,
потому  что  с  этих  пор  симпатии к  земле Вольтера  и  Паскаля становятся
очевидными у нас, пробивают кору  немецкого  культурного наслоения и выходят
на свет. Но  и при этом следует заметить, что русская интеллигенция полюбила
не  современную,  действительную  Францию,  а  какую-то  другую  --  Францию
прошлого,   с   примесью   будущего,   то   есть   идеальную,   воображаемую
фантастическую Францию, о чем говорю далее.
     ... Еще до возвращения  моего на родину, именно в 1842 году, Белинский,
вскоре после  своего памфлета  "Педант"  231,  о  котором  я  уже
упоминал, нанес еще и  другой, тяжелый удар одной  весьма почтенной личности
московского круга  --  ныне покойному К.  С. Аксакову.  Известно, что  К. С.
Аксаков, при  появлении первой  части  "Мертвых  душ",  в  том же 1842  году
написал  статью,  в  которой  проводил  мысль  о  сходстве  Гоголя  по  акту
творчества и силе создания с Гомером и Шекспиром, находя, что только у одних
этих писателей, да  у нашего  автора  обнаруживается дар  указывать в пошлых
характерах  и в самом пороке еще некоторую внутреннюю крепость и своего рода
силу, которые  почерпаются  ими  уже  от принадлежности к мощной и  здоровой
национальности.  К.  С.  Аксаков,  приравнивая  Гоголя  к  Гомеру  по   акту
творчества,  позабыл при  том упомянуть о множестве  гениальных  европейских
писателей,  отличавшихся   тоже  необычайными   творческими   способностями,
которые, таким образом, как  будто ставились все ниже Гоголя, а вдобавок  --
еще  прямо  объявлял,   что  в   деле   романа,  понятого  как   продолжение
древнегреческого эпоса, --  уже ни одно современное европейское имя не может
быть поставлено  рядом с именем Гоголя  ни  в  каком  случае 232.
Ничто  не  могла  возмутить  Белинского  более  этих  афоризмов.  Тот  самый
Белинский,  который  первый  провозгласил  Гоголя   гениальным   художником,
объявлял теперь и печатно,  и устно, что гениальность  Гоголя, как создателя
типов и  характеров,  хотя и не может быть опровергаема,  но имеет  все-таки
значение   относительное.  По   содержанию  и   внутреннему  смыслу   задач,
разрешаемых  русским  автором,  она  ограничена  умственным  и  нравственным
положением  страны,  и дело,  им  производимое,  не может  итти  ни в  какое
сравнение с вопросами и темами европейского искусства,  с  целями, какие оно
себе задавало и задает теперь в лице  лучших своих представителей; что затем
никакой предполагаемой крепости и силы народного духа в выводимых Гоголем на
сцену лицах не  обретается, ни о каком таком значении их,  вероятно, автор и
не  думал,  а  если  и  думал, то  ребячески  ошибался.  Вдобавок  Белинский
прибавлял,  что Гоголь  не  только не выше всех европейских романистов,  но,
превосходя многих из них даром непосредственного  творчества,  наблюдения  и
поэтического чувства, уступает в  объеме и значении основных идей некоторым,
даже  и не очень крупным  явлениям европейской литературы.  Все эти  заметки
наносили достаточно сильный удар новому, предпринятому толкованию Гоголя, но
Белинский присоединил  еще  к  этому  несколько  саркастических  выводов  из
положений своего противника и заключал  спор насмешкой. Последним ударом  --
coup de grace -- этой полемики со стороны Белинского было его заявление, что
если судить  по некоторым лирическим местам  первой  части  "Мертвых душ", в
которых обещаются  изумительные откровения относительно внутренней и внешней
красоты русской жизни, то Гоголь может, пожалуй, утерять и значение великого
русского художника. С тех  пор имя Белинского пронеслось  "яко зло" в лагере
славянофилов, и  даже сделалось  у них как бы олицетворением наносной,  ни с
чем не  связанной, чуждой народу  петербургской  цивилизации,  между тем как
сами  они  отписали  за  собой  Москву,  как  город,  где особенно  живет  и
развивается чуткое понимание русского народного духа со всеми его чаяниями и
представлениями.
     ...Как ни  важны были, однакоже, все  эти вопросы 233,  и  к
какой яркой  полемике ни давали они повод, все  же они не могли заслонить ни
на минуту перед  Белинским чисто  русского  вопроса, который  тогда  целиком
сосредоточивался  у  него на одном  имени Гоголя  и на  его романе  "Мертвые
души". Роман этот открывал критике  единственную арену, на которой она могла
заниматься анализом общественных и бытовых  явлений, и Белинский держался за
Гоголя и  роман его цепко, как за нежданную помощь. Он  как  бы считал своим
жизненным  призванием  поставить содержание "Мертвых  душ"  вне  возможности
предполагать,  что  в  нем  таится  что-либо другое,  кроме  художественной,
психически  и этнографически  верной картины современного положения русского
общества.  Все силы  своего  критического  ума  напрягал он для  того,  чтоб
отстранить и  уничтожить попытки к допущению каких-либо  других,  смягчающих
выводов из знаменитого романа, кроме тех  суровых, строго  обличающих, какие
прямо  из него вытекают. После всех свода  отступлений в область европейских
литератур, в  область славянства и  проч., он возвращался с этого поля более
или менее удачных  битв опять к  своему  постоянному, домашнему делу, только
освеженный  предшествующими  кампаниями.   Домашнее  дело  это   заключалось
преимущественно  в том,  чтоб выбить из  литературной  арены навсегда,  если
можно, как диких, коварных и своекорыстных ругателей гоголевской  поэмы, так
и  восторженных  ее  доброжелателей,  прозревающих в  ней  не  то,  что  она
действительно  дает. Он не уставал указывать правильные  отношения  к ней  и
устно и печатно, приглашая при всяком  случае и слушателей и читателей своих
подумать, но  подумать искренно  и серьезно о вопросе --  почему являются на
Руси  типы   такого  безобразия,   какие  выведены  в  поэме;  почему  могут
совершаться  на  Руси такие  невероятные  события, какие  в  ней рассказаны;
почему  могут существовать  на Руси, не приводя никого в ужас,  такие  речи,
мнения, взгляды, какие переданы в ней.
     Белинский думал, что добросовестный ответ на вопрос может сделаться для
человека,  добывшего его,  программой  деятельности  на  остальную  жизнь  и
особенно  положить  прочную основу для  его  образа мыслей и для правильного
суждения о себе и других.
     К этому же времени относится и появление в  русской изящной  литературе
так называемой "натуральной  школы", которая созрела  под  влиянием  Гоголя,
объясняемого тем способом,  каким объяснял его Белинский. Можно сказать, что
настоящим отцом  ее был -- последний. Школа  эта ничего другого  не  "мела в
виду, как указание тех подробностей современного и культурного быта, которые
не  могли  еще  быть  указаны  и   разобраны  никаким  другим  способом,  ни
политическим,   ни  научным   расследованием.  Кстати   заметить:   прозвище
"натуральной"   дано   ей   было   корифеем   риторического,  бесталантного,
фальшиво-благонамеренного изложения русской жизни, Булгариным, но  из вражды
к Белинскому прозвищу обрадовались, и  прозвище усвоили даже и люди, глубоко
презиравшие литературную  и критическую деятельность Булгарина. Оно и до сих
пор  держится  у нас,  несмотря  на свое происхождение и на свою бессмыслицу
234.
     Покуда все это происходило вокруг имени Гоголя, сам он повернул в такую
сторону, куда  не  пошли за ним  и многие из тех,  которые считались людьми,
разделяющими  все  его  взгляды. В  феврале  1844  года я  получил  от  него
неожиданно и после долгого молчания следующее письмо:
     "Февраля 10-го, Ницца. 1844
     Иванов прислал мне ваш  адрес и сообщил  мне вашу готовность  исполнять
всякие поручения 235. Благодарю  вас за ваше доброе расположение,
в котором, впрочем,  я никогда и  не  сомневался.  Итак, за  дело.  Вот  вам
поручения: 1-е...  (это  первое  поручение  заключалось  в понуждении  друга
Гоголя,  товарища  его по Нежину,  а теперь  поверенного  по  делу печатания
"Мертвых душ" в  Петербурге,  Н.  Я. Прокоповича, к  скорейшему  доставлению
наличных вырученных денег и расчетов. Как мало любопытное, мы его пропускаем
и прямо переходим ко  второму поручению,  как  самому существенному для нас,
которое уже и выписываем целиком, с сохранением орфографии автора).
     2-е.  Другая  просьба.  Уведомьте,  в каком  положении и какой  приняли
характер ныне толки, как о "Мертвых душах", так и о сочинениях моих. Это вам
сделать,  я  знаю, будет отчасти  трудно,  потому  что круг,  в  котором  вы
обращаетесь,  большею частию обо мне хорошего мнения, -- стало  быть от них,
что  от козла молока. Нельзя ли  чего-нибудь  достать вне этого круга,  хотя
чрез знакомых  вашим знакомым, через  четвертые  или пятые руки? Можно много
довольно умных замечаний услышать от тех людей, которые совсем не любят моих
сочинений. Нельзя ли при удобном случае также узнать,  что говорится обо мне
в салонах Булгарина, Греча, Сенковского и  Полевого? В какой  силе и степени
их  ненависть или уже превратилась в совершенное равнодушие? Я вспомнил, что
вы можете  узнать  кое-что об этом даже от Романовича *, которого, вероятно,
встретите на улице. Он, без сомнения, бывает по-прежнему у них  на  вечерах.
Но  делайте все  так,  как бы этим вы, а не я интересовался. Не  дурно также
узнать мнение обо мне и самого Романовича.
     * Тоже нежинский товарищ  Гоголя, пробивавшийся в литераторы с большими
усилиями и посещавший для того разные литературные круги 236.

     За все это я вам дам совет, который пахнет страшной стариной, но тем не
менее очень умный совет. Тритесь побольше с людьми и раздвигайте всегда круг
ваших знакомых, а знакомые эти, чтобы непременно были опытные и практические
люди, имеющие какие-нибудь  занятия; а знакомясь  с  ними, держитесь  такого
правила:  построже к  себе и  поснисходительней к  другим, а в  хвост  этого
совета положите мой  обычай  не  пренебрегать никакими толками о  себе,  как
умными, так и глупыми, и  никогда не сердиться ни  на что..! Если  выполните
это, благодать будет над вами, и вы узнаете ту мудрость, которой уж никак не
узнаете ни из книг, ни из умных разговоров.
     Уведомьте меня о себе во всех отношениях: как вы живете,  как проводите
время, с кем бываете, кого видите, что делают все и знакомые и незнакомые.
     В каком  положении находится вообще картолюбие и  б...любие, и что ныне
предметом разговоров как в больших, так и в малых обществах, натурально -- в
выраженьях приличных, чтобы не оскорбить никого. Затем, обнимая вас искренно
и душевно  и  желая  всяких  существенных  польз и приобретений,  жду от вас
скорого уведомления.
     Прощайте. -- Ваш Г.
     Адресуйте  во  Франкфурт на  Майне, на имя Жуковского,  который  отныне
учреждается там и где через месяц я намерен быть сам".
     Письмо  принадлежало к  числу тех, которые удивляли  весьма  близких  к
Гоголю людей, как Плетнева, например, своими бесконечными вопросами о толках
и мнениях публики по поводу его сочинений. Гоголь требовал особенно перечета
наиболее  диких  и безобразных  мнений.  Даже  и не очень короткие  знакомые
Гоголя  завалены  были письмами  подобного  рода и подали повод думать,  что
любопытство это, под благовидным  предлогом изучения отношений публики к его
деятельности,  прикрывает  у  него  особый  вид  едкого  тщеславия,  которое
способно  еще доставлять ему  некоторого рода наслаждение.  Что касается  до
меня,  я обрадовался  письму  Гоголя  и  написал  ему  пространный  ответ  с
откровенностию и  добродушием,  которые  мне самому  напоминали  незабвенные
вечера в Риме,  Альбано, Фраскати и проч.,  когда  мы проводили чудные южные
ночи  в бесконечных толках  и  разговорах о  всем и  о вся,  когда за  этими
разговорами, как не раз случалось в Тиволи, даже вовсе не ложились в постель
на ночь, а просиживали до  утра на окне траттории, * дремля под шум фонтана,
который  монотонно плескал посреди  ее двора, перерезывая великолепные линии
древнего  греческого  храма,  высившегося  на  другом  его конце. Тогда  все
понималось  просто  и  так же  говорилось.  Но  я ошибся  жестоко -- времена
переменились. Не предчувствуя  еще нового  направления, принятого Гоголем, я
неожиданно  и  невольно попал в  больное место его  мысли  и растревожил ее.
Хорошо помню, что, отвечая  на его вызов,  я представил ему положение партий
относительно  его романа и  передавал полемику  Белинского с  ними,  причем,
конечно, не  считал  нужным  отзываться  осторожно ни  об  одной из них. Мне
казалось, что я обязан был высказать  ему всю мою мысль сполна, как он  того
просил,  и потому,  может быть  с некоторым  излишним пылом  и негодованием,
говорил и о врагах его  из салонов Булгарина  и Сенковского, и о друзьях его
из московской партии. Не подозревая тесных связей, образовавшихся у Гоголя с
последней  в  то время,  я впал  в одну из  тех  опрометчивых  искренностей,
которые  заставляют  человека раскаиваться  в собственной своей правдивости.
Гоголь,  призывавший искренность,  не выдержал этой  и  не понял  дружеского
письма.
     * Гостиницы.

     В конце его, если не изменяет мне память, находилось еще замечание, что
в  ту  переходную  эпоху,  в  которой  мы  живем, почти  невозможно  себе  и
представить такого  дела, которое  бы получило  отзвук в потомстве, так  как
оно, вероятно, не захочет и знать о некоторых надеждах и стремлениях  нашего
времени. Конечно,  замечание  принадлежало к разряду громких, но  незрелых и
заносчивых афоризмов, какие в частной интимной переписке сливаются нередко с
пера  у  человека, желающего сказать  скорее более, чем менее того,  что ему
кажется нужным, и не предвидящего вдобавок, что слово его будет прочитано не
дружеским, а  уже подозрительным глазом  судьи и цензора. Можно было ожидать
опровержения и разъяснения замечания, но, конечно, не того, что я получил.
     С  спокойной  совестью я отправил мое, не в меру откровенное,  письмо и
через два месяца получил на него  ответ. Я был просто приведен в  недоумение
этим  ответом.  Он содержал в себе строжайший,  более  чем начальнический, а
какой-то  пасторский выговор,  точно  Гоголь  отлучал  меня торжественно  от
общения   с  верными  своей   церкви.  Вместо  мне  знакомого  добродушного,
прозорливого, все понимающего и классифицирующего  психолога -- стоял теперь
передо  мною совсем  другой человек, да и не человек, а какой-то проповедник
на кафедре,  им же  и воздвигнутой на  свою потребу,  громящий с  нее  грехи
бедных людей направо и налево, по власти кем-то ему  данной я не всегда зная
хорошенько, чем  они  действительно грешат.  Тон письма  сбил  меня совсем с
толка, потому  что  я еще не знал  тогда, что  роль пророка  и  проповедника
Гоголь уже давно усвоил себе, что в этой роли он уже являлся г-же Смирновой,
Погодину,  Языкову,  даже  Жуковскому и  многим другим, громя и по  временам
бичуя их с  ловкостью  почти что ветхозаветного человека. Привожу это письмо
целиком 237.
     "Франкфурт, мая 10-го
     Благодарю вас  за  некоторые  известия  о  толках  на  книгу.  Но  ваши
собственные  мнения...  смотрите  за  собой:  они  пристрастны.  Неумеренные
эпитеты,  разбросанные  кое-где  в  вашем  письме,  уже  показывают, что они
пристрастны. Человек благоразумный не позволил  бы их себе никогда. Гнев или
неудовольствие  на  кого бы то ни было всегда несправедливы; в одном  только
случае может быть справедливо наше неудовольствие -- когда оно обращается не
против кого-либо другого, а против себя самого, против собственных мерзостей
и против собственного неисполнения своего долга.  Еще: вы  думаете,  что  вы
видите дальше и глубже других, и удивляетесь, что многие, по-видимому, умные
люди, не замечают того, что заметили вы. Но это еще бог весть кто ошибается.
Передовые люди -- не те, которые видят одно что-нибудь такое, чего другие не
видят, и  удивляются тому,  что  другие  не  видят;  передовыми людьми можно
назвать только  тех,  которые именно видят  все то, что  видят  другие  (все
другие, а не некоторые), и, опершись на сумму всего, видят то, чего не видят
другие и уже не удивляются тому, что другие не видят того же. В письме вашем
отражен человек, просто унывший духом и не взглянувший  на самого себя. Если
б мы все вместо того, чтоб рассуждать о духе времени, взглянули  как  должно
всякий на самого себя, мы больше бы  гораздо выиграли. Кроме  того,  что  мы
узнали бы лучше, что  в  нас самих заключено и есть,  мы бы приобрели взгляд
яснее и многосторонней на  все  вещи  вообще и увидели бы  для себя  пути  и
дороги там, где  греховное уныние все  темнит  перед  нами  и вместо путей и
дорог показывает нам только самое себя, то есть одно  греховное уныние. Злой
дух только мог  подшепнуть вам мысль, что  вы живете в каком-то  переходящем
веке, когда все усилия и труды должны пропасть без отзвука в потомстве и без
ближайшей пользы кому. Да если бы только хорошо осветились глаза наши, то мы
увидали бы, что на всяком  месте,  где  бы ни довелось  нам стоять, при всех
обстоятельствах,  каких  бы  то  ни  было, споспешествующих или  поперечных,
столько  есть дел в  нашей собственной,  в нашей  частной жизни,  что, может
быть,  сам  ум   наш  помутился  бы  от  страху,  при  виде  неисполненья  и
пренебреженья всего, и уныние не даром бы тогда закралось в душу. По крайней
мере, оно бы тогда было более простительно, чем теперь.  Признаюсь, я считал
вас  (не  знаю почему)  гораздо  благоразумнее.  Самой душе моей было как-то
неловко, когда  я  читал письмо  ваше. Но оставим  это и  не  будем  никогда
говорить. Всяких мнений о нашем веке  и  нашем времени  я  терпеть  не могу,
потому что они все ложны, потому что произносятся людьми, которые чем-нибудь
раздражены или огорчены... Напишите мне о  себе самом, только  тогда,  когда
почувствуете  сильное   неудовольствие  против  себя  самого,  когда  будете
жаловаться не на какие-нибудь помешательства со стороны людей, или века, или
кого бы то ни было другого,  но когда будете жаловаться на помешательства со
стороны  своих  же  собственных страстей, лени и недеятельности  умственной.
Еще:  и  луча  веры  нет  ни в одной строчке вашего письма  и малейшей искры
смиренья высокого в нем незаметно! И после этого  еще хотеть, чтоб ум наш не
был односторонен или чтобы был он беспристрастен. Вот вам целый воз упреков.
Не удивляйтесь: вы сами на них напросились. Вы желали от меня освежительного
письма.  Но меня  освежают  теперь  одни  только упреки, а потому  ими же  я
прислужился и вам. А вместо всяких толков о том, чем  другой  виноват или не
выполнил своей обязанности, постарайтесь исполнить те обязанности, которые я
наложу на  вас.  Пришлите  мне  каталог  Смирдинской  бывшей  библиотеки для
чтения, со всеми бывшими  прибавлениями. Он полнейший книжный наш реестр, да
присовокупите к тому реестр книг всех  напечатанных синодальной типографией:
это  можете  узнать в синодальной лавке. Да еще сделайте одну вещь: выпишите
для  меня  мелким почерком все критики Сенковского в "Библиотеке для чтения"
на "Мертвые души" и  вообще на все мои сочинения, так чтобы их можно послать
в  письме.  Сколько  я  ни  просил  об  этом,  никто  не  исполнил.  Каталог
Смирдинский есть, кажется, мой у Прокоповича. Пошлите тоже с почтой, которая
ныне принимает  посылки. Адресуйте в Берлин  на имя  служащего  при тамошней
миссии  графа  Мих.  Мих.  Виельгорского  для доставки  мне,  если  почта не
возьмется доставить  во Франкфурт  прямо на  мое имя.  Вот  вам  обязанности
покамест истинно христианские.  От вас требует выполнения этого долга прямо,
безвозмездно --
     Н. Гоголь".
     Несмотря на совершенно неожиданный для меня  учительский и раздраженный
тон   этого   письма,  оно  меня  все-таки  глубоко  тронуло:  во-первых,  и
замечательным   литературным   своим   достоинством,   а   во-вторых   --  и
преимущественно  --  какой-то беспредельной  верой  в  новое  созерцание, им
возвещаемое.  Загадкой оставалось для меня только следующее: каким процессом
мысли  Гоголь перенес прямо на меня все, ч