сли и  пределом для нее, именно:
страстная  любовь  к  песням,  думам,   умершему  прошлому  Малороссии,  что
составляло   в  нем   истинное   охранительное   начало  173,   и
художественный    смысл,     ненавидевший    все    резкое,    произвольное,
необузданно-дикое.  Они были, так сказать, умерителями его  порывов.  В этом
соединении  страсти,  бодрости,   независимости  всех  представлений  --  со
скромностию, отличающей практический взгляд, и  благородством художественных
требований заключался и весь характер первого периода его развития, того,  о
котором мы теперь говорим.
     Никогда,  однакож,  даже   в  среде   одушевленных   и  жарких  прений,
происходивших в  кружке  по  поводу  современных  литературных  и  жизненных
явлении,  не  покидала  его  лица  постоянная,  как  бы  приросшая  к  нему,
наблюдательность.  Он, можно сказать, не  раздевался никогда,  и застать его
обезоруженным не  было  возможности.  Зоркий  глаз его  постоянно  следил за
душевными и  характеристическими явлениями в других: он хотел видеть даже  и
то,  что легко  мог предугадать. Сколько  было  тогда  подмечено в некоторых
общих приятелях  мимолетных  черт лукавства, мелкого  искательства, которыми
трудолюбивая  бездарность  старается   обыкновенно  вознаградить  отсутствие
производительных  способов;  сколько  разоблачено риторической  пышности, за
которой  любит скрываться бедность  взгляда  и  понимания;  сколько  открыто
скудного житейского расчета под маской приличия и благонамеренности! Все это
составляло  потеху  кружка,  которому  не  малое  удовольствие  доставлял  и
тогдашний  союз денежных  интересов  в  литературе со всеми  его изворотами,
войнами, триумфами и победными маршами! Для Гоголя как здесь, так и в других
сферах  жизни  ничего не  пропадало даром.  Он прислушивался  к  замечаниям,
описаниям, анекдотам, наблюдениям  своего  круга и,  случалось,  пользовался
ими. В этом, да и в свободном  изложении своих мыслей  и мнений круг работал
на  него. Однажды  при Гоголе рассказан был  канцелярский анекдот о каком-то
бедном  чиновнике,  страстном   охотнике  за  птицей,  который   необычайной
экономией и  неутомимыми, усиленными трудами  сверх должности накопил сумму,
достаточную на покупку  хорошего  лепажевского ружья  рублей в 200 (асс.). В
первый раз, как на маленькой своей лодочке пустился он по Финскому заливу за
добычей, положив драгоценное ружье  перед собою на нос, он находился, по его
собственному уверению, в каком-то самозабвении и пришел в себя только тогда,
как, взглянув на  нос, не увидал  своей  обновки. Ружье  было стянуто в воду
густым  тростником, через  который он где-то проезжал, и все усилия отыскать
его были тщетны. Чиновник возвратился домой, лег в постель и уже не вставал:
он  схватил  горячку.  Только  общей  подпиской  его товарищей,  узнавших  о
происшествии  и купивших ему новое  ружье,  возвращен он  был к  жизни, но о
страшном событии  он уже не мог никогда вспоминать без смертельной бледности
на  лице...   Все   смеялись   анекдоту,   имевшему  в  основании   истинное
происшествие,  исключая  Гоголя, который  выслушал его  задумчиво  и опустил
голову.
     Анекдот был первой мыслию чудной повести его "Шинель", и она заронилась
в  душу  его в тог же  самый  вечер  174.  Поэтический взгляд  на
предметы был  так свойственен его природе  и казался  ему таким обыкновенным
делом,  что  самая  теория творчества, которую  он излагал тогда, отличалась
поэтому  необыкновенной  простотой. Он  говорил, что  для успеха  повести  и
вообще рассказа  достаточно,  если  автор  опишет  знакомую  ему  комнату  и
знакомую улицу.  "У кого есть способность  передать живописно свою квартиру,
тот может быть и весьма замечательным автором впоследствии",  говорил он. На
этом  основании  он  побуждал  даже многих  из  своих  друзей  приняться  за
писательство.  Но если  теория была  слишком  проста и  умалчивала о  многих
качествах, необходимых  писателю,  то  критика Гоголя,  наоборот, отличалась
разнообразием,  глубиной  и  замечательной  многосложностию  требований.  Не
говоря  уже  о  том,  что  он угадывал  по  инстинкту  всякое  не  живое,  а
придуманное  лицо,  сознаваясь, что оно  возбуждает  в нем  почти  такое  же
отвращение,  как  труп  или  скелет,  но Гоголь  ненавидел  идеальничанье  в
искусстве  прежде  критиков, возбудивших  гонение на  него. Он  никак не мог
приучить себя ни к трескучим драмам Кукольника 175, которые тогда
хвалились   в  Петербурге,   ни   к  сентиментальным  романам   г.  Полевого
176,   которые   тогда   хвалились  в   Москве.  Поэзия,  которая
почерпается в созерцании  живых, существующих, действительных предметов, так
глубоко понималась и  чувствовалась им, что  он, постоянно и упорно удаляясь
от  умников,  имеющих  готовые определения на  всякий предмет,  постоянно  и
упорно смеялся над ними и, наоборот, мог проводить целые часы с любым конным
заводчиком, с  фабрикантом,  с мастеровым, излагающим  глубочайшие  тонкости
игры  в  бабки,  со  всяким  специальным  человеком,  который  далее   своей
специальности  и ничего  не знает. Он  собирал сведения,  полученные от этих
людей, в свои записочки, которых было гораздо более, чем сколько их видел г.
Кулиш,  --  и  они  дожидались   там  случая  превратиться  в  части  чудных
поэтических картин.  Для него даже мера уважения к людям  определялась мерой
их  познания  и  опытности  в  каком-либо  отдельном  предмете.  При  выборе
собеседника  он  не запинался  между  остроумцем,  праздным,  даже, пожалуй,
дельным  литературным   судьею  и  первым  попавшимся  знатоком  какого-либо
производства. Он тотчас становился лицом к последнему. Но, по нашему мнению,
важнее всего этого была в Гоголе та мысль, которую он приносил с собой в это
время повсюду.  Мы говорим об  энергическом  понимании  вреда, производимого
пошлостию, ленью, потворством злу с одной стороны, и грубым самодовольством,
кичливостию  и ничтожеством моральных оснований -- с другой. Он относился ко
всем  этим явлениям совсем  не  равнодушно,  как  можно  заключить  даже  из
напечатанных  его  писем  о московской  журналистике  и об условиях  хорошей
комедии  177.  В его преследовании  темных  сторон  человеческого
существования  была  страсть, которая  и  составляла  истинное  нравственнее
выражение  его  физиономии. Он  и  не  думал  еще  тогда  представлять  свою
деятельность как подвиг личного совершенствования, да и никто из знавших его
не согласится  видеть в ней намеки  на какое-либо страдание, томление, жажду
примирения и  проч. Он ненавидел пошлость откровенно и  наносил  ей удары, к
каким только была способна его рука, с единственной целью: потрясти ее, если
можно, в основании. Этот род одушевления сказывался тогда во всей его особе,
составляя  и существенную часть нравственной красоты ее.  Честь бескорыстной
борьбы за добро, во имя только самого  добра и по одному только отвращению к
извращенной и  опошленной жизни, должна быть удержана за Гоголем этой эпохи,
даже  и против него самого,  если бы  нужно было.  Несомненные  исторические
свидетельства  тут  важнее  признаний   автора,  подсказанных  другого  рода
соображениями и сильным подавляющим влиянием новых идей, позднее возникших в
его сердце. Мы с своей  стороны убеждены, что Гоголь  имел, между  прочим, в
виду и этого рода деятельность,  когда накануне 1834 года обращался к своему
гению  с удивительным  поэтическим дифирамбом, вопрошая будущее  и  требуя у
него  труда, вдохновения  и  подвига  178.  Опубликованием  этого
документа,  как  и  многих  других,  г.   Кулиш  получил  право  на   долгую
признательность  истории литературы нашей. Чудно и многознаменательно звучат
последние слова этого воззвания к гению:  "О, не разлучайся со мною! Живи на
земле со мной хотя два часа каждый день, как прекрасный брат мой! Я совершу,
я  совершу! Жизнь кипит  во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет
веять недоступное земле божество. Я совершу! О, поцелуй и благослови  меня!"
Но  кроме вдохновенных часов,  каких  Гоголь просил  у своего гения, и кроме
положительной  деятельности, к какой приводило чувство кипящей жизни и силы,
он еще, по характеру  своему, старался действовать на  толпу и внешним своим
существованием; он любил показать себя в некоторой  таинственной перспективе
и  скрыть от нее некоторые  мелочи, которые особенно на нее действуют.  Так,
после издания "Вечеров",  проезжая через  Москву, где, между прочим,  он был
принят с большим почетом  тамошними литераторами, он на заставе устроил дело
так,  чтоб прописаться  и  попасть в  "Московские  ведомости" не "коллежским
регистратором",  каковым  был, а  "коллежским ассесором". -- Это  надо... --
говорил он приятелю, его сопровождавшему 179.
     Таким был или, по крайней мере, таким представлялся нам молодой Гоголь.
Великую  ошибку  сделает тот,  кто смешает Гоголя последнего  периода с тем,
который начинал тогда жизнь в  Петербурге, и  вздумает прилагать  к молодому
Гоголю  нравственные  черты,  выработанные гораздо позднее,  уже  тогда, как
свершился  важный переворот в его существовании. Не скроем,  что такого рода
смешения  попадаются в книге г. Кулиша довольно часто  180. Можно
даже  сказать,  что  он  вообще  смотрит  на  Гоголя  с  конца  поприща,  --
недостаток, который смягчается отчасти содержанием представляемых документов
и догадливостию, возбуждаемою ими неминуемо в самом читателе.
     Между тем, трудясь за устройством своей жизни и особенно за наполнением
ее обильнейшим содержанием, какое возможно было добыть, Гоголь встретил  три
обстоятельства, подсекшие, так сказать, всю эту деятельность в самой средине
ее развития и устремившие  его  за границу. Мы не намерены искать причин его
отъезда  за границу  в психическом  настроении его,  потому  что,  благодаря
скрытности Гоголя,  это осталось навсегда тайной,  и  всякое заключение  тут
поражено  заранее  несостоятельностью.   Мы   также  вполне   согласны,  что
собственные его  объяснения,  как по  этому  поводу,  так и  по всем другим,
заключающиеся  в  безымянной  записке  ("Авторская  исповедь")  и  в  других
автобиографических  документах,   буквально   верны   и  истинны.  Это  наше
убеждение, почерпнутое  из внимательного изучения их;  но мы должны сказать,
что  объяснения   Гоголя  опираются  преимущественно   на   одну  какую-либо
поэтическую  или моральную черту  события,  без сомнения, ему  присущую,  но
открытую  уже  гораздо  позднее,   после  долгого   размышления  о  событии.
Фактическая,   материальная    основа   происшествия,   живое   впечатление,
произведенное им с первого раза,  цепь  разнородных  ощущений, им вызванных,
пропускаются  без внимания,  как  и следует  быть  в  автобиографии,  ищущей
показать один только нравственный  смысл события.  Восстановить  пропущенные
подробности,   доискаться   первых   причин   явления,   дополнить   заметки
автобиографии вводом  всех красок  действительности,  сообщив таким  образом
плоть и кровь  ее  общим указаниям, -- есть уже дело жизнеописателя. Одна из
первых  причин,   оторвавших  Гоголя   от   Петербурга,   был  неуспех   его
университетского  преподавания  181.  Гоголь понадеялся  на  силу
поэтического воссоздания истории, на  способ толкования событий a priori, на
догадку и прозрение живой мысли, но все эти качества, не питаемые  постоянно
фактами  и  исследованиями,  достали  ему на несколько блестящих  статей, на
несколько  блестящих лекций,  а  потом истощились  сами  собою,  как  лампа,
лишенная  огнепитательного  вещества.  Падение  было  горько  для  человека,
возбудившего  столько  надежд  и  ожиданий,  а вслед  за  ним последовало то
ожесточеннее  преследование  новых   его  книг,   "Миргород"  и  "Арабески",
тогдашней критикой,  которое  возбудило симпатический  отголосок в  публике,
почти безусловно  покорявшейся  "Телескопу"  182, выражавшему ее.
Голос Москвы  был  сначала  заглушаем  шумом  петербургской  журналистики, и
потребно  было  мощное, энергическое  слово  Белинского  в  "Телескопе, чтоб
поддержать   автора  и   ослабить  влияние,  произведенное   многочисленными
противниками; но это не могло сделаться скоро. Как ни странно покажется, что
к числу причин, ускоривших отъезд Гоголя, мы  относим и журнальные толки, но
это  было  так.  Мы намекнули  прежде  о  том, что  мнением  публики  Гоголь
озабочивался гораздо  более, чем мнениями знатоков, друзей и присяжных судей
литературы, -- черта общая всем деятелям, имеющим общественное  значение,  а
петербургская  публика относилась к Гоголю, если не вполне враждебно, то, по
крайней  мере,  подозрительно  и  недоверчиво. Последний  удар  нанесен  был
представлением  "Ревизора".  Читатель  должен  хорошо  помнить  превосходное
описание  этого театрального  вечера, данное  самим Гоголем  183.
Хлопотливость автора  во время постановки своей пьесы,  казавшаяся странной,
выходящей  из всех  обыкновений  и  даже,  как говорили, из  всех  приличий,
горестно  оправдалась  водевильным  характером,  сообщенным  главному   лицу
комедии, и пошло-карикатурным, отразившимся в других. Гоголь прострадал весь
этот вечер.  Мне,  свидетелю этого первого  представления,  позволено  будет
сказать  -- что  изображала сама  зала  театра  в  продолжение четырех часов
замечательнейшего спектакля, когда-либо им виденного. Уже после первого акта
недоумение было  написано  на  всех лицах (публика  была избранная  в полном
смысле слова), словно никто не знал, как должно думать о картине, только что
представленной. Недоумение  это  возрастало потом с каждым  актом. Как будто
находя успокоение  в одном  предположении,  что  дается фарс, -- большинство
зрителей, выбитое из всех театральных ожиданий и  привычек,  остановилось на
этом  предположении с непоколебимой решимостию.  Однакоже в  этом фарсе были
черты и явления, исполненные такой жизненной истины, что раза  два, особенно
в местах наименее противоречащих  тому  понятию  о  комедии вообще,  которое
сложилось  в  большинстве зрителей,  раздавался общий  смех.  Совсем  другое
произошло в четвертом акте: смех  по временам еще перелетал из конца  залы в
другой,  но  это  был  какой-то  робкий  смех,  тотчас   же  и  пропадавший;
аплодисментов почти совсем не было; зато напряженное  внимание,  судорожное,
усиленное  следование  за  всеми  оттенками  пьесы,  иногда  мертвая  тишина
показывали,  что дело,  происходившее на  сцене, страстно захватывало сердца
зрителей.  По окончании  акта прежнее недоумение уже  переродилось почти  во
всеобщее  негодование,  которое  довершено было пятым актом. Многие вызывали
автора потом за то,  что написал  комедию, другие за то,  что виден талант в
некоторых  сценах,  простая публика  за то,  что смеялась, но  общий  голос,
слышавшийся по всем сторонам избранной публики,  был: "это -- невозможность,
клевета  и  фарс"  184.  По  окончании  спектакля  Гоголь  явился  к  Н.  Я.
Прокоповичу  в  раздраженном состоянии  духа.  Хозяин вздумал  поднесть  ему
экземпляр   "Ревизора",  только  что   вышедший   из   печати,  со  словами:
"Полюбуйтесь на сынку". Гоголь швырнул экземпляр на  пол, подошел к столу и,
опираясь на него, проговорил задумчиво: "Господи боже! Ну, если бы один, два
ругали, ну и бог с ними, а то все, все..."
     В   начале  лета   1836  года  Гоголь  уехал  за  границу  на  пароходе
185.  Он  действительно "устал душою  и телом", как сам  говорит.
Шесть лет беспрерывного труда, разнообразных предприятий и волнений, даже не
принимая  в  соображение  последних  тяжелых  ударов,  нанесенных  всем  его
ожиданиям, требовали сами  собой отдыха.  По первым письмам,  полученным  от
него  из-за  границы,  видно,  что  Гоголь  скоро  отыскал  покой  и  ровное
настроение  духа. Это подтверждается и письмами,  напечатанными  г. Кулишом.
Известие  о  смерти Пушкина в  1837  году потрясло Гоголя  до  глубины души,
оставило  навсегда  незаместимую  пустоту  в его  жизни  186,  но
нравственных оснований его нисколько не  изменило, по крайней мере -- письма
его, после жарких выражений тоски и боли по невозвратимой общественной и еще
более личной  для Гоголя утрате, принимают снова характер тихого, спокойного
созерцания  людей,  говорят  о заботах,  вызываемых  плохим  состоянием  его
здоровья, ясно дают подразумевать ровный, размеренный и спокойный  труд и во
многих местах  носят свидетельство,  что Гоголь еще наслаждался  природой  и
искусством  просто,  непосредственно,  как  человек,  продолжающий  свободно
воспитывать   мысль.   Пелена   известного   однообразного  цвета   еще   не
распростиралась  перед  глазами его.  Он  только  вошел в  себя, но  еще  не
обратился  к самому  себе с беспощадно  кропотливым анализом; ограничил свою
деятельность и установился в ней,  но еще не давал ей значения аскетического
подвига; сличал жизнь,  обычаи, мнения  народов и  вникал в них,  но  еще не
делался судьей стран  и убеждений... Цели  чисто  человеческие и земные  еще
мелькали  перед ним со всеми  очарованиями, какие  заключают  в  себе, и это
может  показать  следующий,  неизданный отрывок  из  общего  послания  его к
приятелям. Оно принадлежит к 1837 году и писано из Парижа, 25 января.
     "Да скажи, пожалуйста, -- с какой стати пишете вы все про "Ревизора"? В
твоем  письме  и  в  письме  Пащенка,  которое  вчера  получил  Данилевский,
говорится, что  "Ревизора" играют  каждую  неделю, театр полон  и проч...  и
чтобы это было доведено  до  моего сведения. Что  это  за комедия? Я, право,
никак не  понимаю этой загадки.  Во-первых, я  на  "Ревизора" --  плевать, а
во-вторых...  -- к чему это? Если бы это  была правда,  то хуже  на Руси мне
никто бы не мог нагадить. Но, слава богу, это ложь: я вижу через  каждые три
дни русские газеты. Не хотите ли вы из этого сделать что-то вроде побрякушки
и тешить меня ею, как ребенка? И ты!.. Стыдно тебе! -- ты предполагал во мне
столько мелочного честолюбия! Если и было во мне что-нибудь такое, что могло
показаться  легко меня знавшему  тщеславием,  то его уже нет;  пространства,
которые разделяют меня с тобою, поглотили все то, за что поэт  слышит упреки
во глубине души своей... Мне  страшно  вспомнить обо всех моих мараньях. Они
вроде грозных обвинителей являются глазам  моим. Забвенья,  долгого забвенья
просит душа. И если бы появилась  такая моль, которая бы съела  внезапно все
экземпляры "Ревизора", а  с ним  "Арабески", "Вечера" и всю прочую чепуху, и
обо мне,  в течение  долгого времени, ни  печатно, ни изустно  не произносил
никто ни слова -- я бы благодарил судьбу.  Одна  только слава по смерти (для
которой увы!  не сделал  я до  сих  пор  ничего) знакома душе  неподдельного
поэта. А современная слава не стоит копейки..." 187
     Здесь, конечно, виден  шаг вперед, но по одному и тому же  направлению.
Он только перенес жажду славы с современников  на потомство. Если письмо это
удивило приятелей,  знавших,  как  всегда  дорожил он современным успехом  и
влиянием на  публику,  то это  была их  вина:  они не  поняли  обыкновенного
явления, замечаемого у всех гениальных писателей  -- при начале нового труда
смотреть  с отвращением на путь,  уже пройденный. Гоголь еще мало изменился.
Только в 1839 году появляются у него  фразы  вроде следующей: "Германия есть
ничто другое, как самая неблаговонная отрыжка гадчайшего табаку и мерзейшего
пива" 188. Тут  уже сказалось влияние Италии  и особенно Рима,  в
котором он провел весну 1837  и  потом почти беспрерывно  два года (с  осени
1837 по осень 1839 189). Влияние начинает все более усиливаться и
проявляется  отвращением   к   европейской   цивилизации,   наклонностию   к
художническому  уединению,  сосредоточенностию  мысли,  поиском  за  крепким
основанием, которое  могло  бы  держать  дух в напряженном довольстве  одним
самим  собою.  Со  всем  тем  особенности  эти,  возникающие  мало-помалу  в
характере  Гоголя,  до  такой  степени  еще  слиты  с  прежним  свободн