что все достоинство
этого сочинения не может быть постигнуто сразу. Вот  что говорят твои строки
и чего, может  быть, ты не знаешь сама... И мысль, что "М. д." не произведут
во мне должного удивления, должна была тебе притти, потому что совсем не так
слушала я "Ревизора" и не  таково было впечатление  на меня этой пьесы, и ты
это  знала!  Этому  причиною  были  совсем  другие  обстоятельства. Не знаю,
передало ли мое предыдущее письмо то глубокое впечатление, которое произвело
на меня это сочинение; я чувствую, что полный отчет  отдать  в  нем было  бы
трудно. Только  поверь мне, что я ценю  его так высоко, как должно, и что ни
одна мелочная подробность из  разговоров всех  этих  ничтожных людей, а  еще
менее,  ни одно из тех восторженных,  как  ты  говоришь,  мест,  где говорит
Гоголь сам от  себя, не  прошло не замеченным,  не почувствованным мною. Ах,
как приятно и в разлуке знать, что чувства наши были одинаковы". и проч.
     Вот  вам точные  выписки: выкинуты только нежные  названия.  Хотел было
выбрать из  других писем, но устал писать. Обнимаю вас, милый друг, крепко и
горячо. Я лучше себя чувствую и привыкаю понемногу.
     Погодин писал ко мне из Парижа от 1-го октября <1842>:
     "Как  горько  было мне услышать, что Константин напечатал свою статью о
Гоголе!  Как  досадно мне было на вашу слабость!  Неужели и в  вас недостало
столько литературной доверенности  ко  мне,  чтоб согласиться  со мною,  что
статья  не годится для печати в первом  виде? Неужели  я не напечатал ее без
основания? Неужели легко мне было прислать ее назад? Неужели не рад бы я был
всякому успеху Константина?" и проч. и проч.
     Теперь следует письмо Гоголя, полученное мною 11-го августа.
     "Гастейн, июля 27/15 <1842>.
     Здоровы  ли вы,  Сергей  Тимофеевич,  и что  делается со всеми  вашими?
Напишите  мне  об  этом две-три строчки:  это  мне нужно. Вы  верно знаете и
чувствуете,  что я об вас думаю часто. Из Москвы никто не догадался написать
мне  в Гастейн, и я слышу  чрез  то  какую-то пустоту, которая мне несколько
мешает  вдыхать в  себя  полную жизнь.  --  Я  пробуду  в  Гастейне вместе с
Языковым еще недели три, и в конце августа хотим ехать вместе в Венецию, где
пробудем  недели  две,  если  не  больше;   и  потому  вы  адресуйте,   если
почувствуете благодатное желание  писать, прямо  в Венецию  poste  restante.
Напишите мне все: как вы проводите время, хороша ли дача,  хороша ли  рыбная
ловля  и веселы  ли как следует ваши дети?  Ольге  Семеновне скажу, что буду
писать к ней, что предмет письма очень  светел, и потому прошу  ее  быть как
можно  светлее до самого получения  письма.  Да  кстати о  письмах.  Пошлите
кого-нибудь на квартиру Нащокина (у Старого Пимена, в доме Ивановой) узнать,
получено ли им письмо мое? Письмо это очень нужно и касается прямо его дела,
а  потому мне хотелось  бы,  чтобы оно было  получено  во  всей  исправности
106. -- А моему милому Константину Сергеевичу напишу тоже письмо,
несколько  нужное для нас  обоих. --  Сделайте  милость, обнимите всех, кого
увидите из моих знакомых. Если <H. Ф.  и К. К.> Павловы точно едут, то
вы мне сделаете большую услугу присланьем чрез них некоторых книг, а именно:
"Памятник  веры",  такой совершенно,  как у Ольги Семеновны,  и  "Статистику
России"   Андросова   107,   и   еще,   если  есть   какое-нибудь
замечательное  сочинение статистическое  о России  вообще  или  относительно
частей ее, вышедшее  в последних годах, то хорошо бы очень присовокупить его
к ним. Кажется, вышел какой-то толстый том от Мин. Внут. Дел. --  А Григория
Сергеевича  попрошу присылать мне реестр всех сенатских дел за прошлый год с
одной простой отметкой: между какими  лицами завязалось дело и  о  чем дело.
Этот реестр можно присылать частями при письмах ваших. Это  мне очень нужно.
Да чуть было не позабыл  еще  попросить о книге  Кошихина:  При царе Алексее
Михайловиче 108.  Я  прошу вас записать  цену  их, чтобы  я знал,
сколько вам должен.  -- Я уверен, что Павловы не  откажутся привезть мне их.
Обнимите их от меня обоих. Они верно не сомневаются в том, что я очень хотел
бы их увидеть. Около октября 1-го я надеюсь быть в Риме.
     Прощайте. Не забывайте меня и пишите. Посылаю вам мой душевный поцелуй.
     Ваш Гоголь,
     Из  Петербурга я писал  письма  -- к вам, Ел. В.  Погодиной и к Над. Н.
Шереметевой. Если  вам случится увидеть последнюю, скажите, что я буду к ней
еще писать скоро и дайте ей мой адрес".
     Надобно  признаться, что почти все  поручения  Гоголя  насчет  присылки
статистических и  других книг,  а  также выписок  из дел и деловых регистров
исполнялись  очень плохо; а между  тем очевидно, что  все это было ему очень
нужно для второго тома "Мертвых душ". Павловы не поехали за границу, да и не
думали ехать, а Гоголь счел их пустые слова за настоящее намерение. Конечно,
отъезжающих за границу  и кроме их  было  довольно, но  мы плохо  верили  их
аккуратности.  Не  помню, с кем-то были  посланы один раз бумаги и книги, но
они  совсем  не дошли до Гоголя  и пропали. Несмотря  на  такие уважительные
причины,  должно  сознаться,  что  все  мы без исключения были  не  довольно
внимательны к просьбам Гоголя. Я должен к этому присовокупить, что некоторые
сведения, каких  требовал Гоголь,  мне казались все равно недостаточными для
узнания  настоящего  дела  и  даже  вредными,  потому что сообщали  неверные
понятия.
     Теперь  следует  одно  из самых замечательных и  самое огромное  письмо
Гоголя.
     Надобно рассказать, как я получил его. Это случилось в начале сентября,
именно 2-го. В этот  день  поутру прочел  Я вслух переделанную и дополненную
повесть Гоголя "Портрет", напечатанную в 3  No "Современника". Не защищаю ее
фантастического  содержания; но  все дополнения, относящиеся  к  погибающему
дарованию художника, привели меня в такой восторг,  что слезы несколько  раз
прерывали  мое  чтение;  тем не  менее оно было  так выразительно,  что  все
слушавшие меня вполне разделяли мое восхищение 109. Целый день мы
все  были  полны  того  благодатного  чувства,  которое  оставляет  по  себе
художественное создание. Вечером поехал  я  в  Английский  клуб  и  сел,  по
обыкновению, играть  в карты. Вдруг  приходит Томашевский и подает мне очень
толстое письмо от Гоголя. Продолжая играть, я распечатал его, чтоб пробежать
некоторые  строки;  но я попал  на  такие слова, которые  сделали  для  меня
продолжение игры  невозможным. Я  нашел на свое  место другого игрока  и  на
извозчике прискакал домой;  дома  не только удивились, но даже встревожились
моим  необыкновенно скорым возвращением, но я развернул письмо и прочел моей
семье следующее:
     "Гастейн, 18 (6) августа <1842>.
     Я получил ваше милое письмо и  уже несколько раз перечитал его.  Вы уже
знаете, что  я уже было соскучился, не имея  от вас никакой вести, и написал
вам формальный запрос.  Но теперь, слава богу, письмо ваше в моих руках. Что
же сделалось с тем, что писала, как видно из слов ваших, Ольга Семеновна, --
я никак не могу понять: оно не дошло ко мне. Все ваши  известия, все, что ни
заключалось в письме вашем, все до последнего слова и строчки было для  меня
любопытно и равно приятно, начиная с вашего препровождения времени, уженья в
прудах и реках, и до известий ваших о "Мертвых душах". Первое впечатление их
на публику совершенно то, какое  подозревал я  заране. Неопределенные толки,
поспешность быстрая  прочесть и ненасыщенная пустота после прочтенья, досада
на  видимую беспрерывную мелочь  событий жизни, которая  становится невольно
насмешкой и упреком, -- все это я знал заране. Бедный читатель  с  жадностью
схватил в  руки книгу,  чтобы  прочесть ее, как занимательный, увлекательный
роман,  и,  утомленный,  опустил   руки   и   голову,  встретивши  никак  не
предвиденную скуку. Все это я знал. Но  при всем этом подробные известия обо
всем  этом мне  всегда  слишком интересно слышать.  Многие  замечания,  вами
приведенные,  были  сделаны  не  без  основания  теми, которые  их  сделали.
Продолжайте сообщать я впредь,  как бы они ни казались ничтожны. Мне все это
очень нужно. Само по  себе разумеется,  что приятнее всего было  мне  читать
отчет ваших собственных впечатлений, хотя они были мне отчасти известны. Бог
одарил  меня проницательностью, и я прочел в лице вашем во время чтения все,
что  мне было нужно. Я не рассердился на вас за неоткровенность. Я знал, что
у всякого  человека есть  внутренняя нежная  застенчивость, воспрещающая ему
сделать замечания насчет того, что, по мнению  его,  касается слишком тонких
чувствительных струн, прикосновение к которым, как бы  то ни было, но все же
сколько-нибудь  раздражает  самое простительное  самолюбие.  Самая искренняя
дружба не  может совершенно изгладить этой застенчивости. Я знаю, что  много
еще протечет  времени,  пока узнают меня  совершенно,  пока узнают,  что мне
можно все говорить и более всего то, что более всего трогает  чувствительные
струны. Так же, как я  знаю и то, что придет наконец такое время, когда  все
почуют, что нужно  мне сказать и  то, что (заключается) в собственных душах,
не скрывая ни одного из  движений, хотя эти движения не ко мне относятся. Но
отнесем  будущее к  будущему и будем  говорить о настоящем. Вы говорите, что
молодое поколение лучше и скорее  поймет. Но горе, если бы не было стариков.
У молодого слишком много любви  к  тому, что восхитило его; а где  жаркая  и
сильная любовь,  там уже невольное пристрастие. Старик прежде  глядит  очами
рассудка, чем  чувства, и чем  меньше  подвигнуто его чувство, тем ясней его
рассудок и может сказать всегда частную, по-видимому,  маловажную и простую,
но  тем не  менее истинную  правду. Если  бы сочиненье  мое произвело равный
успех и эффект  на  всех  -- в этом была бы беда. Толков бы не было; всякий,
увлеченный важнейшим и главным,  считал бы  неприличным говорить о  мелочах,
считал бы мелочами замечания о незначительных уклонениях, о всех проступках,
по-видимому ничтожных.  Но теперь, когда еще не раскусили, в чем дело, когда
не  узнали  важного и главнейшего, когда сочинение не получило определенного
недвижного определения, --  теперь нужно ловить толки и  замечания; после их
не будет. Я знаю, что самые близкие люди, которые более других чувствуют мои
сочинения, я знал, что и они все почти ощутят разные впечатления. Вот почему
прежде  всего  я  положил прочесть вам,  Погодину и  Константину,  как  трем
различным  характерам, разнородно  примущим первые  впечатления.  То,  что я
увидел в замечании  их, в  самом молчании  и  в  легком движении недоуменья,
ненароком  и  мельком  проскальзывающего по  лицам, то принесло  мне уже  на
другой  день пользу,  хотя бы оно принесло мне  несравненно большую  пользу,
если бы застенчивость не помешала каждому рассказать вполне  характер своего
впечатления.  Человек,  который отвечает на вопрос ограждающими словами: "не
смею  сказать утвердительно, не  могу судить по первому впечатлению", делает
хорошо;   так  предписывает  правдивая  скромность.   Но  человек,   который
высказывает  в  первую  минуту  свое  первое  впечатление,  не  опасаясь  ни
компрометировать себя,  ни оскорбить  нежной разборчивости и  чувствительных
струн друга, тот человек великодушен. Такой подвиг есть верх доверия к тому,
которому  он  вверяет свои  суждения и которому  вместе с тем  вверяет,  так
сказать,  самого себя.  Иными  людьми овладевает  просто  боязнь  показаться
глупее, но мы  позабыли, что человек уже так создан, чтобы  требовать вечной
помощи  других.  У  всякого  есть что-то, чего  нет  у  другого;  у  всякого
чувствительнее не  та  нерва,  чем  у  другого,  и  только дружный  размен и
взаимная помощь могут дать  возможность всем увидеть с  равной ясностью и со
всех сторон предмет.
     Я  был уверен, что Конст. Сер. глубже  и  прежде поймет, и  уверен, что
критика  его точно определит значение поэмы.  Но, с другой стороны, чувствую
заочно,  что  Погодин  был  отчасти  прав,   не  поместив  ее,  несмотря  на
несправедливость этого дела. Я  думаю просто, что ей  рано быть напечатанной
теперь. Молодой человек может встретить слишком сильную оппозицию  в старых.
Уже вопрос, почему многие  не могут понять  "Мертвых  душ",  с первого  раза
оскорбит многих. Мой  совет напечатать ее зимою, после  двух или трех других
критик.  Не дурно  также рассмотреть,  не слышится ли  явно: я первый понял.
Этого  слова  не  любят,  и   вообще  лучше,  чтобы  не  слышалось  большого
преимущества на  стороне  прежде понявших. Люди не понимают, что  в этом нет
никакого  греха,  что  это  может  случиться  с  самым глубоко  образованным
человеком,  как  случается  всякому, в  минуты  хлопот  и  мыслей о  другом,
прослушать замечательное слово. Лучше всего, если бы Кон.  Сер.  прислал эту
критику  мне  в,  Рим,  переписавши  ее на  тоненькой  бумажке  для удобного
вложения  в  письме. Я слишком  любопытен читать  ее. --  Ваше  мнение:  нет
человека,  который  бы  понял  с первого  раза  "Мертвые  души",  совершенно
справедливо  и должно распространиться на всех; потому что многое может быть
понятно одному только мне. Не пугайтесь даже вашего первого впечатления, что
восторженность   во  многих  местах  казалась  вам  доходившею  до  смешного
излишества.  Это правда, потому что полное значение лирических намеков может
изъясниться только тогда, когда выйдет последняя  часть.  --  Вере Сергеевне
скажите,   что  я  был  тоже   доволен,  увидевши  в  Петербурге   ее  друга
К<арташевскую>  и  не  жалею даже о кратковременности нашего свидания.
Есть души, что самоцветные камни; они не покрыты корой и, кажется, как будто
и родились уже готовыми  и обделанными. Их видит издали зоркий глаз ювелира,
только замечает  их место,  сказавши:  слава богу! и спешит к тем, где нужно
много  работы,  чтобы отколоть грубую кору  и сколько-нибудь  огранить, дабы
видел всякий,  что это была  не простая земля, но дорогой  камень,  закрытый
вековыми накопленьями всего. Слова и мнения ее вы также выпишите и  пришлите
мне,  хотя, натурально, нужно, чтобы она никак  не знала этого. Все  то, что
идет прямо от души и сердца, мне так же нужно знать, как все то, что идет от
рассудка.
     Вас  устрашает мое  длинное и трудное  путешествие, вы говорите, что не
можете понять  ему  причины; вы говорите,  что несколько раз хотели спросить
меня и все останавливались, не решаясь навязываться самому  на доверенность.
Зачем  же  вы  не  спросили;  никогда  душевная  жажда  вопросить не  должна
оставаться в груди; никогда сердечный вопрос не может быть докучен или не  у
места. Самое большее было бы то, что я ответил бы  вам на это  молчанием; но
если молчание это светло и выражает спокойствие душевное, то  стало быть оно
уже ответ. А  вопрос ваш все-таки был бы  мне  приятен, потому что он вопрос
друга. И что  бы мог я вам  отвечать? Разве произнес  бы  слова  только: так
должно быть! -- Рассмотрите меня и мою жизнь среди вас. Что вы нашли во  мне
похожего на ханжу, или хотя на это  простодушное  богомольство и набожность,
которою дышит наша добрая Москва, не думая о том,  чтобы быть  лучшею. Разве
нашли вы во мне слепую веру во все без различия обычаи предков, не разбирая,
на лжи или на правде они  основаны,  или увлечение новизною, соблазнительной
для  многих  современностью и  модою?  Разве вы  заметили  во  мне юношескую
незрелость или живость в мыслях?  Разве открыли во мне что-нибудь похожее на
фанатизм  и  жаркое, вдруг рождающееся увлечение  чем-нибудь? И если  в душе
такого   человека,   уже  по  самой  природе  своей  более  медлительного  и
обдумывающего,   чем   быстрого   и   торопящегося,   который  притом   хоть
сколько-нибудь умудрен и опытом, и жизнью, и познанием людей и свыше; если в
душе  такого   человека  родилась  подобная  мысль,  мысль  предпринять  это
отдаленное  путешествие:  то  верно  она уже  не есть  следствие мгновенного
порыва;  верно  уже слишком благодетельна  она; верно далеко  оглянута  она;
верно  и ум, и душа, и  сердце соединились  в одно,  чтобы  послужить  такой
мысли. Но если  бы даже и не могло заключаться в  ней никакой обширной цели,
никакого подвига  во имя  любви к  братьям, никакого дела во имя  Христа: то
разве  вся  жизнь моя  не стоит  благодарности?  Разве  небесные минуты  тех
радостей, которые я слышу, не вызывают благодарности? Разве прекрасная жизнь
тех   прекрасных   душ,   с  которыми  встретилась  душа  моя,  не  вызывает
благодарности? Разве любовь, обнявшая мою душу  и возрастающая в ней более и
более  с  каждым  днем,  не  стоит  благодарности?  Разве  в  сих   небесных
торжественных минутах не присутствует Христос? Разве в сем высоком союзе душ
не присутствует  Христос? Разве эта любовь не есть  уже  сам Христос?  Разве
все,  что отрывается от земли и земного, не есть уже Христос? Разве в любви,
сколько-нибудь  отделившейся   от   чувственной   любви,  уже  не   слышится
мелькнувший  край  божественной  одежды  Христа? И сие  высокое  стремление,
которым стремятся  прекрасные души одна  к  другой,  влюбленные в одни  свои
божественные качества, а не  земные,  не есть ли уже  стремление ко  Христу?
"Где  вас двое,  там есть церковь моя". Или никто не слышит сих божественных
слов?  Только  любовь,  рожденная  землей  и  привязанная  к  земле,  только
чувственная  любовь, привязанная  к  образам человека, к лицу, к видимому, к
стоящему  перед нами  человеку, та  любовь только не зрит Христа.  Зато  она
временна, подвержена  страшным  несчастьям  и  утратам.  И  да молится вечно
человек, чтобы спасли его небесные  силы от сей ложной, превратной любви! Но
любовь душ -- это вечная любовь. Тут нет утраты, нет разлуки, нет несчастий,
нет смерти.  Прекрасный образ, встреченный на земле, тут утверждается вечно;
все,  что на земле  умирает, то  живет здесь вечно, то воскрешается  ею, сей
любовью в ней  же, в  любви, -- и она  бесконечна,  как бесконечно  небесное
блаженство.
     Как же  вы хотите,  чтобы в груди того, который услышал высокие  минуты
небесной жизни, который услышал любовь, не возродилось  желание взглянуть на
ту  землю, где  проходили  стопы  того,  кто  первый  сказал слово любви сей
человекам, откуда  истекла она на мир. Мы движемся  благодарностью к  поэту,
подарившему нам  наслаждения  души своими произведениями; мы спешим принесть
ему  дань уважения; спешим посетить его могилу, и никто не удивляется такому
поступку, чувствуя, что стоит уважения и самый великий прах его. Сын  спешит
на могилу отца, и никто не спрашивает его о причине, чувствуя, что дарование
жизни  и  воспитание  стоят  благодарности.  Одному  только  тому,  кто  рай
блаженства низвел  на землю, кто виной  всех высоких  движений,  тому только
считается как-то  странным поклониться в самом месте его земного странствия.
По крайней мере,  если кто из среды нас предпримет такое путешествие, мы уже
как-то с изумлением  таращим на него  глаза; меряем его с ног до головы, как
будто  бы  спрашивая:  не ханжа  ли  он, не безумный ли он? Признайтесь, вам
странно  показалось, когда  я в  первый раз  объявил вам  о таком намерении.
Моему  характеру,  наружности,  образу мыслей, складу  ума и  речей и жизни,
одним  словом, всему тому, что составляет  мою природу,  кажется неприличным
такое  дело.  Человеку,  не носящему  ни  клобука,  ни  митры,  смешившему и
смешащему людей, считающему и доныне важным делом выставлять неважные дела и
пустоту жизни,  такому  человеку, не  правда ли,  странно предпринять  такое
путешествие? Но  разве не бывает в природе странностей? Разве вам не странно
было   встретить   в   сочинении,  подобном   "Мертвым   душам",  лирическую
восторженность?  Не  смешною  ли  она  вам  показалась вначале,  и  потом не
примирились ли вы с нею, хотя не вполне еще узнали <ее> значение? Так,
может быть, вы примиритесь потом и с сим лирическим движением самого автора.
И как м