олном сил и всякой
благодати, который так привязался ко мне, --  я чувствую в этом что-то такое
сладкое... Но довольно. Сокровенные чувства как-то становятся пошлыми, когда
облекаются в слова. Я хотел было обождать  этим письмом  и  послать вместе с
ним  перемененные страницы в "Ревизоре" и  просить  вас  о  напечатании  его
вторым изданием, и  не успел.  Никак не хочется заниматься  тем, что нужно к
спеху, а все бы хотелось заняться тем, что не к спеху 93. А между
тем оно  было бы очень нужно скорее. У меня почти дыбом волосы, как вспомню,
в какие я вошел долги. Я знаю,  что вам  подчас и весьма нужны деньги; но  я
надеюсь  через  неделю  выслать  вам переправки и приложения  к  "Ревизору",
которые,  может  быть,  заставят лучше  покупать его. Хорошо  бы, если бы он
выручил прежде  должные вам,  а потом тысячу,  взятую  у  Панова, которую  я
пообещал ему  уплатить было в  феврале.  Панов молодец во всех отношениях, и
Италия  ему  много  принесла  пользы,  какой  бы  он  никогда не  приобрел в
Германии, в чем он совершенно убедился; это не мешает  довести  между прочим
до  сведения кое-кого 94. А впрочем, если рассудить по правде, то
я не знаю, почему  вообще молодым людям  не  развернуться в полноте сил и  в
русской земле;  но почему  может увлечь  в длинные рассуждения. --  Покамест
прощайте".
     Письмо это написано уже совсем в  другом тоне, чем все предыдущие. Этот
тон сохранился уже навсегда. Должно поверить, что много  чудного совершилось
с Гоголем, потому что он с этих пор изменился в нравственном существе своем.
Это не  значит, что он сделался другим человеком, чем был прежде; внутренняя
основа всегда лежала в  нем, даже  в самых молодых годах; но она скрывалась,
так сказать,  наружностью  внешнего  человека. Отсюда начинается  постоянное
стремление  Гоголя  к улучшению  в  себе  духовного  человека и преобладание
религиозного направления,  достигшего впоследствии, по моему  мнению, такого
высокого настроения, которое уже несовместимо с телесною оболочкою человека.
Я  не спрашивал  Гоголя  в подробности,  что  с  ним  случилось:  частью  из
деликатности, не желая насиловать его природной скрытности, а частью потому,
что боялся дотрагиваться до таких  предметов и явлений, которым я не верил и
теперь не верю, считая их порождением болезненного состояния духа и тела. Но
я слышал, что Гоголь во  время болезни  имел какие-то видения,  о которых он
тогда же рассказал  ходившему за ним с братскою нежностью и заботою купцу Н.
П.  Боткину,  который случился на то время  в  Риме. Что касается до  места,
которое  мы  все  желали  доставить  Гоголю,  то   оно,  кажется,  вовсе  не
состоялось.  Кривцов  был  назначен  в  Риме  вроде  какого-то  попечителя и
официального ходатая всех русских художников, там живущих. Гоголь хотел быть
его  помощником, которому предполагали  определить  жалованья  с  лишком две
тысячи рублей  ассигнац.;  получив  такое место, Гоголь был  бы обеспечен  в
своем существовании. Что же собственно разумел Гоголь  под словами: "к каким
чудным пользам и благу вело меня то, что называют в свете неудачами", то это
обстоятельство осталось для меня неизвестным. Слова самого Гоголя утверждают
меня в  том  мнении,  что он начал писать  "Мертвые души"  как любопытный  и
забавный анекдот; что только впоследствии он узнал, говоря  его словами, "на
какие сильные мысли и глубокие  явления может навести незначущий сюжет"; что
впоследствии,    мало-помалу,   составилось   это   колоссальное   создание,
наполнившееся   болезненными  явлениями   нашей  общественной   жизни;   что
впоследствии почувствовал он необходимость исхода из этого страшного сборища
человеческих  уродов,  необходимость  --   примирения...  Возможно  ли  было
исполнение такой задачи и мог ли ее исполнить Гоголь -- это вопрос другой, к
которому я обращусь в конце этих записок. В словах  Гоголя, что  он слышит в
себе   сильное   чувство   к  России,   заключается,   очевидно,   указание,
подтверждаемое последующими словами, что этого чувства у него прежде не было
или было слишком мало 95. Без сомнения, пребывание в Москве, в ее
русской атмосфере, дружба с нами  и  особенно  влияние Константина,  который
постоянно  объяснял  Гоголю,   со  всею  пылкостью  своих  глубоких,  святых
убеждений все значение, весь  смысл русского народа, были  единственные тому
причины. Я сам замечал много раз, какое впечатление производил он на Гоголя,
хотя последний старательно скрывал свое внутреннее  движение.  Единственно в
этом  письме,  в  первый и  последний раз,  высказался откровенно Гоголь.  И
прежде и  после этого  письма  он  по большей части подшучивал  над  русским
человеком. Есть еще доказательства этого  русского движения, образовавшегося
в Москве именно в 1840 году: в первом томе "Мертвых душ" многие места в этом
духе очевидно вставлены и даже не совсем гармонируют с прежними  речами. Под
словами "и то,  что  я  приобрел в  теперешний  приезд мой в Москву"  Гоголь
разумеет дружбу со мной и моим семейством; а под словами юноша полный всякой
благодати -- Константина.
     Я не  получал писем от Гоголя около двух месяцев. Прилагаемое письмо от
5  марта 1841  года получено мною уже тогда, когда богу было угодно поразить
нас  ужасным  и  неожиданным   ударом;  именно  5  марта  потеряли  мы  сына
96, полного крепости телесных сил  и всяких блистательных надежд;
а потому все поручения Гоголя передал я к исполнению Погодину.
     Марта 5 <1841> Рим.
     Мне грустно так долго не получать  от вас вести, Сергей Тимофеевич. Но,
может  быть, я  сам  виноват. Может быть,  вы ожидали высылки мною обещанных
изменений и приложений, следуемых ко второму изданию "Ревизора". Но я не мог
найти нигде их. Теперь  только случаем нашел их там, где не думал. Если б вы
знали, как мне  скучно теперь заниматься тем, что нужно на скорую руку,  как
мне тягостно на миг  оторваться от труда, наполняющего ныне всю мою душу. Но
вот вам, наконец, эти приложения. Здесь письмо, писанное мною  к  Пушкину по
его собственному  желанию  97.  Он  был  тогда в  деревне.  Пьеса
игралась без него. Он  хотел  писать полный  разбор  ее для своего журнала и
меня просил уведомить,  как она была выполнена  на сцене.  Письмо осталось у
меня  неотправленным, потому что  он скоро  приехал  сам. Из этого письма  я
выключил  то, что  собственно могла  быть интересно  для  меня и для него, и
оставил   только  то,  что  может  быть  интересно  для  будущей  постановки
"Ревизора", если она когда-нибудь  состоится.  Мне  кажется, что прилагаемый
отрывок будет нелишним для умного  актера,  которому случится исполнять роль
Хлестакова. Это письмо  под таким названием, какое на нем выставлено,  нужно
отнесть  на  конец  пьесы, а за ним непосредственно следуют две прилагаемые,
выключенные   из  пьесы,  сцены.  Небольшую  характеристику  ролей,  которая
находится в начале книги  первого  издания,  нужно  исключить.  Она вовсе не
нужна.  У Погодина возьмите  приложенное в его  письме  изменение четвертого
акта,  которое  совершенно  необходимо.  Хорошо   бы   издать  "Ревизора"  в
миниатюрном формате; а впрочем, как найдете  лучшим. Теперь я  должен с вами
поговорить о деле важном, но об этом  сообщит вам  Погодин.  Вы вместе с ним
сделаете совещание, как устроиться получше. Я теперь прямо  и открыто  прошу
помощи, ибо  имею  право и чувствую  это в  душе.  Да,  друг  мой! Я глубоко
счастлив.  Несмотря  на  мое болезненное состояние,  которое  опять  немного
увеличилось,  я слышу  и знаю дивные  минуты.  Создание  чудное  творится  и
совершается в душе моей. Здесь явно  видна  мне святая  воля бога:  подобное
внушенье не приходит от  человека, никогда не выдумать ему такого сюжета. О,
если бы еще три года с такими свежими минутами! Столько жизни прошу, сколько
нужно  для окончания труда  моего, больше ни часу не нужно. Теперь мне нужны
необходимо дорога и путешествие: они одни, как я уже  заметил, восстановляют
меня. У меня  все  средства истощились уже несколько месяцев, Для меня нужно
сделать заем. Погодин вам скажет. В начале же 42  года  выплатится мною все,
потому что  одно  то, которое  уже у меня готово  и которое, если даст  бог,
напечатаю в  конце текущего года, уже достаточно для  уплаты. Теперь я  ваш;
Москва мне  родина. В  начале  осени я прижму вас к моей  русской груди. Все
было дивно  и мудро  расположено высшею волею. И мой  приезд в Москву, и мое
нынешнее путешествие в Рим, все было  благо. Никому не говорите  ничего ни и
том,  что я  буду  к  вам, ни о  том,  что  я тружусь; словом, ничего.  Но я
чувствую  какую-то  робость  возвращаться  одному.   Мне  тягостно  и  почти
совершенно невозможно теперь заняться дорожными  мелочами и  хлопотами.  Мне
нужно  спокойствие  и  самое  счастливое,  самое   веселое,  сколько  можно,
расположение  души; меня теперь нужно  беречь и лелеять. Я придумал вот что:
пусть за мною приедут Михаил Семенович и Константин Сергеевич;  им же нужно:
Михаилу  Семеновичу  для  здоровья,  Константину Сергеевичу  для  жатвы,  за
которую  уже пора  ему  приняться; а милее  душе моей этих  двух, которые бы
могли  за мною приехать,  не  могло бы для меня найтиться  никого. Я бы ехал
тогда с тем же  молодым  чувством, как школьник в каникулярное время едет из
надоевшей школы домой под родную крышу  я вольный воздух.  Меня теперь нужно
лелеять, не для  меня, нет!  Они сделают небесполезное дело. Они  привезут с
собой глиняную вазу; конечно, эта ваза теперь вся в трещинах, довольно стара
и  еле держится; но в этой вазе теперь  заключено  сокровище, стало быть  ее
нужно беречь. Жду вашего ответа, чем скорее, тем  лучше.  Если бы вы  знали,
как  я теперь  жажду  обнять  вас. До  свиданья!  Как  прекрасно это  слово.
Перецелуйте моим поцелуем всех ваших: Ольгу Семеновну, Веру Сергеевну, Ольгу
Сергеевну, всех, всех.  Письма мне адресуйте на  имя банкира  Валентини, это
будет  вернее,  чем Poste restante  *. Адрес  его: Piazza Apostoli,  Palazzo
Valentini".
     * До востребования.

     Это письмо привело в восхищение всех друзей Гоголя, а также меня и  мое
семейство настолько, насколько  наши убитые горестью сердца могли  принять в
этом участие.  Письмо  это  утверждает обращение Гоголя  к  России; слова "к
русской  груди  моей" это  доказывают.  Можно  также заключить,  что  Гоголь
переезжал в Москву навсегда, с тем чтобы уже не ездить более в чужие края, о
чем  он  и  сам  мне  говорил  сначала, по возвращении из  Рима.  Как слышна
искренность  убеждений Гоголя в  этом письме в великость своего труда, как в
благую,  свыше  назначенную  цель всей  своей жизни! Поехать к  Гоголю,  так
сказать, навстречу,  чтоб привезть его в Москву, никто не  мог:  Константину
невозможно было  разлучиться с  нами в это печальное время. Щепкин  не  имел
никаких средств ехать,  да  и получить заграничный  отпуск было  бы для него
очень затруднительно. Что же касается до займа денег для Гоголя и вообще  до
его письма об этом предмете,  то его не вдруг показали  мне, потому что  мне
было  не  до  того. Общее  это  письмо  было написано ко мне, к  Погодину  и
Шевыреву.
     Второе и последнее письмо ко мне в этом году от Гоголя из Рима не имеет
числа;  но  по  содержанию его можно  догадаться, что оно написано  довольно
скоро после  письма от 5  марта, когда Гоголь еще не знал о нашем несчастье.
Вот оно:
     "Едва только я  успел  отправить  письмо  мое  к  вам с приложеньями  к
"Ревизору", как получил вслед за тем  ваше. Оно было для меня тем  приятнее,
что мне казалось уже, будто я от вас бог знает когда не получал вести. Целую
вас несколько раз  в  задаток поцелуев  личных. "Ревизора",  я  полагаю,  не
отложить ли до осени?  Время близится  к лету;  в это время  книги сбываются
плохо, и вообще торговля  не движется.  Отпечатать можно теперь, а  выпуском
повременить до осени. По крайней мере, так говорит благоразумие и опытность.
Вы  пишете,  чтобы  я  прислал  что-нибудь  в  журнал  Погодину.  Боже!  Это
требование, какую вдруг нагнало оно на меня тоску  и мучительное  состояние.
Теперь  на один  миг оторваться мыслью от святого своего труда  для меня уже
беда. Никогда б не предложил мне в другой раз просьбы тот, кто бы мог узнать
на самом  деле, чего он  лишает меня. Если бы я имел  деньги,  клянусь, я бы
отдал  все  деньги, сколько б у меня их было, вместо отдачи своей статьи. Но
так и быть, я отыщу какой-нибудь старый лоскуток и просижу над переправкой и
окончательной отделкой его, боже! может быть, две-три недели. Ибо теперь для
меня  всякая малая вещь почти такого же требует обдумыванья, как великая, и,
может  быть, еще большего и  тягостно-томительнейшего  труда;  ибо он  будет
почти  насильственный,  и всякую минуту  я буду помнить бесплодную великость
своей  жертвы,  преступную  свою жертву. Нет, клянусь!  грех,  сильный грех,
тяжкий  грех  отвлекать  меня.  Только  одному  неверующему  словам  моим  и
недоступному мыслям высоким позволительно это сделать.  Труд  мой велик, мой
подвиг  спасителен;  я умер теперь  для всего мелочного. И  для  презренного
журнального  ли,  пошлого, занятого ежедневным дрязгом,  я должен  совершать
непрощаемые преступления? И что  поможет журналу моя статья? Но статья будет
готова  и  недели  через  три  выслана. Жаль только,  если  она  усилит  мое
болезненное расположение; но я думаю, нет. Бог милостив.  Дорога, дорога!  Я
сильно  надеюсь  на  дорогу.  Она  же  так  теперь  будет  для меня  вдвойне
прекрасна.  Я  увижу моих друзей,  моих родных  друзей. Не говорите  о  моем
приезде никому и Погодину скажите,  чтоб он также не говорил; если же прежде
об этом проговорились, то теперь  говорите, что это неверно еще; ничего тоже
не сказывайте о моем труде. Обнимите  Погодина и скажите  ему, что я  плачу,
что не  могу быть полезным ему со стороны  журнала; но что  он, если  у него
бьется  русское чувство  любви к отечеству,  он должен требовать, чтоб я  не
давал  ему ничего. Вы,  может  быть, дивитесь,  что  я  вызываю  Константина
Сергеевича  и Михаила Семеновича; но я делал это  в том  предположении,  что
Константину Сергеевичу нужно было и  без того ехать, а Мих. Сем, тоже  хотел
ехать к водам, что ему принесло бы  значительную пользу. Я бы их ожидал хоть
в самом  первом за нашею границею немецком городке. Вы  знаете этому причины
из  письма  моего,  которое  вы  уже  получили.  Насчет  денег  нужно  будет
распорядиться скорее. В мае  месяце я полагаю выехать из Рима, месяцы жаркие
провести где-нибудь  в  холодных  углах Европы, может быть в Швейцарии, и  к
началу  сентября  в  Москву, обнять и  прижать вас сильно.  Прощайте, жду  с
нетерпением ваших писем. Обнимаю крепко все ваше семейство".
     Желание Гоголя не  исполнилось.  "Ревизор" был  напечатан  Погодиным со
всеми приложениями,  которые предварительно были помещены в  "Москвитянине",
что, разумеется, было Гоголю неприятно. Хотя я  был тогда в таком положении,
что  не могу обвинять строго себя, но я  должен  признаться, что  финансовые
расчеты журналиста не  казались мне  тогда так противными, как теперь, и что
вообще я не умел понимать во всей полноте  страдальческого положения Гоголя.
Очевидным  доказательством тому служит  мое письмо  к  Гоголю,  в  котором я
просил, чтоб он прислал что-нибудь в журнал Погодину.
     Теперь  для  меня  это очень прискорбно, но прошедшего не  воротишь.  Я
особенно  должен  обвинять  себя  потому, что  только моя просьба  (как  мне
кажется)  могла  заставить  Гоголя  оторваться  от   своего  святого  труда,
пожертвовать  своею  чудною итальянскою повестью "Анунциата", которой начало
он нам читал, и сделать из нее отдельную статью под названием "Рим", которая
впоследствии была напечатана  в  "Москвитянине". Впрочем, у Гоголя недостало
сил исполнить свое обещание так скоро; он точно оставил было "Мертвые  души"
и принялся за переделку "Анунциаты". Но он был так занят, так погружен в мир
своей  поэмы, что  работа не  спорилась и сделалась для него невыносимою. Он
бросил ее и докончил уже в Москве.
     Между тем Гоголь получил известие о нашем несчастье. Не помню, писал ли
я  сам к нему об этом; но знаю, что он  написал ко  мне утешительное письмо,
которое  до  меня  не  дошло и  осталось  для  меня неизвестным. Письмо было
послано через Погодина; вероятно, оно заключало в себе такого рода утешения,
до  которых я был  большой неохотник, и мог скорее рассердиться за  них, чем
утешиться  ими.  Погодин  знал  это  очень  хорошо  и  не  отдал  письма,  а
впоследствии или затерял, или обманул меня, сказав, что письмо не нашел.
     Гоголя  мы  уже  давно ждали, но,  наконец, и ждать перестали; а потому
внезапное  появление  его  у  нас в  доме 18-го октября  произвело такой  же
радостный шум, как в 39-м году письмо Щепкина, извещавшее о приезде Гоголя в
Москву: крик Константина точно так же всех напугал,
     В  этот год последовала сильная  перемена в  Гоголе,  не в отношении  к
наружности, а в отношении к его нраву и свойствам.  Впрочем, и по наружности
он стал худ, бледен, и тихая покорность воле божией слышна была в каждом его
слове: гастрономического направления и прежней проказливости  как  будто  не
бывало.  Иногда,  очевидно  без  намерения, слышался юмор  и  природный  его
комизм; но смех слушателей, прежде  не противный ему или не замечаемый км, в
настоящее  время  сейчас  заставлял его переменить тон разговора. Проявление
последней его проказливости случилось во время переезда Гоголя из Петербурга
в Москву. Он приехал  в одной почтовой карете с Петр. Ив. Пейкером и сидел с
ним  в  одном  купе.  Заметя,   что   товарищ  очень  обрадовался  соседству
знаменитого писателя, он уверил его, что он не Гоголь, а Гогель,  прикинулся
смиренным  простячком,  круглым  сиротой  и  рассказал  о себе  преплачевную
историю.  Притом на все вопросы  отвечал: "нет, не знаю".  Пейкер оставил  в
покое  своего  неразговорчивого соседа. Приехав а Москву,  Пейкер немедленно
посетил  нас. Речь зашла о Гоголе,  и  петербургский  гость изъявил  горячее
желание  его  видеть. Я сказал, что это  очень  немудрено, потому что Гоголь
бывает у меня  почти всякий  день. Через несколько минут входит Гоголь своей
тогда еще живою и бодрою походкой. Я познакомил его с моим гостем, и что же?
Он узнает в  Гоголе несносного своего соседа Гогеля. Мы  не могли удержаться
от смеха, но Пейкер осердился. Он был прав: за что Гоголь  дурачил его  трое
суток? Между тем Гоголь сделал это единственно для того, чтоб  избавиться от
докучливых  вопросов,  предлагаемых  обыкновенно  писателю:  "Что вы  теперь
пишете?  Когда подарите  нас  новым произведением?  Для  чего вы не напишете
того-то?"  и пр.  и пр. Можно ли строго осудить  за это Гоголя,  который так
любил  уединение  дороги? Невинная выдумка возвращала ему  полную свободу, и
он, подняв воротник шинели выше  своей  головы (это была его  любимая поза),
всю  дорогу  читал  потихоньку  Шекспира  или  предавался  своим  творческим
фантазиям.  Между  тем  многие  его за это обвиняли. Мы  успокоили  Пейкера,
объяснив ему, что подобные  мистификации Гоголь делал со всеми. Впоследствии
они  обедали  у  нас  вместе, и Гоголь был любезен с  своим прежним дорожным
соседом.
     Гоголь  точно  привез  с  собой первый  том "Мертвых  душ",  совершенно
конченный и отчасти отделанный. Он  требовал от нас, чтоб мы никому об  этом
не говорили, а всем бы отвечали, что ничего готового нет. Начались хлопоты с
перепискою  набело   "Мертвых  душ".   Я  доставил  было   Гоголю  отличного
переписчика, бывшего при мне воспитанником в Межевом институте, Крузе; но не
знаю или, лучше  сказать, не помню, почему Гоголь взял другого  переписчика.
Прилагаемая записка служит тому доказательством.
     "Я к вам приходил между прочим с просьбою,  которую совершенно позабыл.
А  именно, нельзя  ли послать  к  Крузе  взять у него  десть или две  чистой
бумаги, которая ему теперь не нужна, а будет нужна  моему переписчику. Из-за