ота, даже  зной;  а у  нас кстати случилась,  над
громадной  залой  с  хорами, большая,  светлая  комната,  с  двумя окнами  и
балконом  к восходу  солнца,  царившего над комнатой в  летнее время  с трех
часов  утра  до  трех пополудни. Хотя наш дом, принадлежавший  раньше  князю
Щербатову,  и  был построен  на  большую  ногу, но уже  потому, что  комната
приходилась почти в третьем  этаже,  она была, относительно своей  величины,
низка,   а  железная   крыша   также   способствовала   ее   нагреванию.   Я
распространяюсь  об  этом  ничтожном  для  других  обстоятельстве   на   том
основании,  что  для Николая Васильевича это было  важно; после итальянского
зноя наш русский май не очень то приятен; а потому наша комната была ему как
раз  по  вкусу.  Нечего  и  говорить,  каким  почетом   и,  можно   сказать,
благоговением был окружен у нас Гоголь. Детей  он очень  любил и позволял им
резвиться и  шалить сколько угодно.  Бывало,  мы, то есть я с сестрою, точно
службу служим;  каждое утро  подойдем к комнате  Н. В.,  стукнем в  дверь  и
спросим: "Не надо ли чего?" -- "Войдите", -- откликнется он нам. Несмотря на
жар  в комнате, мы заставали его  еще  в шерстяной  фуфайке, поверх сорочки.
"Ну, сидеть, да смирно", -- скажет  он и продолжает  свое  дело,  состоявшее
обыкновенно  в вязанье на спицах  шарфа или  ермолки, или в писании  чего-то
чрезвычайно мелким почерком на чрезвычайно маленьких клочках бумаги.  Клочки
эти он,  иногда прочитывая  вполголоса,  рвал, как бы сердясь, или бросал на
пол, потом заставлял  нас  подбирать  их  с пола и раскладывать по указанию,
причем гладил по голове и благодарил, когда ему  угождали; иногда же бывало,
как бы  рассердившись, схватит за ухо  и выведет на хоры: это значило --  на
целый  день уже  и не показывайся  ему. До обеда он никогда не сходил вниз в
общие комнаты,  обедал же  всегда со  всеми нами, причем  был большею частью
весел и шутлив. Особенно хорошее расположение духа вызывали в нем любимые им
макароны; он тут  же  за обедом и приготовлял  их, не  доверяя этого никому.
Потребует себе  большую миску и,  с  искусством истинного гастронома, начнет
перебирать  их  по макаронке,  опустит в  дымящуюся миску  сливочного масла,
тертого  сыру, перетрясет все вместе  и, открыв крышку, с  какой-то особенно
веселой улыбкой,  обведя  глазами всех сидящих  за  столом, воскликнет: "Ну,
теперь ратуйте, людие".
     Весь  обед,  бывало, он катает  шарики из  хлеба и,  школьничая, начнет
бросать ими в кого-нибудь из сидящих; а то так, если квас ему почему-либо не
понравится, начнет опускать шарики прямо в графин. После обеда до семи часов
вечера он уединялся  к себе, и в это время к  нему уже никто не  ходил;  а в
семь часов он спускался вниз, широко распахивал двери всей анфилады передних
комнат,  и начиналось хождение, а походить было где:  дом был очень велик, В
крайних комнатах, маленькой  и большой гостиных, ставились большие графины с
холодной водой. Гоголь ходил и через каждые десять минут выпивал по стакану.
На отца, сидевшего в  это время в своем  кабинете за летописями Нестора, это
хождение не производило никакого впечатления; он  преспокойно сидел и писал.
Изредка только,  бывало, поднимет голову на  Николая Васильевича  и спросит:
"Ну, что, находился  ли?"  -- "Пиши, пиши, -- отвечал Гоголь, --  бумага  по
тебе плачет". И  опять  то же;  один пишет,  а другой ходит.  Ходил же Н. В.
всегда чрезвычайно  быстро и  как-то  порывисто,  производя  при  этом такой
ветер,  что стеариновые  свечи  (тогда  о  керосине  еще  не  было и помину)
оплывали, к немалому огорчению моей бережливой бабушки. Когда же Н. В. очень
уж расходится, то моя бабушка, мать моего отца, сидевшая в  одной из комнат,
составлявших анфиладу его прогулок,  закричит, бывало,  горничной: "Груша, а
Груша, подай-ка теплый платок, тальянец (так она  звала Н. В.) столько ветру
напустил, так страсть!" --  "Не сердись, старая, -- скажет добродушно Н. В.,
--  графин  кончу, и баста".  Действительно, покончит второй графин  и уйдет
наверх.  На ходу, да  и  вообще, Гоголь держал  голову  несколько набок.  Из
платья он обращал внимание преимущественно на жилеты: носил всегда бархатные
и только  двух  цветов, синего и  красного. Выезжал он из дома редко, у себя
тоже не любил  принимать гостей,  хотя  характера  был крайне радушного. Мне
кажется, известность утомляла  его, и ему  было неприятно,  что каждый ловил
его слово  и старался навести его на разговор; наконец  он знал,  что к отцу
приезжали многие лица специально для того,  чтобы  посмотреть на "Гоголя", и
когда  его случайно застигали в кабинете отца, он  моментально  свертывался,
как улитка,  и упорно молчал. Не могу  сказать, чтобы  у  Н. В.  было  много
знакомых. Может быть, интеллигентное общество, понимая, как дорог для Гоголя
каждый час, не решалось отнимать у него время, а может быть, было дано людям
строгое приказание никого не принимать. Гоголь жил у нас скорее отшельником.
... Большое удовольствие доставил Н. В. приезд его двух сестер: Марии и Анны
Васильевны 316, поместившихся  у  нас  же,  как  раз  против  его
комнаты, еще в лучшей, выходившей большим  итальянским  окном  прямо  в сад.
Гоголь был очень нежный и заботливый брат и сейчас же задумал  им что-нибудь
подарить;  но не  знал  --  что, и прибег  к  совету  моей  матери Елизаветы
Васильевны, которую он очень уважал и любил. Доказательством служат и письма
его к ней, и отзывы о ней в письмах к отцу моему. С общего совета они решили
купить  два  черных  шелковых платья, в  которых  его  "сестренки",  как  он
выражался,  вскоре  и  защеголяли.  Продажа  изданий  Н.  В.,  как   это  ни
удивительно, шла все-таки  относительно  туго,  и  он  постоянно  нуждался в
деньгах, но  прибегал  к  помощи  своих  искренних  друзей только в  крайних
случаях; а тогда были около него и  считались  его друзьями такие  личности,
как Нащокин,  Мельгунов, Павлов, известные своим богатством; они сочли бы за
честь  и  истинное удовольствие  ссудить Н.  В.  деньгами. В то время вообще
денежные  расчеты велись как-то особенно от  нашего  времени;  верили больше
слову, чем расписке или долговому  письму (векселя между дворянами совсем не
употреблялись) ...
     Возвращаюсь  опять  к  Гоголю.  В  ту  зиму  приехал  из  Киева  М.  А.
Максимович,  и, --  поверит ли кто теперь, -- на тройке  гнедых, собственных
коней.  Максимович тоже  пристроился  у  нас, но  уже  во  флигеле.  Николай
Васильевич страстно  к нему привязался,  и у нас в доме стало  еще приятнее,
как бы теплее. Раньше я сказал, что Н. В. посещали немногие, но все-таки  их
было  достаточно; а так как Н. В. был в  душе  хлебосол, как всякий истинный
малоросс, и только обстоятельства сдерживали его,  то  один  день в  году он
считал  своею  обязанностью  как бы рассчитаться со всеми  своими  знакомыми
наславу, и в этот день он  уже ничего не жалел. То  был  Николин день -- его
именины 9-го  мая. Злоба дня, весь внешний успех пиршества, сосредоточивался
на  погоде.  Дело  в том, что обед  устраивался в  саду, в  нашей знаменитой
липовой аллее. Пойди дождь, и все  расстроится. Еще  дня  за  два  до Николы
Николай  Васильевич  всегда  был  очень возбужден: подолгу беседовал с нашим
старым  поваром Семеном,  но  кончалось  всегда тем,  что  старый  Семен при
составлении меню  нес под конец такую галиматью, что Гоголь, выйдя  из себя,
кричал: "Ты-то уйдешь!" и, быстро одевшись,  отправлялся в купеческий клуб к
Порфирию. Кроме Порфирия, славился еще повар Английского клуба Басанин, отец
молодого  талантливого доктора, Ивана Афанасьевича, рано похищенного смертию
у  науки.  Следовательно,  выбор  был  нетруден,  и  цены  брали подходящие.
Обыкновенно Н. В.  тянуло  более к Порфирию на том основании, что он готовил
хотя  и проще, но зато пожирнее, да и малороссийские кушанья знал отлично. С
кулинарною частию дело устраивалось без затруднения, оставалось вино; но тут
тоже выходило не  по-нынешнему:  отец писал такого рода  записку:  "Любезный
Филипп Федорович (Депре),  пришлите, пожалуйста,  сколько нужно вина человек
на 40--50,  по вашему  выбору, оставшиеся целыми бутылки будут  возвращены".
Вино  присылалось отличное, прекрасно подобранное;  со счетом не приставали:
были деньги, Гоголь сейчас платил, а нет -- ждали.  Сад был у нас громадный,
на 10 000 квадратных сажен, и весной сюда постоянно прилетал соловей. Но для
меня собственно  вопрос состоял в том: будет  ли он петь именно за обедом; а
пел он  большею частию рано утром или поздно вечером.  Я с  детских лет имел
страсть ко всякого  рода певчим птицам, и у меня постоянно  водились  добрые
соловьи. В данном случае я пускался  на хитрость: над  обоими концами стола,
ловко укрыв ветвями, вешал по клетке с соловьем.
     Под  стук тарелок, лязг ножей  и громкие разговоры мои  птицы  оживали:
один  свистнет,  другой  откликнется,  и  начинается  дробь  и дудка.  Гости
восхищались. "Экая благодать у тебя, Михаил Петрович, умирать не надо. Запах
лип, соловьи, вода в виду, благодать, да и только".
     Надо  сказать, что Н.  В.  был  посвящен в  мою  соловьиную тайну и сам
оставался доволен, когда  мой птичий концерт удавался, но никому, даже отцу,
не выдавал меня.  Кто были  гости Гоголя? Всех я  не  могу припомнить, но  в
памяти у меня сохранились следующие лица: Нащокин, когда был в Москве, Н. А.
Мельгунов, Н. Ф. Павлов, Михаил Семенович Щепкин, Пров Михайлович Садовский,
Васильев,  С.  П.  Шевырев,  Вельтман,  Н. В.  Берг,  известный остряк  Юрий
Никитьевич Бартенев, знаменитый гравер Иордан, актеры Ленский и Живокини, С.
Т.  Аксаков, К. С. Аксаков и много других, которых я уже и не запомню.  Обед
кончался  очень поздно, иногда варили жженку. Разговоры лились  неумолкаемо.
Пров Михайлович Садовский, нечего таить греха, находился всегда уже в легком
подпитии и по общей просьбе начинал рассказывать:  о капитане  Копейкине,  о
Наполеандре Бонапарте, или неподражаемый рассказ  о том, как пьяному  мужику
все кажется, что у него  в ушах "муха жужжит". Вся тонкость этого последнего
рассказа состояла в том, чтобы голос вибрировал на разные тоны. Обоймет  он,
бывало, одну из лип левой рукой, а правой как бы отмахиваясь от мнимой мухи,
лезшей  ему в  ухо,  и  начинает на  разные  лады: "муха  жужжит". А мимика,
выражение глаз при этом  не поддаются никакому описанию. Пров Михайлович был
родоначальником  всех  последующих  рассказчиков;  но,  увы! скольких  я  ни
переслушал после неподражаемого Садовского, всем им было далеко до него. Они
даже не  напоминали его,  разве только даровитый  Ив. Ф. Горбунов  несколько
подходит  к  нему.  До  того  же момента,  как  общество все-таки  несколько
"куликнет",   около  Юрия  Никитьевича  Бартенева,  служившего  подряд   при
нескольких  генерал-губернаторах   чиновником  особых  поручений,  собирался
тесный кружок слушателей. Юрий Никитьевич начинал чрезвычайно  едко и  остро
передавать различные факты,  смешные  стороны лиц, с которыми он сталкивался
по  своей службе и большею частью  знакомых слушателям; остротам его не было
конца, и злой язык Юрия Никитьевича никому не делал пощады. Между прочим, он
любил  давать всем  своим хорошо знакомым  прозвища, и  так  метко, что  раз
данное им прозвище навсегда оставалось за  тем лицом.  Жил он в Москве очень
открыто, большим хлебосолом, и  кто только  не  бывал у него  на  Смоленском
бульваре?  Сам   дорогой  именинник  Н.  В.  в  этот  день   из  нелюдимого,
неразговорчивого в  обществе  превращался  в  расторопнейшего,  радушнейшего
хозяина; постоянно наблюдал  за всеми, старался,  чтобы  всем  было  весело,
чтобы все пили  и ели, каждого угощал  и каждому находил  сказать что-нибудь
прият  -ное.  Из нескольких именинных дней,  празднованных в нашем  доме,  я
помню, что раза два  случалась дурная погода,  тогда обед происходил в доме,
но  и  это  имело свою  хорошую сторону: Николая  Васильевича,  несмотря  на
сильное сопротивление с его  стороны, все-таки удавалось уговорить  прочесть
что-нибудь. Долго отбивается Гоголь; но, видя, что ничто не помогает, нервно
передергивая  плечами,  взберется,  бывало,  в  глубь  большого,  старинного
дивана, примостится  в угол с ногами и начнет читать какой-нибудь отрывок из
своих произведений.  Но как читать? -- и представить  себе невозможно: никто
не  пошевельнется,  все сидят, как прикованные  к  своим  местам...  Обаяние
чтения было  настолько сильно, что  когда,  бывало,  Гоголь,  закрыв  книгу,
вскочит с места и начнет бегать из угла в угол, -- очарованные слушатели его
остаются все еще  неподвижными, боясь перевести дух... И только  раз как-то,
после   подобного   чтения,   Пров  Михайлович   глубоко  вздохнул,  скорчил
уморительную  физиономию,  ему одному только доступную, и тихо пробурчал: "А
вот и "муха не жужжит". Все рассмеялись, повеселел и сам Гоголь.
     Как на чрезвычайно  нервного  человека, чтение  глубоко  продуманных  и
прочувствованных им очерков производило на Н. В. потрясающее впечатление,  и
он  или  незаметно  куда-то скрывался,  или  сидел, опустив голову,  как  бы
отрешаясь от всего окружающего... Общество в день именин расходилось часов в
одиннадцать вечера,  и  Н. В. успокаивался, сознавая, что он рассчитался  со
своими  знакомыми  на  целый  год.  Странно,  что  у  меня  не   сохранилось
воспоминания о том, посещал ли Н. В. театр.
     Я  упоминал,  что  Н. В.  был  домосед и знакомых,  даже близких,  как,
например, Степана  Петровича Шевырева,  М.  С. Щепкина, посещал  изредка.  С
прислугою он обращался  вежливо, почти никогда  не сердился на нее, а своего
хохла-лакея  ценил чрезвычайно высоко. Меня тоже он  любил  и  называл своим
племянником. ...
     В самом  конце сороковых  годов Н.  В.  переехал от  нас  на  Никитский
бульвар,  в  бывший дом Талызиной,  к графу  А. П. Толстому  317.
Здесь он уже окончательно поддался тому мистическому направлению, которое, к
прискорбию  всей  России,  свело гениальнейшего  человека в  преждевременную
могилу...

        "Я. К. Грот"
        "ВОСПОМИНАНИЕ О ГОГОЛЕ"
     До  1849 года я с Гоголем встречался  редко, хотя давно познакомился  с
ним.  Мы оба не  жили в Петербурге  и,  только съезжаясь на короткое время с
разных  сторон,  виделись  иногда  у П.  А. Плетнева.  Но в означенном году,
летом, я был в  Москве, и тут мы посещали друг друга. Гоголь жил тогда у гр.
Толстого в д. Талызина на Никитском бульваре, поблизости Арбатских ворот. Из
его  разговоров  мне особенно памятно следующее.  Он жаловался,  что слишком
мало знает Россию; говорил,  что сам  сознает недостаток,  которым от  этого
страдают  его  сочинения.  "Я  нахожусь   в  затруднительном  положении,  --
рассуждал он, -- чтобы  лучше  узнать Россию и русский народ, мне необходимо
было бы путешествовать, а между тем  уж некогда:  мне около  сорока  лет,  а
время  нужно, чтобы писать" 318. Отказываясь поэтому от  мысли  о
путешествиях  по  России  319,  Гоголь  придумал другое  средство
пополнить  свои  сведения  об  отечестве.  Он  решился  просить  всех  своих
приятелей,  знакомых с разными краями России  или еще  собирающихся  в путь,
сообщать  ему свои  наблюдения по этому предмету. О том просил он и меня. Но
любознательность Гоголя  не ограничивалась желанием узнать Россию со стороны
быта  и нравов.  Он  желал изучить  ее во  всех отношениях. Мысль эта  давно
занимала Гоголя, и для достижения этой цели он не пренебрегал даже  и самыми
скудными  средствами.  Живя  за границею, он  не  переставал  читать  книги,
которые казались ему пособиями для этого ... Взяв с меня обещание доставлять
ему заметки  о тех местах России, которые я увижу, Гоголь стал расспрашивать
меня и о Финляндии, где я жил в то время.
     Между прочим  его  интересовала флора  этой страны; он  пожелал узнать,
есть ли по этому предмету какое-нибудь хорошее сочинение, и попросил выслать
ему, когда  я  возвращусь в  Гельсингфорс, незадолго  перед  тем появившуюся
книгу Нюландера "Flora fennica", что я и исполнил впоследствии.
     В  Москве жил я у старого приятеля моего, Д. С. П<ротопопо>ва, на
Собачьей площадке. Раз вдруг подъезжает  к  дому  красивая карета,  и из нее
выходит Гоголь. Я рассказал ему, что  мой хозяин может  доставить ему  много
материалов для изучения России, потому что долго жил в разных губерниях и по
службе имел частые  сношения с народом. Гоголь изъявил желание познакомиться
с Протопоповым, но в тот раз это было невозможно, так как приятель мой был в
это самое время хотя и дома, но занят по должности.
     Между  тем   Гоголь  вскоре  куда-то  уехал,  а  я,  по  непредвиденным
обстоятельствам,  возвратился  в Гельсингфорс  ранее чем предполагал. Послав
Гоголю обещанную книгу о финляндской флоре, я писал ему, что Протопопов ждет
его, и с тем вместе сообщил отрывок из одного письма Протопопова ко мне, как
образчик взгляда его на русский народ.
     Вот что отвечал мне Гоголь, приехавший опять в Москву:
     "Очень благодарю вас за  ваше доброе письмо, которое нашел по приезде в
Москву.  Мне  самому очень жалко,  что не  удалось  с вами  еще  повидаться.
Благодарю вперед  за  предстоящее  знакомство  с  Протопоповым,  которого  я
непременно  отыщу. Его  замечания о  русском  народе,  приложенные  в  вашем
письме,  совершенно  верны, отзываются  большой опытностью, а с тем вместе и
ясностью головы. Прощайте и не забывайте меня.
     Ваш весь Гоголь" 320.
     Вскоре  после того Гоголь  действительно ездил к моему приятелю,  но не
застал  его дома. Погруженный в дела службы, Протопопов,  который сверх того
был всегда немножко нелюдим,  не  поехал  к Гоголю,  и они  не познакомились
лично ...

        "A. H. Толченов"
        "ГОГОЛЬ В ОДЕССЕ"
        "1850 -- 1851 г. (Из воспоминаний провинциального актера)"
     В 1851 году я состоял в числе актеров русской одесской труппы. В начале
января мне встретилась надобность  повидаться с членом дирекции театра А. И.
Соколовым. Дома я  его не застал. Дай, думаю, побываю у Оттона  (известный в
то время ресторатор в Одессе), не найду ли его там?.. Действительно, Соколов
оказался  у Оттона. Кончив  немногосложное дело, по  которому  мне надо было
видеться с Александром  Ивановичем, я полюбопытствовал узнать, по  какой это
причине он так  поздно обедает (был час  восьмой вечера). "Вы,  сколько  мне
известно,  Александр Иванович,  враг  поздних обедов... Неужели вы заседаете
здесь  с  двух часов?" --  "Именно так  --  заседаю  с  двух часов!.. Что вы
смеетесь? Здесь, батюшка, Гоголь!! Вот что!" -- "Я знаю, что Гоголь в Одессе
еще с конца прошлого года, но..." -- "Да не в том дело, что он в Одессе, а в
том, что  он  здесь, в ресторане... По некоторым дням он здесь обедает и, по
своей привычке, приходит поздно -- часу в пятом, шестом... Ну, а у меня своя
привычка, я  так  долго  ждать не могу  обеда,  как вам известно,  -- вот  я
пообедаю в свое время и сижу, жду; начнут "наши"  подходить понемногу, а там
и  Николай  Васильич  приходит,  садится  обедать  -- а  мы  составляем  ему
компанию... Вот почему я здесь и заседаю с двух часов... Хотите, пойдемте, я
представлю  вас ему... Он  хотя  терпеть  не может новых лиц,  но вы человек
"маленький", авось при вас он не будет ежиться... Пойдем!"
     Мы  вошли в другую комнату, которая из общей ради Гоголя превратилась в
отдельную и отворялась только  для  его знакомых. Робко, с бьющимся сердцем,
переступал я порог заветной комнаты... Все собеседники Гоголя были более или
менее хорошо  мне  знакомы, но при  мысли видеть  Гоголя,  говорить  с  ним,
нервная  дрожь пробирала  меня  и голова кружилась.  При  входе  в  заветную
комнату  я  увидел сидящего  за  столом,  прямо  против  дверей,  худощавого
человека...  Острый  нос,  небольшие  пронзительные  глаза,  длинные, прямые
темнокаштановые, причесанные а 1а мужик, волосы,  небольшие усы... Вот что я
успел  заметить в наружности  этого человека, когда  при  скрипе затворяемой
двери