голя,  ни намерением его ехать ко святым  местам. Все
это казалось  мне  напряженным,  нервным  состоянием  и  особенно страшным в
Гоголе, как в художнике, -- и я уехал в клуб. Без меня было много разговоров
об этом предмете, и особенно Вера приставала к  Гоголю со многими вопросами,
которые, как мне кажется,  не совсем были ему приятны. Например, на  вопрос:
"с каким намерением  он приезжал в Россию -- с тем  ли, чтоб остаться  в ней
навсегда или с  тем, чтоб  так скоро  уехать?" Гоголь отвечал: "С тем,  чтоб
проститься".  Всем  известно,  что и письменно и  словесно Гоголь высказывал
совсем другое  намерение.  На  вопрос,  надолго  ли  едет он, Гоголь отвечал
различно. Сначала  сказал, что уезжает на два года, потом,  что на десять и,
наконец, что он едет на  пять лет.  Ольга Семеновна сказала ему,  что теперь
она ожидает от него описания Палестины, на что  Гоголь отвечал: "Да, я опишу
вам ее, но для того мне надобно очиститься и быть достойну". Через несколько
времени он ушел *, оставя образ у нас, и взял его уже на другой день.
     * В этот день  вечером  он хотел было итти к <М. А.> Дмитриеву, у
которого  очень  давно  не бывал  по пятницам; но он был так расстроен, или,
лучше сказать, так проникнут  высоким  настроением, что не имел силы итти на
скучный вечер, где собирались нестерпимо скучные люди. Дмитриев, несмотря на
свой замечательный ум, никогда вполне не понимал Гоголя.

     В первых числах мая  приехала мать  Гоголя с его  сестрой  Анютой, чтоб
взять с собой Лизу, которая  целый год жила у Раевской, и чтоб проститься  с
сыном, который, вероятно, уведомил ее, что уезжает надолго. Она остановилась
также у Погодина. 1-го мая  вот  что случилось. Гоголь у  нас обедал,  после
обеда часа два сидел у  меня в кабинете и занимался поправкою  корректур,  в
которых  он не столько  исправлял типографические  ошибки, сколько занимался
переменою  слов, а  иногда  и целых фраз.  Корректур был  огромный  сверток.
Гоголь не успел их кончить, потому что условился ехать вместе с Шевыревым на
гулянье,  а  Константин уехал ранее  с  Боборыкиным. В шесть  часов  мы дали
Гоголю лошадь, и он отправился к Шевыреву,  поручив мне  спрятать и запереть
корректуры, так чтоб их никто не  видал. Зная, что  Гоголь должен воротиться
очень  поздно и что в этот  вечер никто нам  не помешает, мы расположились в
моем кабинете, и я начал читать вслух именно те главы "Мертвых душ", которых
мое семейство  еще не знало.  Только что мы  рассчитались, как  вдруг Гоголь
въехал на двор... Сделалась страшная суматоха, и мы едва  успели скрыть наше
преступление Мы  переконфузились  не  на шутку,  потому  что  очень  боялись
рассердить  или,  лучше сказать, огорчить Гоголя;  по  счастью, он ничего не
заметил. Он  приехал в большой досаде  на Шевырева, который не подождал  его
пяти минут и уехал один, ровно в  шесть часов. Поболтав кой  о чем с  нами и
продолжая жаловаться на немецкую  аккуратность  Шевырева,  Гоголь хотел было
уже опять засесть за свои корректуры, как вдруг приехала карета  четверкой в
ряд, которую  из Сокольников прислала  Екат. Алекс.  Свербеева  и  приказала
убедительно просить Гоголя к ним в палатку. Она узнала от  Шевырева, что  он
не  подождал Гоголя и что Гоголь  у нас. Гоголю не очень хотелось ехать, ему
казалось уже поздно, но мы его уговорили, и он уехал.
     Перед своими именинами, по  случаю прекрасной погоды,  еще  до  приезда
матери, Гоголь  пригласил к себе в сад некоторых дам и особенно просил, чтоб
приехала Ольга Семеновна  с Верой. В  шесть  часов вечера  Ольга Семеновна с
Верой  и  Лизой отправились к  Гоголю. Он встретил  их  на террасе я изъявил
сожаление, "что  они не приехали раньше, что так  было хорошо,  а теперь уже
солнце садится". Они сошли  в сад  и гуляли  вместе. Вскоре приехали Екатер.
Алекс.  Свербеева  и  Авд. Петр. Елагина. Гоголь  был  очень смешон  в  роли
хозяина, и даже жалко  было на него смотреть, как он употреблял всевозможные
усилия, чтоб  занимать приехавших  дам.  Ольга Семеновна, Авдотья Петровна и
жена Погодина сели в саду у чайного стола, а Гоголь с Екат. Алекс. и за ними
Лиза с Верой пошли гулять. Гоголь употреблял все усилия, чтоб  занимать свою
спутницу, которую  можно было  занимать только  светской  болтовней,  как он
думал. Две девушки шли за ними и  посмеивались. Истощив, наконец, как видно,
весь свой запас, Гоголь прибегал, например, к следующим разговорам: "Хорошо,
если  б вдруг из  этого дерева выскочил хор песельников и вдруг бы запел", и
тому  подобным  в этом  роде. Все  было  вяло, принужденно  и  некстати;  но
спутница  его считала  долгом находить все очень любезным и забавным и очень
привлекательно улыбалась. Я слышал потом,  как дамы говорили, что Гоголь был
чрезвычайно любезен и остроумен. Наконец пошли пить чай; сделалось холоднее.
Гоголь подавал всем дамам салопы и услуживал, как умел. После чаю воротились
в комнату; тут Гоголь, для той же цели, принялся рассказывать всякий вздор и
пустяки  об водяном лечении Присница, чему дамы очень смеялись, хотя, правду
сказать,   тут  ничего  не  было  смешного,  потому  что  слышалось  тяжелое
принуждение, которое делал  себе Гоголь. Ольга Семеновна и Вера  не могли не
заметить,  что  он был  очень доволен,  когда  уехали Елагина  и  Свербеева.
Проводя их,  он  сел  в угол дивана,  как человек, исполнивший  свой  долг и
довольный, что может отдохнуть. Тут он был совершенно свободен, расспрашивал
их про недавно бывший вечер у Хомякова, именно о том, что там делалось после
его  ухода, про  Одоевского, про  Боборыкина, которые  всегда его забавляли.
Наконец,  когда сделалось  уже совершенно  темно,  Ольга  Семеновна  и  Вера
уехали.
     9-го  мая  сделал  Гоголь  такой  же  обед для  своих друзей  в саду  у
Погодина, как  и в 1840-м году.  Погода  стояла  прекрасная; я был здоров, а
потому присутствовал  вместе с всеми на этом  обеде. На нем были  профессора
Григорьев (проездом случившийся в Москве),  Армфельд, Редкин Грановский. Был
Ст.  Вас.  Перфильев  (особенный  почитатель   Гоголя),  Свербеев,  Хомяков,
Киреевский,  Елагины,  Нащокин (известный друг  Пушкина, любивший  в нем  не
поэта,  а человека, чем очень  дорожил  Пушкин), Загоскин,  Н. Ф. Павлов, Ю.
Самарин, Константин, Гриша 102  и многие  другие  из общих  наших
знакомых.  Обед был шумный  и  веселый, хотя Погодин с Гоголем были в  самых
дурных отношениях и  даже не говорили, чего, впрочем, нельзя было заметить в
такой толпе.  Гоголь шутил и смешил  своих  соседей. После  обеда  Гоголь  в
беседке сам приготовлял  жженку,  и когда голубоватое пламя горящего рома  и
шампанского  обхватило и  растопляло  куски сахара,  лежавшего  на  решетке,
Гоголь говорил, что "это Бенкендорф, который должен привесть в порядок сытые
желудки".  Разумеется,  голубое  пламя  и голубой  жандармский мундир  своей
аналогией подали повод к  такой шутке, которая  после обеда показалась  всем
очень забавною и возбудила громкий смех. Не помню, тут ли был Перфильев.
     Печатанье "Мертвых  душ" приходило к  концу, и к  отъезду Гоголя успели
переплесть десятка два экземпляров, которые ему нужно было раздарить и взять
с  собой. Первые совсем готовые экземпляры были  получены 21-го мая,  в день
именин Константина, прямо к  нам в дом, и  тут же  Гоголь подарил и подписал
один экземпляр имениннику, а другой  нам с надписью:  "Друзьям  моим,  целой
семье  Аксаковых", У нас  было довольно  гостей,  и все обедали в саду. Были
Погодин и Шевырев. Это был в то же время прощальный обед с Гоголем. Здесь он
в третий  раз обещал, что  через два года  будет готов второй  том  "Мертвых
душ", но приехать для его напечатанья уже не обещал. Семейство Гоголя бывало
у нас очень часто,  почти всякий  день. Мать  его также собиралась  ехать  и
брала  с собой вторую свою дочь  Лизу, которая во время пребывания своего  у
Раевской  много  переменилась  к  лучшему,  чем Гоголь был очень доволен. Во
время еще пребывания  своей сестры  у Раевской, месяца за  два до отъезда, у
нее в доме Гоголь познакомился короче с одной почтенной старушкой, Над. Ник.
Шереметевой, которая за год перед сим,  еще не  зная Гоголя лично,  упросила
Раевскую взять его сестру.  Шереметева  была  глуха и  потому, видев  Гоголя
несколько раз прежде,  не  говорила с ним и почти совсем его не знала. Но по
случаю болезни Раевской,  просидев с  Гоголем  наедине  часа  два, она  была
поражена изумлением, найдя в нем горячо верующего и набожного человека. Она,
уже давно преданная исключительно молитве и добру, чрезвычайно его полюбила,
несколько  раз сама  приезжала к нему,  чтоб беседовать  с  ним  наедине, и,
наконец, непременно захотела его проводить. Гоголь, взявши место в дилижансе
на 23  мая, сказал,  что он  едет из  нашего дома и  пригласил ее без всяких
церемоний прямо приехать к нам. Шереметева, побывав поутру у Гоголя, подарив
ему шнурок своей  работы и отдав прощальное письмо, приехала к нам 23-го мая
в субботу, чтоб еще проститься с  Гоголем.  Через четверть часа нельзя  было
узнать,  что  мы  не были  целый  век  дружески  знакомы с этой  почтенной и
достойной женщиной. Когда началось прощанье, она простилась с Гоголем прежде
всех  и  уехала, чтоб не  мешать  Гоголю проститься с  матерью  и  сестрами.
Простившись со  всеми. Гоголь, выходя из  залы, обернулся и перекрестил всех
нас. Я, Гоголь, Константин и Гриша сели  в четвероместную коляску и  поехали
до первой станции, до Химок, куда еще  прежде поехал Щепкин с сыном и где мы
расположились отобедать и дождаться дилижанса, в котором Гоголь  отправлялся
в Петербург. Подъехав к  Тверской заставе, я  как-то выглянул  из коляски  и
увидел,  что  Над.  Ник.  Шереметева  едет  за  нами  в  своих  дрожках.  Мы
остановились, Гоголь вышел и простился с ней очень нежно, а она благословила
и перекрестила  его, как  сына. У самого  шлагбаума подбежал к нам  солдат и
спросил: кто  мы и куда едем? Константин, неспособный ни к  какому роду лжи,
начал  было   рассказывать:  что  мы   такие-то  и  едем  провожать  Гоголя,
отправляющегося за границу; но Гоголь поспешно вскочил и сказал, что мы едем
на дачу  и  сегодня же воротимся в Москву. Я засмеялся, Константин несколько
сконфузился, а  Гоголь  пустился объяснять, что в  жизни  необходима змеиная
мудрость, то есть что не надобно  сказывать иногда никому не нужную правду и
приводить  тем людей в хлопоты и затруднения; что если б он успел объявить о
путешественнике, отъезжающем в чужие края, то у него потребовали бы паспорт,
который  находился  в  то  время  у  кондуктора,  в  конторе  дилижансов,  и
путешественника  бы  не пропустили 103.  Потом  Гоголь
обратился ко  мне с просьбами  старательно  вслушиваться  во все суждения  и
отзывы  о "Мертвых душах", предпочтительно дурные, записывать их из слова  в
слово  и все  без исключения сообщать ему в  Италию. Он уверял меня, что это
для  него  необходимо; просил,  чтоб я не пренебрегал мнениями и замечаниями
людей  самых  глупых  и  ничтожных,  особенно людей,  расположенных  к  нему
враждебно.  Он  думал,  что  злость,  напрягая  и изощряя  ум самого пошлого
человека,  может открыть в сочинении такие недостатки, которые ускользали не
только  от пристрастных друзей, но и от людей равнодушных к личности автора,
хотя бы они были очень умны и  образованны. В такого рода разговорах, но без
всяких искренних, дружеских излияний, которым, казалось  бы, невозможно было
не  быть при расставаньи  на долгое время  между  друзьями,  из которых один
отправлялся с намерением предпринять трудное и опасное путешествие ко святым
местам, -- доехали  мы до первой станции (Химки, в  13 верстах  от  Москвы).
Мих. Сем. Щепкин, приехавши туда прежде нас с сыном, пошел к нам навстречу и
точно встретил нас версты за две до Химок. Приехавши на станцию, мы заказали
себе  обед и пошли  все шестеро гулять. Мы  ходили вверх по маленькой речке,
бродили по березовой роще, сидели и лежали под тенью  дерев; говорили как-то
мало,  не  живо, не  связно  и  вообще  находились  в каком-то  принужденном
состоянии. Гоголь внутренне был чрезвычайно рад, что  уезжает из Москвы,  но
глубоко скрывал свою радость. Он чувствовал в  то же время, что обманул наши
ожидания  и  уезжает  слишком рано  и поспешно, тогда  как  обещал  навсегда
оставаться  в  Москве.  Он чувствовал, что  мы,  для  которых  было  закрыто
внутреннее состояние его души,  его мучительное  положение в  доме Погодина,
которого оставить он не мог без огласки,-- имели полное право обвинять его в
причудливости,   непостоянстве,  капризности,  пристрастии  к  Италии  и   в
холодности  к  Москве  и России.  Он  читал  в  моей  душе,  а также  в душе
Константина,  что,  после тех писем, какие  он писал  ко  мне, его настоящий
поступок,  делаемый  без  искренних  объяснений,  мог показаться  мне весьма
двусмысленным, а сам Гоголь -- человеком фальшивым. Последнего мы не думали,
но,  конечно, с неприятным изумлением и некоторою холодностью, в сравнении с
прежним, смотрели на отъезжающего Гоголя. Мы воротились с прогулки, довольно
скучной, сели обедать, выпили здоровье Гоголя привезенным с собой шампанским
и, сидя за  столом, продолжали разговаривать о  разных  пустяках  до приезда
дилижанса,  который явился очень скоро. Увидав  дилижанс,  Гоголь  торопливо
встал, начал собираться и простился с нами, равно как и мы с ним, не с таким
сильным чувством, какого можно было  ожидать. Товарищем Гоголя в  купе опять
случился  военный,  с иностранной  фамилией,  кажется  немецкой, но  человек
необыкновенной толщины. Гоголь и тут, для предупреждения разных объяснений и
любопытства, назвал себя Гонолем и даже записался  так, предполагая,  что не
будут  справляться  с  его  паспортом.  Хотя  я давно  начинал  быть  иногда
недоволен поступками Гоголя, но в эту минуту я все забыл и чувствовал только
горесть,  что великий  художник  покидает отечество и  нас. Горькое  чувство
овладело  мною, когда  захлопнулись  дверцы дилижанса; образ Гоголя  исчез в
нем, и дилижанс  покатился  по Петербургскому шоссе. В  то  же время, как мы
отправились провожать Гоголя, его мать с дочерьми и Ольга Семеновна, также с
дочерьми,  отправились в  двух  экипажах  к  Троице  помолиться  богу. Марья
Ивановна была очень огорчена: сердце матери предчувствовало долгую разлуку.
     Из всего рассказанного мною очевидно, что в этот приезд Гоголя я не был
доволен  им так, как  в  первый  приезд, хотя  по  его  письмам должно  было
ожидать, что взаимная  дружба наша сделается гораздо сильнее. Повторяю, что,
несмотря на  некоторые  необъяснимые поступки Гоголя, я обвиняю в этом себя,
Мне должно было вмешаться в его неудовольствия с Погодиным, стать между ними
посредником и судьей. Не надобно было смотреть на то, что Гоголь скрывал их;
по рассказам Погодина я должен был понять, как страдал Гоголь. Если б нельзя
было уладить их неприятности, то надобно было так устроить,  чтоб  Гоголь не
жил  с ним вместе. Здесь кстати сказать, что, возвращаясь в  Россию, если не
навсегда,  то  надолго,  Гоголь  не имел намерения жить у Погодина: он хотел
жить вместе с Н. М. Языковым, который по болезни не мог тогда еще воротиться
в Россию.  Впрочем, и то надо  сказать, что впоследствии Гоголь жил вместе с
Языковым в  чужих краях, но не ужился, и, конечно, в этом должно обвинять не
Языкова, у которого  был характер очень  уживчивый.  Причиною неудовольствия
был крепостной  лакей Николая Михайловича, который ходил за ним во все время
болезни усердно, пользовался полной доверенностью своего господина и, по его
болезни, полновластно распоряжался  домашним хозяйством;  Гоголь  же захотел
сам распоряжаться и вздумал нарушать разные привычки и образ жизни больного.
Так, по крайней мере, говорили братья Языкова, к которым будто он писал сам,
а также и его  доверенный лакей. Когда  приехал Языков  на житье в Москву, я
спрашивал его  об  этом; но он  отвечал мне  решительно, что это совершенный
вздор  и  что никаких неудовольствий между ним  и  Гоголем не бывало. Нельзя
предположить,  чтобы братья  Языкова  выдумали эту  историю;  но,  вероятно,
преувеличили, основываясь не на письмах брата, а на письмах его камердинера.
Ник.   Мих.   Языков   до  кончины  своей  показывал   искреннюю  и  горячую
привязанность  к Гоголю. Как бы то  ни было, успел ли бы  я  или нет в своих
действиях  -- вина состоит в том, что я их не начинал и  что  все это пришло
мне  в голову  гораздо  позже. Вскоре после  отъезда Гоголя  "Мертвые  души"
быстро разлетелись по Москве  и потом по всей России. Книга  была раскуплена
нарасхват. Впечатления были  различны,  но  равносильны. Публику можно  было
разделить  на  три  части.  Первая,  в  которой заключалась вся образованная
молодежь  и все люди, способные понять высокое  достоинство Гоголя,  приняла
его с восторгом. Вторая часть состояла, так  сказать, из  людей озадаченных,
которые,  привыкнув  тешиться  сочинениями  Гоголя,  не  могли  вдруг понять
глубокого  и  серьезного  значения  его  поэмы; они  находили  в  ней  много
карикатуры  и, основываясь  на мелочных  промахах, считали многое неверным и
неправдоподобным.  Должно сказать,  что  некоторые из  этих  людей, прочитав
"Мертвые  души" во  второй и  даже в  третий раз,  совершенно  отказались от
первого  своего  неприятного  впечатления и  вполне  почувствовали  правду и
художественную  красоту  творения.  Третья  часть  читателей  обозлилась  на
Гоголя: она узнала себя в разных лицах поэмы и с остервенением вступилась за
оскорбление целой России.  К сожалению, должно сказать, что некоторые добрые
и хорошие люди принадлежали к этой категории и остались в ней навсегда.
     Распродажей  "Мертвых душ"  заведовал  Шевырев и  по мере выручки денег
расплачивался с долгами.
     Мы довольно скоро переехали на дачу. Там перечел я "Мертвые души" вслух
моему семейству, прочитывал каждый день по одной главе, и тут только я понял
всю  великость  этого  творения.  Я  открыл  в  нем  много  красот,  которые
ускользнули от меня во время чтения Гоголя и даже моего собственного, всегда
отрывочного и не вполне внимательного в суете городской жизни. Мать Гоголя с
дочерьми  уехала в свою Васильевку, или Яновщину, уже после  нашего переезда
на  дачу; Марья Ивановна  с  дочерьми  провожала  нас, когда  мы уезжали  из
Москвы,  и простилась  с нами очень грустно; особенно  плакала Лиза, которую
сестра Анюта напугала  рассказами о жизни в глуши Малороссии. Марья Ивановна
--  женщина  необыкновенная. Она так моложава и  хороша  собой,  что  дочери
кажутся  при ней уродами; она вся исполнена самоотвержения  и  тихой любви к
своим детям:  она отдала  им свое сердце  и сама не только не имеет воли, но
даже своих желаний; по крайней  мере не показывает их. Сына любит она  более
всего на свете и между тем должна от него почти отказаться, видеть  изредка,
и то на короткое  время.  Лицо ее постоянно  грустно, особенно после отъезда
Николая  Васильевича;  она плачет  мало, но видно,  как  глубоко огорчена, и
между тем  говорит, что не надобно грустить: ибо у них есть поверье, что тот
человек,  о  котором  грустят,  будет  оттого  грустить больше.  Вера  очень
справедливо пишет в письме к М. Карташевской, что как-то странно видеть мать
Гоголя и  слышать, как она  говорит о нем. Например: "Когда Николинъка писал
"Мертвые души", он желал только добра людям" и т. п. выражения в этом  роде.
В  самом деле, соединение подчеркнутых мною слов очень странно  отзывается в
ушах и в уме  слушателя. Она, конечно, не может смотреть на него  иначе, как
на  сына, и во всех словах о  нем слышится материнское чувство, даже  тогда,
когда  она  говорит  о  нем  как  о великом  писателе.  Как  она боится того
впечатления, которое произведет на целую Россию его новая книга!  Она боится
неприязненного  впечатления  только потому, что  это может его  расстроить и
повредить его  здоровью. Как  интересны все те мелочные подробности, которые
она  рассказывает  про  детство с