е, на Via Felice, No 126. Во
втором этаже жил покойный Языков, в третьем Гоголь, в четвертом  я. Видались
мы  едва ли  не  ежедневно. С  Языковым  мы жили совершенно  по-братски, как
говорится  душа в  душу, и остались  истинными  братьями до последней минуты
его;  с Гоголем  никак не сходились. Почему? я себе определить не мог. Я его
глубоко  уважал,  и как  художника,  и как человека. Перед  приездом в Рим я
много  говорил об нем с Жуковским  и от него первого получил "Мертвые души".
Вечера  наши  в Риме сначала проводили  в довольно  натянутых разговорах. Не
помню, как-то мы заговорили о <А.  Н.>  М<у-равье>ве, написавшем
"Путешествие к  святым  местам"  и  проч. Гоголь отзывался  об нем резко, не
признавал  в  нем решительно никаких  достоинств  и находил в нем отсутствие
языка. С большею частью этого я внутренно соглашался, но  странно резкий тон
заставил  меня с ним спорить.  Оставшись потом  наедине с Языковым,  я начал
говорить,  что  нельзя  не отдать  справедливости Муравьеву  за то,  что  он
познакомил наш читающий люд со многим в нашем богослужении и  вообще в нашей
церкви. Языков отвечал:
     --  Муравьева терпеть  не мог Пушкин. Ну, а  чего не любил Пушкин, то у
Гоголя делается уже заповедною и едва только не ненавистью.
     Несмотря, однакож, на наши довольно  сухие  столкновения,  Гоголь очень
часто показывал ко мне много расположения. Тут, по какому-то непонятному для
самого меня внутреннему упрямству, я, в свою очередь, отталкивал Гоголя. Все
это, разумеется, было в мелочах. Например, бывало, он чуть не насильно тащит
меня к С<мирнов>ой; но я не  иду и не познакомился с нею (о чем теперь
искренно сожалею)  именно  потому, что ему хотелось меня  познакомить. Таким
образом, мы с  ним не сходились. Это, пожалуй, могло случиться очень просто:
Гоголь  мог не  полюбить меня, да и все тут.  Так  нет же: едва,  бывало, мы
разъедемся,  не пройдет и  двух недель, как  Гоголь пишет ко мне и  довольно
настойчиво просит съехаться, чтоб потолковать со  мной о многом... Сходились
мы в Риме  по  вечерам  постоянно у  Языкова, тогда уже  очень  больного, --
Гоголь, Иванов и я. Наши вечера были очень молчаливы. Обыкновенно кто-нибудь
из нас троих --  чаще всего Иванов -- приносил в кармане горячих каштанов; у
Языкова  стояла  бутылка  алеатино,  и   мы  начинали   вечер  каштанами,  с
прихлебками  вина. ... В обществе,  которое он  <Гоголь> кроме нашего,
посещал  изредка, он  был молчалив  до последней степени. Не знаю,  впрочем,
каков он был у А. О. Смирновой, которую он очень любил и о которой говаривал
всегда  с своим  гоголевским  восхищением: "Я вам советую пойти  к  ней: она
очень  милая  женщина".  С  художниками  он совершенно  разошелся.  Все  они
припоминали,  как Гоголь  бывал в их обществе, как смешил их  анекдотами, но
теперь  он   ни  с   кем  не  видался.  Впрочем,   он  очень   любил  Ф.  И.
И<ор-да>на и часто на наших сходках сожалел, что его не было с нами. А
надобно  заметить,  что  Иордан  очень  умный  человек,  много испытавший  и
отличающийся  большою  наблюдательностью  и  еще  большею  оригинальностью в
выражениях. Однажды я тащил его почти насильно к Языкову.
     -- Нет,  душа  моя,  --  говорил мне  Иордан, --  не пойду, там Николай
Васильевич.  Он сильно скуп, а мы  все народ бедный, день-деньской трудимся,
работаем, -- давать нам не из чего. Нам хорошо бы так вечерок провести, чтоб
дать и взять, а он все только брать хочет.
     Я был очень занят в Риме и смотрел на вечернюю беседу, как на  истинный
отдых. Поэтому у меня почти ничего не осталось в памяти от наших разговоров.
Помню я только два случая,  показавшие мне прием художественных работ Гоголя
и понятие его о работе художника. Однажды, перед самым его отъездом из Рима,
я собирался ехать в Альбано. Он мне сказал:
     --  Сделайте  одолжение,  поищите  там  моей  записной  книжки,   вроде
истасканного простого альбома; только я просил бы вас не читать.
     Я отвечал:
     -- Однакож, чтоб увериться, что  точно эта ваша книжка,  я должен  буду
взглянуть  в  нее.  Ведь  вы сказали, что  сверху  на переплете нет  на  ней
надписи.
     -- Пожалуй, посмотрите. В ней нет секретов; только мне не хотелось  бы,
чтоб кто-нибудь читал. Там у меня записано все, что я  подмечал где-нибудь в
обществе.
     В другой раз, когда мы заговорили о писателях, он сказал:
     --  Человек пишущий  так  же не  должен  оставлять пера,  как живописец
кисти.  Пусть что-нибудь  пишет  непременно каждый  день. Надобно, чтоб рука
приучилась совершенно повиноваться мысли 152.
     В Риме он, как  и все  мы, вел  жизнь  совершенно студентскую: жил  без
слуги, только обедал всегда вместе с Языковым,  а мы  все в  трактире.  Мы с
Ивановым  всегда неразлучно ходили обедать в  тот трактир, куда прежде ходил
часто и Гоголь, именно, как  мы говорили,  к Фалькону (al Falcone).  Там его
любили, и  лакей  (cameriere)  нам рассказывал,  как  часто  signor  Niccolo
надувал  их. В  великий пост до Ave  Maria, то  есть до  вечерни,  начиная с
полудня, все трактиры  заперты. Ave Maria бывает  около  шести часов вечера.
Вот, когда случалось, что Гоголю сильно захочется есть, он и стучит в двери.
Ему  обыкновенно  отвечают:  "Нельзя  отпереть". Но  Гоголь не  слушается  и
говорит,  что  забыл  платок,  или  табакерку, или  что-нибудь  другое.  Ему
отворяют, а он там уже остается и обедает ...
     Вот все, что могу на  этот раз припомнить о нашей  римской жизни. Общий
характер   бесед   наших   с  Гоголем  может   обрисоваться   из  следующего
воспоминания.  Однажды мы  собрались,  по  обыкновению,  у  Языкова. Языков,
больной,  молча,  повесив голову и опустив ее почти на грудь,  сидел в своих
креслах;  Иванов  дремал,  подперши  голову руками;  Гоголь лежал  на  одном
диване,  я полулежал на другом. Молчание  продолжалось  едва  ли  не  с  час
времени. Гоголь первый прервал его:
     -- Вот, -- говорит,  -- с  нас  можно сделать этюд  воинов, спящих  при
гробе господнем.
     И  после, когда  уже  нам  казалось,  что время расходиться,  он всегда
говаривал:
     -- Что, господа? не пора ли нам окончить нашу шум ную беседу?
     Жуковский,  как  известно,  очень  любил   Гоголя,  но  журил  его   за
небрежность  в  языке;  а уважая и высоко ценя его  талант, никак не был его
поклонником. Проживая в Дюссельдорфе, я бывал у Жуковского раза три-четыре в
неделю, часто у него обедал, и мне не раз случалось говорить с ним о Гоголе.
Прочтя  наскоро "Мертвые души", я пришел к Жуковскому.  Признаюсь, с первого
разу я очень мало раскусил их. Я был восхищен художническим талантом Гоголя,
лепкою лиц, но, как я  ожидал содержания в самом событии, то, на первый раз,
в  ряде  лиц, для  которых  рассказ  о  мертвых  душах  был  только  внешним
соединением,  видел какое-то отсутствие внутренней драмы.  Я об этом сообщил
Жуковскому и из слов его увидел, что ему не был известен полный план Гоголя.
На замечание мое  об отсутствии драмы  в  "Мертвых душах", Жуковский отвечал
мне:
     -- Да и вообще в драме Гоголь не мастер. Знаете ли, что он написал было
трагедию? (Не могу утверждать, сказал ли мне  Жуковский ее имя, содержание и
из какого быта она была взята; только, как-то при воспоминании  об этом, мне
представляется,  что она была  из русской  истории 153). Читал он
мне ее во Франкфурте. Сначала я слушал; сильно было скучно; потом решительно
не мог удержаться и задремал. Когда Гоголь кончил и спросил, как я нахожу, я
говорю: "Ну, брат, Николай Васильевич, прости, мне сильно спать захотелось".
-- "А когда спать захотелось, тогда можно и сжечь  ее",  -- отвечал он и тут
же бросил в камин. Я говорю: "И хорошо, брат, сделал" 154.
     После Италии мы встретились с ним в 1848 году в Киеве 155, и
встретились истинными друзьями. Мы говорили мало, но разбитой тогда и сильно
больной душе моей  стала понятна болезнь  души Гоголя... Мы встретились у А.
С. Данилевского, у  которого остановился Гоголь и очень  искал  меня;  потом
провели вечер у М. В. Юзефовича. Гоголь был молчалив, только при расставаньи
он просил меня, не можем ли  мы сойтись на другой день рано утром в  саду. Я
пришел в  общественный сад  рано,  часов  в шесть утра; тотчас  же пришел  и
Гоголь.  Мы  много ходили  по Киеву, но больше молчали; несмотря на  то,  не
знаю, как ему, а мне было приятно ходить с ним молча. Он спросил меня: где я
думаю жить? -- Не знаю, говорю я: вероятно, в Москве.
     -- Да,  --  отвечал  мне Гоголь, -- кто сильно вжился в  жизнь римскую,
тому после Рима только Москва и может нравиться.
     Тут, не помню, в каких словах, он передал мне, что любит Москву и желал
бы жить в ней, если позволит здоровье. Мы назначили вечером сойтись в Лавре,
но там виделись только на несколько минут: он торопился.
     В Москве  -- помнится  мне,  в 1849  году  --  мы встречались  часто  у
Хомякова, где я бывал всякий день, и у С<амарины>х. Он тоже был всегда
молчалив, и тогда уже видно было,  что он  страдал. Однажды мы сошлись с ним
под вечер на Тверском бульваре.
     -- Если  вы  не торопитесь,  -- говорил  он, -- проводите меня до конца
бульвара.
     Заговорили мы с ним об его болезни.
     --  У  меня все расстроено внутри, --  сказал он. -- Я, например, вижу,
что кто-нибудь спотыкнулся;  тотчас же воображение за  это ухватится, начнет
развивать  --  и все в самых страшных призраках. Они до того меня мучат, что
не дают мне спать и совершенно истощают мои силы.

        "П. В. Анненков"
        "Н. В. ГОГОЛЬ В РИМЕ ЛЕТОМ 1841 ГОДА"
     I
     С самой Вены торопился я в Рим,  к страстной неделе,  и наконец  привел
свой  план  в  исполнение! Доехав до Анконы,  я  предпринял  оттуда довольно
оригинальное  путешествие, которое  покажется баснословным,  когда  железные
дороги в Италии уничтожат последний отпрыск поколения ветуринов *. Я нанял в
Анконе  одного такого ветурина,  человека уже  весьма пожилого и  обладателя
старой  кареты,  в которую дуло даже  из спинки ее; и  двух тощих  кляч. Мне
привел  его  cameriere  **  трактира,  где  я  останавливался в  Анконе.  Мы
уговорились сделать путешествие  к вечному городу самым ускоренным способом,
именно  в одну  неделю (200 итальянских миль переезда или около 350  верст),
причем попечение на прокормление меня в это  время и на доставление ночлегов
возложено  было  тоже на возницу. Таким образом, за 12 скуд, или 60 франков,
он делался в продолжение трех  суток моим кучером,  дядькой, сберегателем  и
полным хозяином моей воли. В этом отстранении личной свободы, а вместе с тем
и  ответственности  за себя  и  за  свое существование,  было  что-то  очень
приятное.  Старик, весьма суровый с  виду, но плутоватый, как все итальянцы,
живущие  около  трактиров и  больших дорог, ни разу не  изменил  горделивому
слову,   которым   он   возразил  на  мое  беспокойное  сомнение  касательно
достоинства будущего провианта.
     * Проводников.
     ** Служитель.

     "Signor, son galantuomo *, -- сказал он, --  и все лучшее, что найдем в
гостиницах,  будет вам предоставлено".  И  действительно,  он был порядочным
человеком  в  этом  смысле,  но  в  другом  отношении никак нельзя  было его
упрекнуть  в излишне суровом понимании  своего  долга. Во-первых, увидав  на
другой  день рыхлую карету у подъезда гостиницы, я  никак не мог вообразить,
чтоб  эта  была та покойная,  хорошая, красивая и всем известная карета, про
которую мне говорил  ветурино накануне,  да  и  лошади  не  походили на  тех
статных,  хороших, любезных лошадей, какие представлялись  моему воображению
благодаря его  описаниям.  Но делать  было  нечего. Я сел в  карету,  скрепя
сердце, и  покуда  привязывали чемодан к запяткам, весьма сурово посматривал
на  мальчишку  в  лохмотьях,  который,  подойдя  к  самой  дверце,  требовал
милостыни с какой-то удивительной  настойчивостью, с непостижимым выражением
гордости, точно  милостыня  была казенная пошлина, взимаемая им по закону, Я
решился  не давать  милостыни, смотрел  ему  прямо в лицо,  и, когда  карета
тронулась,  имел  удовольствие видеть,  как,  метнув свирепый взор,  мальчик
протянул  кулак и  сказал вполовину яростно  и вполовину с недоумением: "Вот
еще, едет в Лоретте, а  милостыни не дает". Путь наш лежал через  знаменитое
Лоретте,  славное  своим  собором  и  драгоценностию,  в  нем  хранимой.  Но
продолжая изложение не совсем твердых нравственных оснований моего ветурино,
я   должен  еще  прибавить,  что   накануне  я  выразил  ему  желание  ехать
один-одинешенек в карете  и получил на  то  полное  согласие  его,  заплатив
предварительно  за  все   три  остальные  места  условленную  плату.  Я  был
действительно один в карете, когда  мы тронулись от  подъезда гостиницы, но,
вероятно,  ветурино  размыслил,  что  желание  мое  принадлежит к  числу тех
варварских  капризов капитала,  которые можно не исполнять, хотя бы право на
них  и  было  утверждено  законным  контрактом.  У  самых  ворот  города сын
ветурино, бойкий мальчик лет двенадцати, взятый им с собою для подмоги и для
приобретения опытности в ремесле, отворил дверцы кареты  и впустил туда двух
калабрийских читадинов  **,  в  весьма  живописных  костюмах,  сказав мне  с
наглостью,  обещавшей большие  успехи  в  будущем:  "Они до первого  города,
синьор". Оказалось, что в мысли ветурино и его потомка первый город был Рим,
как, впрочем, и следует думать о нем всякому поэту и философу. Дело еще этим
не кончилось. У меня было  грустное предчувствие, что и  третье пустое место
будет вскоре занято, -- так и случилось. Едва отъехали мы по шоссе несколько
сажен,  как  увидали  на дороге  в желтом,  весьма  неживописном и  потертом
городском   сюртуке  молодого   человека   лет   восемнадцати,   с  немецкой
физиономией, здорового, мускулистого и  несколько робко поджидавшего  нашего
подъезда.  Это  был бедный сапожный  подмастерье  из  католических  кантонов
Швейцарии,  отправлявшийся  в вечный город искать  места в папской  гвардии,
после  неудачных  попыток прославиться  где-нибудь  в  провинции.  Он влез в
карету  неуклюже,  но  уклончиво  и  стыдливо,  словно  чувствуя   за  собой
какой-либо  проступок. Все места были  заняты: я посмотрел в переднее оконце
на  ветурино.  Он  сидел  на козлах в  круглой  шляпе  с большими полями,  в
коричневом плаще с откидным капишоном, и с длинным бичом в руке -- спокойно,
неподвижно  и  хладнокровно,  как  будто  жизнь и  прошедшее  его были  чище
зеркала, но молчание и суровость его выражали все-таки некоторую стыдливость
и  точно говорили: "Как быть? Мы  живем  этим". Только  мальчишка его  часто
оборачивался назад и кидал на меня сквозь оконце испытующий взгляд.
     * Синьор, я честный человек.
     ** Горожан.

     И  началось  долгое  путешествие.  Происходило  это  в  самой  середине
итальянской  весны, в конце апреля месяца. Начало ее я застал  в Венеции, но
там она имела совсем другой характер. Еще Гете заметил, что Венеция город по
преимуществу красок,  света, тени и ярких живописных  противоположностей.  В
мое  время  полное весеннее  солнце  отражалось  и играло на его  мраморных,
разноцветных дворцах и соборах, на мозаиках их  стен, на заливе, на колоннах
площадей, на флагах и памятниках его, которые сверкали всей своей  массой...
Это  было  ослепительно,  почти  невыносимо  для  северного  глаза. Довольно
сказать,  что даже и те архитектурные подробности, которые находились в тени
и  вырезывались  резкими  очертаниями  на плоскости  целого здания, залитого
солнцем,  даже и  они  были  еще пропитаны  каким-то  голубым светом, словно
волновавшимся  на поверхности  их. В Анконе характер природы изменился. Небо
покрылось легкими  белыми прозрачными  тучами. В воздухе было что-то нежное,
пахучее и  ласкающее, окрестности лежали в  ровном,  задумчивом освещении, и
только  изредка  волны  мягкого света  пробегали по  виноградным и фруктовым
садам. Ничто  не  раздражало глаза, но и  ничто  не  заслоняло самой дальней
точки  горизонта.  Все  пространство покрыто  было не  туманом,  а  какой-то
умеренно-яркой пеленой, сохранявшей целиком очертания и  формы предметов, но
сглаживавшей  резкость   всех  линий.   Первые   отпрыски   Апеннин,  вскоре
показавшиеся нам, светились как перламутр, а дальние водопроводы, являвшиеся
иногда  по  сторонам  на горизонте,  словно  были  написаны  белой  краской,
несколько  поблеклой от времени, по белому же, но свежему  полю неба. Нега и
томление выражались на всем,  куда  вы  ни  обращали  взор,  и  вы  невольно
чувствовали, что при таких днях все должно зреть в земле и многое подыматься
в  сердце  человека.  Когда  около полудня  я  всходил пешком на  гору,  где
красовалась Лоретто со своим  собором  и дворцом,  долина, которую мы только
что  миновали, выступала шаг  за  шагом  перед глазами, со  всеми  ее белыми
каменными  хижинами,  разбросанными  так,  как  будто  они  упали  с  неба и
рассыпались  между виноградных кустов и фруктовых деревьев.  Горы составляли
окраину  долины,  и   все  вместе  погружено  было  в   такую  возбуждающую,
томительную тишину, в такое мертвое и вместе страстное молчание...
     Миновав Лоретто, мы стали подыматься у Серравале на Апеннинские горы. Я
большей  частию  шел пешком. Изредка перепадал теплый дождь, ужасно пугавший
итальянцев, которые, как все южные народы, боятся дождя. На всякой покатости
ветурино останавливался, оглядывался по сторонам и, завидев вдали волов, уже
приготовленных   заранее   для   подмоги   проезжающим,   кричал:   buovi...
Мальчик-пастух  издалека выговаривал  себе  байок (две копейки  ассигн.)  за
труд, потом лениво приводил волов, припрягал к нашим лошадкам, и мы тащились
вверх.  Случалось,  что  горы   готовились  запереть  нас  со  всех  сторон,
врезывались одна в  другую  и загораживали дорогу, но белая шоссейная полоса
все тянулась по одному боку скалы и к вечеру спускалась вниз -- непременно в
цветущую  долину и  фруктовый сад,  где  мы и  заночевывали. Ночлеги  эти  и
полуденные  отдыхи   в  ущелиях  составляли  не  последнюю  прелесть  нашего
патриархального  путешествия.  Мы  останавливались  то в бедной австерии  *,
уединенно торчавшей при дороге, то в гостинице какого-либо местечка, имевшей
притязание на  пышность,  как следует  горожанке, но  везде встречали ту  же
простоту итальянской  жизни.  В иных местах было лишнее  блюдо,  обыкновенно
какая-либо  зелень  или рыба,  подаваемая  с видимой гордостию на стол самим
хозяином; в других фляжка туземного  вина, легкого  и  прозрачного, вызывала
особенную похвалу  собеседников;  случалось  также,  что кровать  совершенно
голой  комнаты  покрыта  была ситцевым  одеяльцем  необычайной и  хвастливой
пестроты,  но везде  за  стол наш садился  вместе с  нами  первый поселянин,
возвращавшийся  из  соседнего  местечка, да  обыкновенно  и  сам хозяин  или
главный  cameriere, поставив блюдо, придвигал стул к  посетителям, помешался
сзади кого-либо и, опираясь  на спинку чужого седалища,  вступал в  живой  и
беглый   разговор,   удивительно  выражавший   общительность   и   природное
любопытство племени. Ветурино мой почувствовал ко мне глубокое уважение, как
только убедился, что я не расположен  делать ему упреков за плохое понимание
святости контракта: рано утром, когда после кофе выходили мы продолжать наше
следование,  он уже был на козлах, ласково улыбался мне и даже раз, поджидая
остальных путешественников, указал глазами на сына и произнес: "Возьмите его
с собой a Pietroburgo". -- Пожалуй, -- отвечал я.  "А что он будет там?"  --
продолжал  ветурино.--  Он будет солдатом в  русской  гвардии, -- сказал  я.
"Хочешь ты?"  -- заметил отец, обращаясь к сыну, который стоял у двери, тоже
улыбаясь с свойственным ему  лукавством. Мальчик сделал сильный жест рукою и
отвечал: "Лучше  быть аббатом". Старик  разразился  хриплым хохотом и дернул
лошадей,  прибавив  che  birbone!  Экой  разбойник! Лаконическая  шутка  эта
ок