ончательно утвердила между нами самые удовлетворительные отношения.
     * Гостинице.

     Отношения  мои с  двумя калабрийцами --  моими,  спутниками в карете --
оказались чуть ли еще не лучше и во всяком случае гораздо замечательнее. Оба
спутника были в коротеньких бархатных куртках,  в панталонах  до  колена,  в
чулках и ботинках;  классическая круглая шляпа с огромными полями  и широкий
плащ  тоже украшали  их,  но  первый знакомец, высокий,  молодой  и красивый
мужчина, с горбатым носом и черными волосами, вел себя как испанский  гранд.
Он молча и с достоинством подавал мне руку поутру, мало говорил в карете, но
с изысканной учтивостию отвечал  на вопросы, почти всегда улыбаясь; вместе с
тем  он  отдавал  и  принимал  взаимные  услуги,  столь  обыкновенные  между
путешественниками, очень  важно  и  серьезно.  Я  часто посматривал на  него
украдкой, стараясь уяснить себе  свойства  и  особенности этого  изящества в
обращении, которое в торговцах кожами, какими оба они были, меня чрезвычайно
поражало... Я  тогда еще не  знал  этой  итальянской природы, носящей в себе
самой возможность простого и естественного  достижения всех родов  красоты и
благородства. Гораздо позднее  ознакомился я с удивительными типами, которые
в  нищенской,  прорванной куртке, наброшенной на плечо, стоят  и смотрят как
герои, и с чудными характерами, которые за обухом мясника или  за  прилавком
портного  мыслят, как  рыцари.  Товарищ  моего испанского гранда был  создан
иначе. Это был живой человек, нисколько не красивый,  широколицый, с лысиной
на голове,  уже пожилой и  необычайно добродушный  -- качество, весьма  ясно
светившееся и в  быстрых черных глазах его. Не знаю, за что он привязался ко
мне  с   первого   раза.  Тут   опять   действовало  врожденное  итальянское
добросердечие и то непосредственное чувство, которое у свежих народов бывает
вообще неугомонно. Его видимо взволновало  мое положение  путешественника из
далекой  страны,  без   знакомых  и   друзей.   Угождениям  не  было   меры.
Предупредительность  не  знала границ.  Он  суетился от  глубокой, сердечной
доброты и  по действию живого воображения, мгновенно и случайно пораженного.
Всю дорогу  смотрел он  за мной во все глаза и часто, наклоняясь ласково  на
мою  сторону,  спрашивал, улыбаясь: "А есть  ли такие горы у  вас  в Рушии?"
Вопросы подобного рода  почти не  сходили у него  с языка: усматривал ли  он
признаки внимания  и удовольствия  на моем  лице, как тотчас  же обращался с
запросом: есть ли в Рушии шоссе, реки, лошади, австерии,  собаки, деревья, и
при  моих утвердительных  ответах  оставался совершенно счастлив, словно ему
подарили  какое-либо  поместье  со  всеми  этими  предметами.  К этому  надо
прибавить  самое решительное, абсолютное отсутствие всяких сведений и ученой
образованности,  заставившее его раз спросить:  не одну ли веру с турками мы
исповедуем? Зато суетливая доброта его не отступала от меня ни на шаг во всю
дорогу. Помню, что раз под вечер мы достигли высшей точки Апеннин: я, вместе
с моим неотступным  провожатым, шел  пешком, и  мы далеко оставили  за собой
ветурина. Когда открылась передо  мной вся панорама  этого хребта  с горами,
которые составляли бесчисленные перспективы  для  глаза,  прерывая воздушное
пространство своими вершинами и  слабея  в красках все далее  и  далее --  я
остановился в невольном изумлении. Тут не было ничего ломаного, угловатого и
хаотического, как в  Альпах, еще недавно мною  покинутых;  это  было  просто
словно    окаменелое,    широкое   море,   где   каждая   волна    приобрела
самостоятельность, отразилась живописно на другой, а последняя уже слилась с
белесоватой  полосой  неба.  Оттенок  вечерней  зари,  пробивавшейся  сквозь
облака, бросал  на дальние вершины яркий,  багровый  свет и оттенял  сильнее
ближайшее к  нам.  Я хотел что-то  сказать сопутнику моему, но его  не  было
возле  меня. В это  время подъехал  ветурино и строгим голосом  приказал нам
садиться в карету, под тем предлогом, что теперь мы  будем  спускаться очень
скоро,  рысью.  Я  тотчас  же повиновался, а  за  мной  прыгнул  в карету  и
пропавший мой спутник. Он  с торжеством держал в  руке пучок полевых цветов,
набранных им  в горах, и, подавая его  мне, сказал отлично громким  голосом,
как  обыкновенно  говорят  итальянцы  иностранцу,  на  способность понимания
которого не совсем надеются: "Положите, положите --  эти цветы, эти цветы --
в книжку свою, в книжку свою -- и когда будете в Рушии, у себя, -- вспомните
о них".  Я  положил  цветки  в путеводитель  Муррая, где они и теперь у меня
покоятся.
     Что  касается  до  швейцарского подмастерья,  то это  был пария  нашего
общества. Все мои сопутники чувствовали  себя  по  состоянию  и гражданскому
положению выше бедного юноши и оказывали  ему совершенное невнимание; только
один  я  отводил ему душу несколькими немецкими  фразами,  погружавшими  его
постоянно в какой-то трепет. Застенчивость и робость его были непобедимы. Он
не конфузился только тогда, когда спал, а спал он много в карете, и спал уже
совершенно откровенно. Раскинувшись прямо  и по сторонам,  он делался  тогда
почти единственным хозяином кареты,  предоставляя в ней товарищам своим, как
будто из милости, кой-какие уголки. Вероятно,  ветурино  принял его в  число
сопутников  за совершенную безделицу, потому что смотрел на него и обращался
с ним постоянно с презрением.
     Следуя  привычкам  своей родины, молодой швейцарец почти никогда не шел
по шоссе, а  большей частию карабкался целиком по горам  и всегда опереживал
возницу,  строго придерживавшегося прямой  линии. Раз, когда он, выскочив из
кареты,  прямо  полез  на  скалу,  я видел,  как  ветурино  бросил  на  него
невыразимо  саркастический  взгляд и произнес  сквозь зубы,  точь-в-точь как
Лаблаш в "Севильском цирюльнике": "Che bestial"
     Таким образом, за час  до солнца, когда в горах еще волновалась сырость
весенней  ночи,  начинали  мы  путешествие,  закутываясь  в  свои  шинели  и
прижимаясь к своим  уголкам; но  мало-помалу  с возрастающей  теплотой  дня,
иногда очень ярко показывавшегося из-за вершин,  сбрасывали шинели, вместе с
последними остатками дремоты. Тогда останавливались мы в какой-нибудь горной
котловине,  у  подъезда  одной из тех каменных  хижин, построенных  из  едва
обтесанного булыжника, где внизу у очага живет семейство хозяина,  исправляя
там и  все свои  нужды, -- и завтракали. Часто случалось  мне смотреть, сидя
перед уединенной гостиницей, на клочок неба, видимый из ущелья, и любоваться
облаками, которые пробегали  вверху,  точно китайские  тени,  свертываясь на
узком полотне и  оставляя  по скату гор там и сям оторванные  куски и  точки
прозрачного тумана. Иногда  въезжали мы  обедать и отдыхать в  средневековое
местечко, с  мрачной  башней у  моста, перекинутого через обрыв, с романским
собором  в середине  и с остатками  полуразрушенного  замка в конце, где еще
иногда  сохранялся  аристократический  донжон...  * И  чем  грознее казалась
наружность   такого  местечка,  тем   сильнее  действовало  сонное   мертвое
спокойствие,  царствовавшее на его  улицах.  Казалось,  шумная средневековая
жизнь отошла  отсюда  для того,  чтоб оставить  за  собой  пустоту,  изредка
наполняемую порывами современной жизни,  которая  иногда  мгновенно  и бурно
проносится над  этими местами, позабытыми историей, и снова  покидает их  на
сон  и   невозмутимую  тишину.  Было  что-то   соответственное  между  нашим
медленным,  ленивым путешествием  и этой  летаргической  жизнию,  которая не
заботится о  времени, не бегает  за ним с судорожной страстию, как остальная
Европа, и равнодушно дает  ему течь мимо  себя...  Как будто сам переживаешь
это  душевное состояние и  радуешься,  что  мог  испытать  его.  Невыразимое
наслаждение  доставляли  мне  те  счастливые долины, которыми перерезываются
Апеннины,  оставляя в воображении  одно  воспоминание  своих садов. Читатель
может  найти  в прекрасной  книге  мистера Миттермайера об  Италии  описание
замечательно  человеческих, мягких отношений между владельцами земель в этой
стране  и  их  фермерами,  между  фермерами  и  их  работниками,  отношения,
удалившие язву  сословной вражды, которой страдает Западная  Европа. Все эти
долины,  разбитые  на  множество  владельческих  кусков,  с  их  загородами,
виноградниками, полями, садами живут как будто одновременной жизнию на  всех
своих точках. При спуске с горы видны на далекое пространство плоские кровли
разбросанных хижин;  присутствие человека с его трудом, заботами и радостями
чувствуется, так сказать, во  всех сторонах  картины и  дает  ей  совершенно
особенный смысл. Каждая подробность ее  словно говорит не только за себя, но
и  за человека, а  все вместе представляется как восхитительный пейзаж и как
покров, скрывающий мысль. Олицетворение само  напрашивается здесь  на каждом
шагу.  Помню  необычайное  впечатление, произведенное на меня чудной долиной
Фолиньо, которую я  видел случайно в полном блеске  ясного  солнца,  в самый
полдень.  Изумительная тишина лежала на всех  полях  и  огородах, блестевших
первою  зеленью  весны  и  еще  вдобавок омываемых речкой,  которая  бежала,
светясь  и скрываясь по  временам за  кустами.  Благоухание  лаврового листа
неслось  к  нам   на  склон  горы,  по  которому  мы  спускались  в  долину,
развернувшуюся  у  подошвы ее. Съехав вниз, мы  остановились. У самой дороги
возвышался необычайно грациозный древний храмик Дианы, в чистом вкусе времен
республики,  омываемый рекою  и чудно отражавшийся белыми колоннами и белыми
стенами своими на зелени горы и полей. Нельзя было выбрать лучшего места для
жилища чистой богини, и мертвая тишина, царствовавшая  как в  долине,  так и
вокруг  самого  храмика, казалась  еще  остатком  благоговейного уважения  и
культа, которыми некогда окружали это святилище.
     * Башня.

     Не стану описывать ни Фолиньо, ни Терни с его каскадом, ни Сполетто, ни
других  мест,  прежде нами  осмотренных;  все  это  находится в бесчисленных
описаниях  Италии и обо всем этом  надо говорить много  и  долго,  если  уже
решиться  говорить. Скажу  только,  что  по приближении к  Риму разбросанные
деревни все более и более исчезают  и появляются каменные хижины, толпящиеся
друг к  другу, как  бы ища защиты  от  врагов в общинной  и городовой жизни.
Средневековые башни и  укрепления встречаются чаще. Вскоре  открылись  перед
нами и  покинутые, бесплодные  поля Рима,  по  которым Тибр три раза извился
широкой, мутной лентой прежде вступления своего в вечный город. Мы переехали
его  сперва  у  Боргет,  затем через  Ponte  Mollo --  мост, построенный еще
Августом. Какое-то  подобие массивного темного  колпака,  висевшего на небе,
указало нам место, где находился Петр, но мы держались левее  и через ворота
del Popolo  въехали  в Рим, на  великолепную площадь,  украшенную обелиском,
имея перед собой три улицы, начинавшиеся  церквами, а  налево от  себя  гору
Пинчио с  ее чудными виллами,  в которых  еще не так давно, в XVI  столетии,
жители Рима видели прохаживающуюся тень Нерона, где-то тут погребенного.  Мы
приехали  в  среду  на  страстной  неделе,  28   апреля   1841  года,  после
однонедельного счастливейшего и в полном смысле насладительного вояжа.
     Старомодная  карета наша была,  однакоже, замечена всеми  носильщиками,
факинами и cicerone *, которые вьются около трактиров в Италии, как досадные
и часто невыносимые насекомые. В трактире Hotel de Russie, на  самой площади
del  Popolo,  куда я тотчас бросился, не было ни  одного номера, по  милости
гостей,  прибывших  к  римским  праздникам,  особенно  английских  офицеров,
смещенных на половину жалованья. Они в фантастических, выдуманных ими самими
мундирах наполняли потом церкви и капеллы Рима,  радуясь дешевизне его жизни
и  свободе носить какие угодно самозванные титулы. Я несколько раз изумлялся
неутолимому,  горячечному  любопытству  этих  мирных  воинов, соединенному с
оттенком грубой насмешливости и  презрения. Не  успел, однакож, я убедиться,
что не найду пристанища ни в одном из соседних отелей, как какой-то facchino
** подхватил мой чемодан и понесся вдоль Корсо. Волей или неволей я следовал
за  ним  до  тех  пор, пока он не остановился у одного  дома  на  Корсо, где
подхватил  меня  уже поджидавший  хозяин  квартиры и приказал нести  чемодан
вверх,  в две пустых  и чистых комнатки.  Тут произошла  одна  из тех  штук,
которые так чернят Италию в глазах людей, привыкших судить о всей  стране по
первому  мошеннику,  какой  им  попадется на дороге. Хозяин  потребовал  150
франков платы за  квартиру в  продолжение Святой недели,  и я думал выказать
удивительные познания  местных цен, предложив ту же сумму за весь месяц. Это
было ровно в шесть раз более того, что следовало, -- и едва  торг состоялся,
как хозяин, полагая, вероятно, возможность существования  vendett'ы *** и  в
моей  славянской крови,  явился  ко мне  с  контрактом, обязывавшим  меня не
портить ни диванов, ни стульев, ни столов, ни стен, ни рам, ни полов и проч.
Подписав это  обязательство, я  переоделся  и  тотчас  же  вышел  на  улицу,
расспрашивая  у всех,  куда пройти к  русскому  посольству,  где намеревался
взять адрес Н. В. Гоголя. Между тем облачное небо, сопровождавшее нас во все
время  путешествия, разрешилось  проливным дождем, загнавшим всех в  дома  и
кофейни. Промокши до костей, с трудом отыскал я дом посольства, взял адрес у
швейцара и  еще с большим трудом возвратился домой, потому что ошибся улицей
и  плутал  до тех  пор,  пока  не наткнулся на  извозчичью  коляску, имевшую
твердость не убежать восвояси от дождя.
     * Проводниками.
     ** Носильщик.
     *** Кровной мести.

     На другой  день, прежде  визита  к Гоголю, я  отправился в собор Петра.
Говорили некогда, что все дороги ведут к Риму; можно сказать, что все дороги
в  Риме  ведут или  к  Капитолию, или к Петру. Легко  узнал  я  направление,
перешел  Тибр   по  мосту,  украшенному  вычурными  статуями,  поглядел   на
колоссальную  гробницу Адриана (крепость св. Ангела), похожую  на  громадную
пивную  стопу, и по  прямой линии  достиг великолепной  колоннады,  пропилеи
Петра, а затем  вступил и в  святилище, которое  так долго  грезилось  моему
воображению, но воображение ничего подобного и нарисовать не могло. Несмотря
на  несчастные  украшения  пиластров, принадлежащие  к  упадку  вкуса, линии
собора и сочетания их ясно обозначались и с первого шага как будто  отнимали
возможность  измерить их глазом -- так огромны были  своды над  головой, так
страшно тяжело упирались в землю  пиластры и  росли кверху, к дугам потолка,
которых  принимали  на  себя.  Многим знакомо  двойное  чувство,  испытанное
путешественниками при входе в  этот храм -- чувство бедности отдельного лица
в виду  колоссальной, вековой  постройки и чувство гордости за мысль и  силу
человека. Особенно это двойное,  смешанное чувство  нисходит на  вас, когда,
следуя  по   главному  проходу  (nef),  уже   поражающему   широтой   своего
дугообразного потолка, вы идете прямо на массу света, которая бьет  впереди,
вступаете под самый купол и на  одно  мгновение совершенно теряетесь  в этом
неизмеримом  пространстве,  охваченном   каменным  Пантеоном.   Размеры  так
страшны, что почти уничтожается понятие о них, и нужно какое-либо  сравнение
для ясного их представления.  Колоссальный балдахин Бернини в середине,  над
гробницей апостола, кажется беседкой, и вы с напряженным усилием соображаете
меру его вышины, указываемую  обыкновенно  дорожниками.  Долго бродил  я  по
боковым  отделам  храма, изучая  его  памятники, большею  частию ухищренной,
затейливой  манеры  XVII   столетия,   останавливаясь  перед   колоссальными
мозаическими  картинами его  и осторожно обходя исповеднические  ложи,  пред
которыми стояли толпы народа, исполняющего в эти торжественные дни  духовные
свои обязанности. Особенно занимали меня бесчисленные эффекты,  рождаемые  в
пространствах этого  храма перспективой  и  взаимным сочетанием  каменных  и
мраморных масс,  различно  освещенных. То из-за угла  какого-нибудь пиластра
виднелась колоссальная дуга главного прохода, черная  и как бы отрезанная на
ярком  грунте  пустого  пространства,  образуемого  куполом;  то  выдвигался
какой-либо  памятник  одной  частью  своей,  словно оторвавшейся  от  общего
целого;  то  открывался вкось  балдахин Бернини в темном освещении, а за ним
вдали угол  папской  кафедры, озаренной  светлым лучом  из  окна.  Свет окон
ложился  также  на помост, перерезывался густыми тенями массивных пиластров,
рождая беспрерывные живописные эффекты, которые благодаря громадности здания
имели  колоссальный  и  грандиозный  характер.  Собор  жил  своей  особенной
жизнью... У  одной  стены  я  неожиданно  наткнулся на  моего  калабрийского
радушного знакомца.  Мы обрадовались друг другу.  Он  рассказал  мне,  что в
нынешнее  утро он уже исповедался, был  у  причастья и завтра, кончив все  с
Римом, едет далее в  Неаполь. С неизменной своей  лаской он спрашивал меня о
моих похождениях, глубоко опечалился при  рассказе о  дорогом найме квартиры
и, узнав,  что я намерен отсюда итти пешком отыскивать одного моего земляка,
предложил себя в проводники. Вскоре оказалось, что Strada Felice, близ Monte
Pincio, куда мы должны были направлять путь свой, была столь же мало знакома
ему, как и мне. Он беспрестанно расспрашивал всех прохожих о дороге и  почти
всегда брал не в ту сторону,  которую указывали: излишнее желание отличиться
услугой сбивало его  поминутно  с толку.  Мы остановили  даже  одного весьма
почтенного мужчину  с  важной физиономией и с зонтиком в  руке.  Он подробно
изъяснил  нам  путь,  а  когда,  по  обыкновению,  отойдя  несколько  шагов,
проводник мой  вдруг  повернул ни  с того ни с  сего  в переулок, совершенно
противоположный  указанному направлению,  почтенный старец, позабыв  лета  и
важность, пустился за  ним вдогонку, крича: Ma dove vada, corpo di Bacco? --
Да  куда же  ты  идешь, чорт возьми? -- Запыхавшись,  нагнал  он проводника,
сделал  ему препорядочный выговор,  поставил  на  надлежащий  путь  и,  едва
обращая внимание  на мои изъявления благодарности, спокойно  возвратился  на
свою дорогу. Наконец мы миновали великолепную церковь Maria Maggiore, за ней
дворец Барберини, встречая повсюду народ в необычайном движении и суете, как
обыкновенно бывает перед праздниками  там,  где еще  сохранилось  понятие  о
праздниках, и наконец очутились в Strada Felice, у  дома, носившего желанный
126 нумер 156.  Тут, поблагодарив  от  души моего благороднейшего
сопутника, я крепко пожал ему руку, и мы расстались навсегда.
     В последнем  этаже дома, в просторной передней  я  наткнулся  на сухого
краснощекого старичка,  почтенного владельца этажа, г. Челли, с  которым так
дружно жил  впоследствии, и спросил его о квартире Гоголя. Старичок объявил,
что Гоголя нет дома, что  он уехал за город, никому  неизвестно, когда будет
назад,  да  и  по прибытии, вероятно, сляжет в постель и никого принимать не
станет.  Видно  было, что почтенный старичок выговаривал затверженный  урок.
который  ему крепко-накрепко был внушен Гоголем,  боявшимся посетителей, как
огня.  Но покуда  я старался  убедить его в своих правах на свидание  с  его
жильцом, дверь прямо  перед  нами  отворилась, и  из  нее высунулась  голова
самого Гоголя. Он шутливо сказал старичку: "Разве вы не знаете, что это Жюль
из  Петербурга? Его  надо  впустить. Здравствуйте. Что  ж вы  не приезжали к
карнавалу?" -- прибавил  он по-русски, вводя меня в свою комнату  и затворяя
двери.
     Надо  сказать,  что  около  1832  года, когда  я впервые познакомился с
Гоголем,  он дал  всем своим товарищам по  Нежинскому  лицею  и их приятелям
прозвища,  украсив их именами  знаменитых  французских  писателей,  которыми
тогда  восхищался весь Петербург. Тут были Гюго, Александры Дюма, Бальзаки и
даже один