великого писателя  даже  люди, знавшие наизусть его  творения; к  его
таланту никто не был равнодушен: его или любили восторженно, или ненавидели.
     И  этому есть  глубокая причина, которая доказывает скорее жизненность,
чем мертвенность  нашего  общества. Гоголь первый взглянул  смело и прямо на
русскую действительность, и если  к  этому  присовокупить его глубокий юмор,
его бесконечную иронию, то ясно будет, почему ему еще долго не быть понятным
и  что обществу легче  полюбить  его, чем  понять...  Впрочем,  мы коснулись
такого предмета, которого нельзя объяснить в рецензии. Скоро  будем мы иметь
случай поговорить подробно  о всей поэтической  деятельности Гоголя, как  об
одном целом,  и обозреть все его творения в их постепенном развитии.  Теперь
же  ограничимся  выражением  в  общих  чертах  своего  мнения о  достоинстве
"Мертвых душ" -- этого великого произведения.
     ... Гоголь начал  свое  поприще при  Пушкине  и с смертию  его  замолк,
казалось,  навсегда.  После  "Ревизора"  он не  печатал  ничего  до половины
текущего  года. В  этот  промежуток его  молчания,  столь печалившего друзей
русской  литературы и  столь  радовавшего  литературщиков,  успела  взойти и
погаснуть на горизонте русской поэзии яркая звезда таланта Лермонтова. После
"Героя  нашего  времени"  только  в журналах (читатели  знают,  в  каких)  и
альманахе   Смирдина   явилось   несколько   повестей,   более   или   менее
замечательных; но ни в журналах, ни отдельно не явилось ничего капитального,
ничего  такого, что составляет  вечное  приобретение литературы  и, как лучи
солнечные в фокусе  стекла, сосредоточивает  в себе общественное сознание, в
одно и то  же время возбуждая и любовь и ненависть, и восторженные похвалы и
ожесточенные порицания, полное удовлетворение и совершенное недовольство, но
во  всяком  случае общее внимание, шум, толки  и споры. Какое-то апатическое
уныние овладело литературою; торжество посредственности  было  полное; видя,
что никто ей не мешает, она овладела и  романом, и повестью,  и театром; она
выпустила  длинную фалангу уродов и недоносков, то передразнивая Марлинского
в  призраках,  то шарлатаня  французскою историею и  литовскими  преданиями,
растягивая  их  на  длинные  томы скучных россказней;  то перебиваясь старою
ветошью мнимо-патриотических и мнимо-народных  сцен пресловутой старины;  то
выдавая нам за народность грязь простонародья, за патриотизм сало и галушки,
а за  юмор и остроумие карикатуры нигде не бывалых идиотов, которые  по воле
г.  сочинителя  то глупы, то  умны, то опять  глупы; то пародируя Шекспира и
перелагая его  драмы на русские нравы; то переводя на русский язык и русскую
сцену  мусор и щебень с заднего двора немецкой драматической литературы... И
вдруг  среди  этого  торжества  мелочности,  посредственности,  ничтожества,
бездарности, среди  этих пустоцветов и  дождевых пузырей литературных, среди
этих  ребяческих   затей,  детских   мыслей,  ложных  чувств,   фарисейского
патриотизма, приторной  народности  --  вдруг,  словно  освежительный  блеск
молнии  среди томительной  и тлетворной духоты и  засухи,  является творение
чисто русское, национальное, выхваченное  из тайника народной жизни, столько
же истинное, сколько  и  патриотическое,  беспощадно  сдергивающее покров  с
действительности  и   дышащее  страстною,  нервистою,   кровною  любовию   к
плодовитому  зерну  русской  жизни;  творение  необъятно  художественное  по
концепции  и  выполнению,  по  характерам  действующих  лиц  и  подробностям
русского  быта,  --  и  в  то   же  время  глубокое  по  мысли,  социальное,
общественное и историческое... В "Мертвых душах" автор сделал такой  великий
шаг, что все, доселе им  написанное, кажется слабым и бледным  в сравнении с
ними... Величайшим успехом и шагом вперед  считаем мы  со стороны автора то,
что в "Мертвых душах" везде ощущаемо и, так сказать, осязаемо проступает его
субъективность. Здесь мы разумеем не ту субъективность,  которая,  по  своей
ограниченности  или  односторонности,  искажает объективную действительность
изображаемых  поэтом  предметов,  но  ту  глубокую, всеобъемлющую и гуманную
субъективность, которая в художнике обнаруживает человека с горячим сердцем,
симпатичною душою и  духовно-личною самостию, --  ту субъективность, которая
не допускает его с  апатическим равнодушием быть чуждым  миру, им рисуемому,
но заставляет его  проводить  через свою душу живу явления  внешнего мира, а
через  то  и  в  них  вдыхать  душу живу... Это преобладание субъективности,
проникая и одушевляя собою всю поэму Гоголя, доходит до высокого лирического
пафоса   и   освежительными   волнами  охватывает  душу   читателя   даже  в
отступлениях, как, например, там, где он  говорит  о завидной доле писателя,
"который  из  великого  омута  ежедневно  вращающихся  образов  избрал  одни
немногие исключения,  который не изменял ни  разу возвышенного  строя  своей
лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратиям  и,
не касаясь  земли,  весь повергался в  своя  далеко  отторгнутые  от  нее  и
возвеличенные образы"; или там, где говорит  он о грустной судьбе "писателя,
дерзнувшего  вызвать  наружу все, что ежеминутно перед очами  и чего не зрят
равнодушные  очи,  всю  страшную,  потрясающую тину мелочей,  опутавших нашу
жизнь,   всю   глубину  холодных,  раздробленных,  повседневных  характеров,
которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою
неумолимого  резца дерзнувшего  выставить их выпукло и ярко  на  всенародные
очи";  или там  еще,  где  он, по случаю встречи  Чичикова с  пленившею  его
блондинкою, говорит, что  "везде, где бы ни было в жизни, среди ли черствых,
шероховато-бедных,  неопрятно-плеснеющих,  низменных  рядов  ее,  или  среди
однообразно-хладных и  скучно-опрятных сословий высших,  --  везде  хоть раз
встретится на пути человеку явленье, непохожее на все то,  что случалось ему
видеть  дотоле, которое хоть  раз пробудит в  нем  чувство, непохожее на те,
которые  суждено ему  чувствовать всю  жизнь; везде, поперек каким бы  то ни
было  печалям, из  которых  плетется жизнь наша, весело промчится блистающая
радость, как иногда  блестящий экипаж с золотою упряжью, картинными конями и
сверкающим блеском  стекол,  вдруг  неожиданно  промчится мимо  какой-нибудь
заглохнувшей бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги, --
и долго мужики стоят, зевая с открытыми ртами, не надевая  шапок, хоть давно
уже унесся  и пропал из виду  дивный экипаж"... Таких мест  в поэме много --
всех не выписать. Но этот пафос субъективности поэта проявляется не  в одних
таких высоколирических отступлениях:  он проявляется  беспрестанно,  даже  и
среди  рассказа о самых прозаических предметах, как, например, об  известней
дорожке,  проторенной забубенным  русским  народом...  Его  же  музыку  чует
внимательный слух  читателя  и  в восклицаниях,  подобных  следующему:  "Эх,
русский народец! не любит умирать своею смертью!"...
     Столь  же важный шаг вперед со стороны таланта Гоголя видим мы и в том,
что в "Мертвых душах" он совершенно отрешился от  малороссийского элемента и
стал  русским  национальным  поэтом во всем  пространстве  этого слова.  При
каждом слове его поэмы читатель может говорить:
     Здесь русский дух, здесь Русью пахнет! 272
     Этот русский дух ощущается и в юморе, и в иронии, и в выражении автора,
и в размашистой силе чувств, и в лиризме отступлений, и в пафосе всей поэмы,
и в характерах действующих лиц, от Чичикова до Селифана и "подлеца чубарого"
включительно, -- в  Петрушке, носившем с  собою свой  особенный воздух,  и в
будочнике, который при  фонарном свете, впросонках, казнил на  ногте зверя и
снова  заснул.  Знаем,  что чопорное чувство  многих читателей  оскорбится в
печати  тем,  что  так  субъективно  свойственно  ему  в  жизни,  и  назовет
сальностями выходки вроде казненного на ногте зверя; но это значит не понять
поэмы,  основанной на  пафосе действительности,  как  она  есть. Изображайте
мещанско-филистерскую жизнь немцев,  и  вы принуждены  будете  упоминать  (в
похвалу или насмешку) о педантизме их опрятности;  касаясь же жизни русского
простонародья,  не  отличающегося,  как  известно, излишнею чистоплотностью,
значило  бы  пропустить  одну  из  характеристических  черт  ее,  если  б не
заметить,  что  не  только  в деревнях,  днем,  сидя у ворот,  бабы  усердно
занимаются казнением  зверей у ребятишек, изъявляя им этим  свою нежность  и
заботливость,  но и  в столицах  извощики  на биржах  и работники на  улицах
нередко  оказывают друг другу подобную услугу  единственно  из  бескорыстной
любви к такому занятию... Мы знаем  наперед, что наши сочинители и критиканы
не пропустят воспользоваться расположением  многих  читателей к чопорности и
их склонностию находить в себе образованность большого  света, выказывая при
этом  собственное  знание  приличий  высшего  общества.  Нападая  на  автора
"Мертвых душ" за сальности его поэмы, они с сокрушенным  сердцем воскликнут,
что и  порядочный  лакей  не  станет  выражаться,  как  выражаются  у Гоголя
благонамеренные и почтенные чиновники...  Но мимо их, этих столь посвященных
в  таинства высшего общества  критиканов и  сочинителей; пусть их хлопочут о
том,  чего  не  смыслят, и стоят  за то, чего не видали  и  что не хочет  их
знать...
     "Мертвые души" прочтутся  всеми,  но понравятся, разумеется, не всем. В
числе многих причин есть  и  та, что "Мертвые души" не соответствуют понятию
толпы о романе, как о сказке, где  действующие лица полюбили, разлучились, а
потом  женились  и  стали  богаты  и  счастливы. Поэмою Гоголя  могут вполне
насладиться  только  те,  кому  доступна мысль  и художественное  выполнение
создания,  кому важно  содержание, а не "сюжет"; для восхищения всех  прочих
остаются только места и частности. Сверх того, как всякое глубокое создание,
"Мертвые  души" не раскрываются  вполне  с  первого  чтения даже  для  людей
мыслящих: читая  их во второй раз, точно  читаешь новое, никогда не виданное
произведение.  "Мертвые  души"  требуют  изучения.  К  тому  же  еще  должно
повторить, что юмор доступен только глубокому и сильно развитому духу. Толпа
не понимает и не  любит его.  У нас  всякий  писака так и таращится рисовать
бешеные страсти  и сильные характеры, списывая их,  разумеется,  с  себя и с
своих  знакомых. Он считает  для  себя  унижением  снизойти до комического и
ненавидит  его   по  инстинкту,   как  мышь  кошку.  "Комическое"  и  "юмор"
большинство понимает у  нас  как шутовское, как карикатуру, -- и мы уверены,
что многие не шутя, с лукавою и довольною улыбкою от своей проницательности,
будут говорить  и писать, что  Гоголь в шутку  назвал свой  роман  поэмою...
Именно так!  Ведь Гоголь большой остряк и  шутник  и что за веселый человек,
боже  мой! Сам  беспрестанно  хохочет  и  других  смешит!..  Именно так,  вы
угадали, умные люди...
     Что  касается до  нас, то,  не считая  себя  вправе  говорить печатно о
личном  характере живого писателя,  мы скажем  только, что не в шутку назвал
Гоголь  свой роман "поэмою" и что не  комическую поэму разумеет  он под нею.
Это нам сказал не автор, а  его книга.  Мы не видим в ней ничего шуточного и
смешного; ни в одном слове автора не заметили мы намерения смешить читателя:
все серьезно, спокойно, истинно и глубоко... Не забудьте, что книга эта есть
только экспозиция,  введение в поэму,  что автор  обещает  еще две  такие же
большие книги, в которых  мы снова встретимся с  Чичиковым  и  увидим  новые
лица, в которых Русь выразится с другой своей стороны ...

        "БИБЛИОГРАФИЧЕСКОЕ ИЗВЕСТИЕ 273"
     Все литературные интересы, все журнальные  вопросы сосредоточены теперь
на  Гоголе. Можно  сказать  без преувеличения,  что  "Мертвые души"  оживили
погруженную в апатию современную русскую  литературу. Большая часть журналов
по весьма понятным причинам  соревнования (ибо их издатели  сами романисты и
нувеллисты, словом --  "сочинители" 274), большая часть журналов,
справедливо и  основательно испугавшаяся успехов поэмы  Гоголя,  употребляет
все  сродные  ей  средства  к   унижению  первого   поэтического  таланта  в
современной русской  литературе.  Остальная  часть  журналов --  или  просто
отдает должную дань  достоинству  нового  творения Гоголя,  или, сверх того,
принимает на себя обязанность выводить на свежую воду нападателей. У нас так
немного  журналов,  что не нужно  объяснять читателям, какой  журнал  именно
играет ту или  другую роль в отношении к Гоголю, который между тем, не читая
русских журналов, спокойно живет  себе в  Риме, где была написана им  первая
часть "Мертвых душ" и где, вероятно, будет написано им еще не одно творение,
долженствующее  привести  многих сочинителей в совершенное отчаяние, заранее
возбуждающее  самые живые  опасения за их умственное здоровье. В  предыдущей
книжке "Отечественных  записок" мы говорили об одной восторженной московской
брошюре  275, явившейся по  поводу "Мертвых  душ":  кто знает, не
явится ли и  еще несколько  брошюр pro и  contra?  *  Таково свойство  всего
великого, далеко  выдающегося из-под  уровня обыкновенности:  оно производит
движение,  возбуждая и  обожание  и ненависть, восторженные  рукоплескания и
ожесточенный крик,  преувеличенные похвалы  и брань. И если что-нибудь может
вредить такому  великому явлению в литературе, так уж, конечно,  исполненное
детского  энтузиазма и  детской добродушной искренности удивление, видящее в
творении  не то великое, которое  в  нем есть действительно,  а  то великое,
которого  в нем совсем  нет. Что  же касается до ожесточенной брани,  -- чем
неосновательнее она, тем более  служит  в  пользу и  прославление  творения,
которое силится  она унизить  и  загрязнить  собою.  "Герой нашего  времени"
Лермонтова имел замечательный успех,  как все,  что ни  появляется  в России
ознаменованного  печатью  высшего  таланта;  но  успех  этого  превосходного
творения  был  бы,  без  сомнения,  еще блестящее и прочнее, если б не  имел
несчастия  нигде  не встретить  себе  ожесточенных нападок и если  б не имел
несчастия встретить  написанную  слогом  афиш  похвалу  в  одном  захолустье
газетной  литературы, откуда бы  и  должны были раздаться  хулительные вопли
оскорбленной  самолюбивой  посредственности  276. "Мертвые  души"
избежали подобного несчастия, и зато  успех их напоминает собою успех первых
произведений  Пушкина. Мы  здесь  разумеем  не материальный  успех,  хотя  и
достоверно  знаем,  что "Мертвых душ" скоро  нельзя будет достать ни в одной
книжной   лавке,  несмотря  на  то,  что  они  печатались  в  большом  числе
экземпляров, но успех нравственный, состоящий  в том,  что "Мертвые души" со
дня  на день  более  и  более  раскрываются перед  глазами  публики  во всей
бесконечности  и  глубокости их идеального значения, со дня на день  более и
более  приобретают  себе  почитателей и приверженцев даже  между людьми,  не
могшими оценить их сразу, при первом чтении, и со дня  на день более и более
становятся живою новостию  минуты, вместо того, чтоб постепенно отступать  в
архив  решенных дел  и старых, потерявших свой интерес новостей... Трудитесь
же,  почтенные  сочинители,  пишите  новые  брани  на  "Мертвые  души"  и их
знаменитого творца,  чтоб  выше и  выше еще  становились они, и без  вас уже
высоко ставшие! ...
     * За и против.

     В. П. Боткину
     Спб., 23 ноября, 1842
     ...   Гоголь  прислал   вовремя  Сцену   после   представления  комедии
277 -- удивительная вещь --  умнее я ничего  не читывал по-русски
...

        "РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В 1843"
     ...  Со   времени  выхода  в  свет  "Миргорода"  и  "Ревизора"  русская
литература   приняла   совершенно  новое  направление.  Можно  сказать   без
преувеличения, что  Гоголь  сделал  в  русской романической прозе  такой  же
переворот, как Пушкин в поэзии. Тут  дело идет не  о стилистике, и мы первые
признаем  охотно  справедливость  многих  нападок  литературных  противников
Гоголя на его язык, часто небрежный и неправильный. Нет,  здесь дело идет  о
двух  более важных вопросах: о  слоге  и  о создании.  К  достоинствам языка
принадлежит только правильность,  чистота,  плавность,  чего  достигает даже
самая пошлая бездарность путем  рутины и труда. Но слог,  это -- сам талант,
сама мысль. Слог  --  это  рельефность,  осязаемость  мысли;  в  слоге  весь
человек;  слог всегда оригинален  как  личность,  как  характер.  Поэтому  у
всякого великого писателя  свой слог: слога нельзя разделить на  три рода --
высокий, средний  и низкий:  слог делится на столько родов, сколько есть  на
свете  великих или по крайней  мере сильно даровитых  писателей. По  почерку
узнают руку человека и на  почерке основывают достоверность собственноручной
подписи человека; по слогу узнают великого писателя, как по кисти -- картину
великого живописца. Тайна слога заключается в уменьи до того  ярко и выпукло
изливать  мысли, что  они  кажутся  как будто  нарисованными, изваянными  из
мрамора.  Если  у  писателя  нет  никакого  слога,  он  может  писать  самым
превосходным  языком,  и  все-таки  неопределенность  и  --  ее  необходимое
следствие  -- многословие будут придавать его сочинению  характер  болтовни,
которая утомляет  при  чтении  и  тотчас  забывается  по  прочтении. Если  у
писателя есть  слог,  его эпитет резко определителен,  всякое слово стоит на
своем  месте,  и  в немногих  словах схватывается  мысль, по  объему  своему
требующая  многих слов. Дайте обыкновенному переводчику перевести  сочинение
иностранного писателя,  имеющего  слог;  вы увидите, что  он своим переводом
расплодит подлинник,  не  передав ни  его  силы,  ни  определенности. Гоголь
вполне владеет слогом. Он не пишет,  а рисует; его фраза, как живая картина,
мечется  в глаза  читателю, поражая  его  своею  яркою  верностию  природе и
действительности.  Сам  Пушкин  в своих  повестях  далеко  уступает Гоголю в
слоге, имея свой  слог и  будучи,  сверх того, превосходнейшим стилистом, то
есть владея в совершенстве языком. Это происходит оттого, что Пушкин в своих
повестях  далеко  не то,  что в  стихотворных произведениях или  в  "Истории
Пугачевского бунта",  написанной  по-тацитовски.  Лучшая  повесть Пушкина --
"Капитанская  дочка",  далеко  не  сравнится  ни с одною  из лучших повестей
Гоголя,  даже  в  его  "Вечерах  на  хуторе".  В  "Капитанской  дочке"  мало
творчества  и  нет художественно  очерченных характеров, вместо которых есть
мастерские  очерки и силуэты  279.  А между тем  повести  Пушкина
стоят  еще  гораздо  выше всех  повестей  предшествовавших Гоголю писателей,
нежели  сколько  повести Гоголя стоят  выше  повестей  Пушкина. Пушкин  имел
сильное  влияние  на  Гоголя --  не  как  образец,  которому бы  Гоголь  мог
подражать, а как художник, сильно двинувший вперед искусство и не только для
себя, но и для других  художников  открывший  в сфере  искусства новые пути.
Главное влияние Пушкина на  Гоголя заключалось в той народности, которая, по
словам  самого Гоголя,  "состоит не  в  описании сарафана,  но в самом  духе
народа". Статья Гоголя  "Несколько слов о Пушкине"  лучше всяких рассуждений
показывает,  в чем состояло влияние на  него  Пушкина.  Приученная  к тону и
манере повестей Марлинского,  русская  публика не  знала,  что и подумать  о
"Вечерах" Гоголя. Это был совершенно новый мир творчества, которого никто не
подозревал и возможности. Не знали,  что думать о нем, не знали, слишком  ли
это что-то хорошее, или  слишком дурное.  Повести  в  "Арабесках":  "Невский
проспект"  и "Записки  сумасшедшего", потом "Миргород" и, наконец, "Ревизор"
вполне  обрисовали  характер гоголевской  поэзии,  и  публика,  равно как  и
литераторы, разделились на  две стороны, из которых  одна,  преусердно читая
Гоголя, уверилась, что имеет  в нем  русского  Поль-де-Кока, которого  можно
читать, но