история; карты, планы, Nybby,
Canina, Peronezi лежали на нашем столе, все беспрестанно перечитывалось. Мне
хотелось перенестись в  эту историческую  даль. Что  таилось в  Нероне?  И я
часто к  нему приставала. Однажды, гуляя в Колизее, я ему сказала: "А как вы
думаете, где сидел Нерон? Вы должны это знать, и как он сюда являлся: пеший,
или в колеснице, или на носилках?" Гоголь рассердился и сказал. "Да вы зачем
пристаете ко мне с  этим подлецом? Вы, кажется, воображаете, что я жил  в то
время, воображаете, что я хорошо знаю историю, -- совсем нет. Историю еще не
писали  так, чтобы живо обрисовался народ  или личности.  Вот один  Муратори
понял, как описать народ, у одного него слышится связь, весь быт его народа,
его связь с  землею,  на  которой  он живет". Потом он продолжал разговор об
истории и советовал читать Cantu  "Историю республики" и прибавил: "Histoire
universelle"  ** Боссюэта  превосходно написана, только с духовной стороны в
ней не  видна свобода  человека, которому  создатель предоставил действовать
хорошо  или дурно.  Он был  ревностный католик.  Guizot  не  хорошо  написал
"Histoire des  revolutions" ***, то слишком феодально,  а то с революционной
точки зрения. Надобно бы найти середину и написать ярче, рельефнее. Я всегда
думал  написать географию  359. В  этой предполагаемой  географии
можно  было  бы  видеть, как  писать историю. Но об этом после,  друг мой, я
заврался по привычке передавать вам  все мои  бредни. Между прочим,  я скажу
вам, что  мерзавец Нерон являлся в Колизей в  свою  ложу в золотом венке,  в
красной хламиде и золоченых сандалиях. Он был высокого роста, очень красив и
талантлив,  пел  и  аккомпанировал  себе  на лире.  Вы  видели его статую  в
Ватикане,  она  изваяна   с  натуры".  Но  нечасто  и  недолго  он  говорил.
Обыкновенно шел один  поодаль  от  нас, поднимал камушки, срывал травки  или
размахивал руками, попадал на кусты,  деревья,  ложился навзничь и  говорил:
"Забудем все,  посмотрите на это  небо!" и долго задумчиво,  но как-то  вяло
глазел на голубой свод, безоблачный и ласкающий.
     * Просторечие.
     ** "Всеобщая история".
     *** "История революций" Гизо.

     ... Зимой мужа моего назначили губернатором в Калугу 360. Он
вывез всю нашу мебель, закупил много посуды,  люстры и аплике на сто человек
и отправился в Калугу. Я переехала на квартиру Карамзина и на зимние месяцы;
получила от Гоголя письмо, в  котором  он  просит  не  смущаться предстоящей
новой  жизнью. "Вы  можете  сделать много  добра,  в  моих советах не  будет
недостатка, замечайте  со вниманием все... Утешайте себя возможностью делать
плодотворное добро"...
     Весной он выехал из  Москвы с  Левой и Климой 361. Последний
на одной станции потерял тарантас, который пропал без вести. А Гоголь и Лева
остановились  в  Малом Ярославце  менять лошадей  362. Городничий
спросил брата: "Кто  этот господин, ваш попутчик?" -- "Это Гоголь".  -- "Как
Гоголь, тот  самый, который  написал  "Ревизора"?"  --  "Да". --  "Ну,  так,
пожалуйста,  представьте  меня  ему". Мы уже перебрались в загородный  дом и
назначили помещение  Гоголю  в  домике, где жил  Нелединский.  Он  был очень
доволен  устройством  комнаты   и  говорил:  "Вид  прекрасный,   под  ногами
прозрачная  речка, а  затем  этот великолепный  бор".  Ему служил  Афанасий,
который тотчас потрафил свою должность.  Гоголь вставал  в пять  часов,  пил
кофий в восемь, запивал его холодной водой. Это служило для него лекарством.
К нам он являлся в два  часа. В воскресенье он пил кофий с нами и приходил в
полном параде, в светло-желтых нанковых  панталонах, светлоголубом жилете  с
золотыми пуговками и в темном синем фраке с большими золотыми пуговицами и в
белой пуховой шляпе. Он купил эту шляпу  в рядах, куда сопровождал его Лева,
старую шляпу он  оставил  в лавке. Все  рядовые один за другим пробовали эту
шляпу,  нашли, что его голова была более  других, потому что он  писал такие
умные  книги, и решили поставить ее под стеклянным колпаком на верхней полке
счастливца, у которого великий писатель купил  шляпу.  Я, чаю, она и  теперь
стоит на этом  месте. Из рядов они пошли в книжную лавку, где нашли тридцать
томов, в  том числе  и его  сочинения, в мусака * переплете. Наш переплетчик
все переплетал очень дурно в  этот цвет. Если он приходил, люди докладывали,
что пришел "мусака". Гоголь, где бы ни был в России и за границей, заходил в
книжную лавку и перелистывал каталог. "Это, говорил он, самый верный пробный
камень умственного  развития города. Где в Германии две и три тысячи книг, в
России в губернских городах тридцать или много сто книг". В Москве он всякий
день ходил  к Ферапонтову на Никольской.  Там  он  встречал  коротенького  и
плотного человека, по  выбору книг и по произношению он догадался, что перед
ним Михаил Семенович Щепкин, ударил его по плечу и сказал: "Гей, чи живы, чи
здоровы, уси родичи  гарбузовы" 363. Это  оригинальное знакомство
кончилось дружбой самой тесной. Я  часто ездила с ним в Лаврентьевскую рощу,
он  вытаскивал тетрадку и записывал виды. Скромный архиерейский дом  осеняла
Лаврентьевская роща, и в самом деле пейзаж  был великолепный. "So rueful and
calm" **...
     * Темнокрасного цвета с иссиня-малиновым оттенком.
     ** Так грустен и спокоен.

     В  конце  лета  Гоголь  предложил  нам  собраться  в два  часа  у  меня
364.  Граф  Алексей  Толстой  послан  был  в Калугу  с  сенатором
Давыдовым для  ревизии нашей губернии.  Он  <Гоголь> читал  нам первую
главу  второго  тома "Мертвых  душ",  всякий  день  в два часа. Тентетников,
Вороного-Дрянного, Костанжогло, Петух, какой-то помещик, у которого было все
на министерскую ногу, причем он убивал драгоценное время для посева,  жнитвы
и косьбы  и  все  писал  об агрикультуре. Чичиков  уже ездил  с  Платоновым,
который от нечего делать присоединился к этому труженику и вовсе не понимал,
что значила  покупка мертвых  душ. Наконец приезд в деревню  Чаграновых, где
Платонов влюбился  в  портрет во  весь рост  этой петербургской львицы. Обед
управляющего  из  студентов  с  высшими  подробностями.  Стол   был  покрыт:
хрусталь, серебро,  фарфор саксонский. Бедный  студент запил и  тут высказал
то, что тайно подрывало его энергию и жизнь. Сцена так была трагически жива,
что дух занимало. Все были в восторге. Когда он читал главу о Костанжогло, я
ему сказала: "Дайте хоть кошелек жене его, пусть она шали вяжет". --  "А, --
сказал  он,  --  вы  заметили,  что  он обо всем заботится, но  о главном не
заботится" ...

        "Л. И. Арнольди"
        "МОЕ ЗНАКОМСТВО С ГОГОЛЕМ"
     ...Я жил тогда в Москве; сестра моя приехала из Калуги и остановилась в
гостинице Дрезден 365.  При первом же  свидании она объявила мне,
что Гоголь здесь и в шесть часов  вечера