у и ненависть, -- кроме этой  части  общества выдвигалась
на жизненную  арену другая публика, новое общество, только еще  готовившееся
действовать.  Я  говорю про молодежь того времени, молодежь  преимущественно
недостаточную, даже  бедную, трудившуюся и  учившуюся в одно и  то же время.
Вот эта  то  новая публика с  жадностью ловила каждую  подробность  из жизни
любимого писателя,  и вот  на  эту  то публику, к слову  сказать, литература
сороковых годов  имела огромное и  благотворное  влияние.  Помню и эти годы,
помню, сколько  знакомых обежишь, бывало, во сколько кондитерских забежишь в
первых  числах  месяца,  чтоб только иметь возможность  прочитать вышедшую в
свет  новую книжку  "Отечественных  записок".  С  каким терпением,  с  какою
страстною  тоской  сидишь,  бывало, часа  два-три  в кондитерской,  медленно
прихлебывая холодный чай в ожидании, пока  освободится заветная  книжка... И
когда  попадется она  в руки, прежде всего, разумеется, с  жадностью читаешь
статьи Белинского, узнававшиеся каким-то чутьем,  если можно так выразиться,
так как Белинский под статьями не подписывался 322.  Помню также,
какое торжество  бывало,  когда учитель  словесности,  довольный  учениками,
приносит книжку "Отечественных записок" со статьей Белинского! Как береглась
эта книжка!  Сколько раз перечитывалась!..  Какую  энергию  и жажду к  труду
возбуждали рассказы о труженнической, почти мученической жизни Белинского...
Его  неутомимая  деятельность,  несмотря  на всевозможные  препятствия,  его
твердость  в  перенесении  различных  невзгод,  преследований  и  физических
болезней, его страстная, гуманная, нежная душа,  сквозившая в статьях, имели
чарующее влияние на молодые, восприимчивые сердца...  Это  влияние на многих
осталось на всю жизнь... Многих знаю я, которые  до  сих  пор, уже потертые,
помятые  жизнью,  без  умиления  не  могут  произнести  имени  Белинского  и
продолжают  честно трудиться  во имя его... Мне кажется, литераторы еще мало
знают о  размере  влияния  Белинского  на ту  часть  среднего, образованного
общества, которое в литературе не  высказывается, мемуаров о себе не ведет и
вообще  таит про себя  свои сокровенные убеждения, руководясь  только  ими в
своих действиях на  жизненном поприще. Возвращаюсь  к Гоголю. Я  лично,  при
встречах с ним, не заметил в нем  ни  проявлений  колоссальной  гордости, ни
признаков  самообожания, -- скорее в нем  замечались робость, неуверенность,
какая-то нерешительность  как  в суждениях о каком-нибудь предмете,  так и в
сношениях с людьми... Слабости к аристократическим знакомствам в это время в
нем тоже не было заметно... Сколько  мне случалось видеть, с людьми наименее
значащими Гоголь сходился скорее, проще, был  более самим собою, а с людьми,
власть имеющими, застегивался на все пуговицы.
     Жил  Гоголь  в  Одессе,  за  Сабанеевым мостом, в  доме  <А.  А.>
Трощинского, где мне привелось быть  у него  всего  один раз. Выходил  он из
дому, по его собственным словам, не ранее четвертого  часа и гулял до самого
обеда. Из его же слов знаю, что он часто посещал семейства: князей Репнина и
Д. И. Гагарина.
     Постоянный костюм Гоголя состоял из темнокоричневого сюртука с большими
бархатными лацканами; жилет из темной с разводами  материи и черных брюк; на
шее  красовался или  шарф с фантастическими узорами, или просто обматывалась
черная  шелковая косынка,  зашпиленная крест-накрест обыкновенной  булавкой;
иногда  на  галстук   выпускались   отложные,  от   сорочки,   остроугольные
воротнички. Шинель  коричневая, на легкой  вате, с бархатным  воротником.  В
морозные дни енотовая  шуба. Шляпа-цилиндр с конусообразной тульей. Перчатки
черные.  Голос  был  у  Гоголя  мягкий,  приятный;  глаза  проницательные...
Впрочем,  наружность его известна. За несколько  дней до  отъезда  Гоголя из
Одессы,  на  второй  или  на  третьей   неделе  великого  поста,  постоянные
собеседники Гоголя у Оттона давали ему там  же прощальный обед. День выдался
солнечный, и Гоголь пришел веселый. Поздоровавшись со всеми, он заметил, что
недостает одного из самых заметных,  постоянных его собеседников --  Ильина.
"Где же  Николай Петрович?" --  спросил Гоголь у  Соколова.  "Да  ночью  ему
что-то попритчилось... захворал... шибко хватило, и теперь лежит".
     Внезапная  болезнь  Ильина,  видимо, произвела  дурное  впечатление  на
Николая Васильевича, и хотя он старался быть и  любезным и разговорчивым, но
это  ему  не удавалось.  Рассеянность  и  задумчивость,  в которые он  часто
погружался,  сообщились и остальному обществу, и потому обед прошел довольно
грустно.  После  обеда  Гоголь предложил пойти  навестить Ильина. Все охотно
согласились и отправились всей компанией. Ильина нашли уже выздоравливающим.
Гоголь сказал  ему  несколько сочувственных слов и тут же хотел распрощаться
со  всеми нами;  но  мы единодушно  выразили желание проводить его  до дому.
Вышли вместе. Гоголь был молчалив,  задумчив и на половине дороги к дому, на
Дерибасовской улице, снова стал прощаться... никто  не решился настаивать на
дальнейших проводах. Гоголь на прощанье  подтвердил данное  прежде обещание:
на  следующую зиму приехать  в Одессу. "Здесь я могу дышать. Осенью поеду  в
Полтаву, а  к зиме и  сюда...  Не  могу переносить северных  морозов... весь
замерзаю и физически и нравственно!!" Простился  с каждым тепло; но  и он, и
каждый из  нас, целуясь прощальным поцелуем, были как-то особенно грустны...
Гоголь пошел,  а мы молча стояли на  месте и  смотрели ему вслед, пока он не
завернул за угол. Не суждено нам было более его видеть.  Через год Гоголя не
стало.



        "О. М. Бодянский"
        "ИЗ ДНЕВНИКОВ"
        "1"
     12-го мая <1850>.  Наконец  я собрался к Н. В. Гоголю. Вечером  в
часов девять  отправился к  нему, в квартиру  графа  Толстого, на  Никитском
бульваре, в  доме Талызиной. У крыльца стояли чьи-то дрожки.  На вопрос мой:
"Дома ли Гоголь?",  лакей отвечал, запинаясь: "Дома, но наверху у графа". --
"Потрудись сказать ему обо мне".  Через минуту  он воротился, прося  зайти в
жилье  Гоголя,  внизу, в первом  этаже,  направо,  две  комнаты.  Первая вся
устлана зеленым ковром, с двумя диванами  по  двум стенам  (первый от дверей
налево,  а  второй  за  ним,  по  другой  стене);  прямо  печка  с   топкой,
заставленной  богатой  гардинкой зеленой  тафты (или материи) в рамке; рядом
дверь у  самого угла к наружной стене, ведущая в  другую  комнату,  кажется,
спальню, судя по ширмам в ней, на левой руке; в комнате, служащей  приемной,
сейчас описанной, от наружной стены поставлен стол, покрытый зеленым сукном,
поперек входа  к следующей комнате (спальне),  а перед  первым диваном  тоже
такой  же стол. На обоих столах несколько  книг кучками одна на другой: тома
два "Христианского чтения", "Начертание церковной библейской истории",  "Быт
русского народа", экземпляра два греко-латинского  словаря (один Гедеринов),
словарь церковно-русского языка, библия в большую четвертку московской новой
печати,  подле  нее молитвослов киевской  печати,  первой  четверти прошлого
века; на втором столе (от внешней стены), между прочим, сочинения  Батюшкова
в издании Смирдина  "русских  авторов", только что вышедшие,  и  проч. Минут
через пять пришел Гоголь, извиняясь, что замешкал.
     --  Я  сидел  с  одним  старым  знакомым,  --  сказал  он,  --  недавно
приехавшим, с которым давно уже не виделся.
     -- Я вас не задержу своим посещением.
     -- О, нет, мы посидим, сколько угодно вам. Чем же вас подпевать?
     -- Решительно ничем.
     -- Чаем?..
     -- Его я не пью никогда. Пожалуйста, не беспокойтесь нимало: я  не  пью
ничего, кроме воды.
     -- А, так позвольте же угостить вас водицей содовой?..
     Тотчас лакей принес бутылку, которую и опорожнил в небольшой стакан.
     --  Несколько  раз собирался  я к вам,  но  все что-нибудь  удерживало.
Сегодня,  наконец,  улучил досуг и  завернул  к вам, полагая,  что если и не
застану вас, то оставлю вам билетец, чтобы знали вы, что  я был-таки в вашей
обители.
     -- Да, подхватил  он, чтобы знали, что  я  был у вас. Сегодня слуга мой
говорит мне, что ко мне, около обеденной поры,  какая-то старушка заходила и
три раза просила  передать  мне, что вот  она у меня была; а теперь я слышу,
что она уже покойница. "Да, скажи же Николаю Васильевичу, пожалуйста, скажи,
что  была у него;  была нарочно  повидаться с  ним".  Вероятно,  бедненькая,
уставши от ходьбы, изнемогла под бременем  лет, воротившись в свою светелку,
кажется на третьем этаже" 323.
     Разговаривая далее, речь коснулась литературы  русской,  а  тут и  того
обстоятельства,  которое   препятствует  на   Москве  иметь   свой   журнал;
"Москвитянина" давно  уже никто  не  считает  журналом,  а нечто  особенным.
"Хорошо  бы вам взяться  за  журнал; вы и  опытны  в  этом деле, да и имеете
богатый запас  от "Чтений" 324 --  Книжек на  11  --  12  вперед;
только для  того нужно,  прежде всего, к тому, что у меня, кое-что, без чего
никакой журнал не может быть.
     -- Понимаю,-- капитал.
     -- Года на три вперед, чтобы действовать наверное.
     -- Конечно,  но тогда успех  не  подлежит  сомнению.  -- Вы  бы собрали
вокруг себя снова делателей?
     -- Думаю. Кто за деньги не станет работать,  если работали у меня и без
денег?  Уверен, все пишущее ныне  в Петербурге писало бы мне, исключая разве
двух-трех неизменных копий питерских предпринимателей. Особливо это вероятно
тогда,  когда  бы  плата  превышала  петербургскую  заработку; много  значит
получить ее  на  месте, непосредственно,  спустя неделю,  две  после  набора
статьи, нежели ждать, пока выйдет в  Питере книжка, а там когда-то приказано
будет уплатить комиссионеру причитающееся поставщику.
     -- Для большего успеха отечественного нужно, чтобы  в журнале  было как
можно  больше своего, особенно  материалов  для истории, древностей и т. п.,
как это в ваших "Чтениях". Еще больше.  Это были бы те же "Чтения", только с
прибавкой одного отдела, именно "Изящная словесность", который можно было бы
поставить   спереди  или  сзади  и  в   котором  бы  помещалось   одно  лишь
замечательное,  особенно  по  части  иностранной  литературы  (за  неимением
современного, и старое шло бы).  И  притом так,  чтобы избегать,  как можно,
немецкого  педантства  в  подразделениях.  Чем объемистее какой  отдел,  тем
свободнее издатель, избавленный от кропотливых забот  отыскивать статьи  для
наполнения клеток своего журнала, из коих многие никогда бы без того не были
напечатаны.
     -- Разумеется.
     Перед отходом спросил я, где он хочет провести лето?..
     --  Мне хотелось  бы  пробраться  в  Малороссию свою,  потом  на  осень
воротиться к вам, зиму провести где-либо потеплее, а на весну снова к вам.
     -- Что же, вам худо было у нас этой зимой?..
     -- И  очень.  Я  зяб  страшно, хотя  первый  год  чувствовал себя очень
хорошо.
     -- По мне, если не хотите выезжать за границу, лучше всего в Крыму.
     -- Правда, и я собираюсь попытаться это сделать в следующую зиму.
     -- Но и там скучно. Говорят,  что на южном  берегу с недавнего  времени
стали многие проводить зиму.
     -- За границу мне бы не хотелось, тем более, что там нет уже тех людей,
к которым я привык, все они разбежались.
     -- Но если придется вам непременно ехать туда, разумеется снова в Рим?
     -- Нет, там в  последнее время  было для  меня  уже холодновато, скорее
всего в Неаполь; в нем проводил бы я зиму, а на лето по-прежнему убирался бы
куда-нибудь на север, на воды или к морю. Купанье морское мне очень хорошо.
     Прощаясь, он  спросил меня, буду ли  я  на варениках? "Если что-либо не
помешает".   Под  варениками   разумеется  обед   у  С.  Тим.   Аксакова  по
воскресеньям, где непременным блюдом были  всегда вареники  для трех хохлов:
Гоголя, М. А. Максимовича  и меня, а после обеда,  спустя час, другой, песни
малороссийские под фортепьяно, распеваемые второю  дочерью хозяина, Надеждою
Сергеевною,   голос   которой  очень   мелодический.  Обыкновенно  при  этом
Максимович  подпевал.  Песни  пелись  по  "голосам  малороссийских   песен",
изданных Максимовичем, и  кой-каким другим сборникам (Вацлава из Олеска, где
голоса   на    фортепьяно    положены    известным   музыкантом   Липинским)
325, принесенным мною.
     Почти выходя,  Гоголь сказал, что  ныне как-то разучиваются читать; что
редко можно найти человека, который бы не боялся толстых томов какого-нибудь
дельного сочинения; больше всего теперь у нас развелось щелкоперов -- слово,
кажется, любимое им и часто употребляемое в подобных случаях ...
        "2"
     31-го  октября  326  <1851>.  Вечер  у  Аксакова с  г.
Погорецким, штаб-лекарем в 6-м пехотном  корпусе  (родом из-под  Василькова,
Киевской  губернии,  и  моим  старым  знакомым)  и Г. П.  Данилевским,  тоже
малороссом (из Екатеринославской губернии), служащим чиновником при товарище
министра народного просвещения  (Норове); пение разных малороссийских песен,
к  чему  приглашены  были   Гоголем,  с  коим  я   познакомил   Данилевского
327. Перед началом Гоголь, пришедший в восемь часов, вечером, при
разговоре между прочим заметил, что  первую идею к "Ревизору"  его подал ему
Пушкин, рассказав о  Павле Петровиче Свиньине, как он из Бессарабии, выдавал
себя  за  какого-то  петербургского  важного чиновника, и только  зашедши уж
далеко  (стал  было  брать  прошения от колодников), был  остановлен. "После
слышал  я,  --  прибавил он, --  еще несколько подобных проделок, например о
каком-то Волкове" ...
     Ноября 6 <1852>. В бытность у А. П.  Елагиной  слышал я вместе  с
К<улишом>, что Гоголь просил ее и еще кого-то принять на  себя труд --
те деньги,  которые  выручат  за последнее издание  его  сочинений,  раздать
бедным.  Вечером читал с  П. А.  Кулишем  статью <Т. П.> Данилевского,
помешенную  в  12  No  "Московских  ведомостей"  под  заглавием "Хутор  близ
Диканьки".  В ней  исправил все неверности  и промахи, а  также по поводу ее
вошел в некоторые подробности о  последнем моем свидании с  Гоголем, что все
записано было  Кулишом, со слов моих, для составления особой статьи в  ответ
Данилевскому  и  В.  П.  Г<аев>скому  на  его  "Заметки  для биографии
Гоголя", помещенные в "Современнике" 1852 года, книга X 328 ...
     Января 31-го дня  <1854>. П.  А.  Кулиш, бывши  у М. С. Щепкина с
письмом  от  молодого Маркевича, А. Н. (сына историка Малороссии),  которого
Щепкин очень  ценит, как отличного музыканта, между прочим сказал, что М. С.
на  слова  его: "Я приехал просить  у вас  позволения прочесть вам несколько
отрывков из биографии Н.  В. Гоголя, память которого для вас,  как короткого
его  знакомого и почитателя,  должна  быть, конечно,  драгоценна;  а мне  не
хотелось бы  сказать  что-нибудь такого, что  было  бы не так или  неприятно
вам",  -- рассказал тотчас следующее.  Когда  покойный Гоголь напечатал свой
"Рим"  в "Москвитянине"  329, то,  по условию, выговорил  себе  у
Погодина двадцать  оттисков, но  тот,  по  обыкновению  своему, не  оставил,
сваливая вину на типографию. Однако Гоголь непременно хотел иметь их, обещав
наперед  знакомым  по  оттиску.  И   потому,  настаивая  на  своем,  сказал,
разгорячаясь мало-помалу:  "А если  вы  договора не  держите,  так прикажите
вырвать  из  своего журнала это  число оттисков".  -- "Но как же, -- заметил
издатель,-- ведь тогда я испорчу двадцать экземпляров?" -- "А мне какое дело
до  этого?...  Впрочем, хорошо: я согласен вам за них заплатить, -- прибавил
Гоголь,  подумав  немного,  --  только  чтоб  непременно было  мне  двадцать
экземпляров  моей  статьи, слышите? двадцать экземпляров!" Тут я увел его  в
его комнату, наверх,  где  сказал  ему: "Зачем вам бросать эти деньги так на
ветер? Да за двадцать  целковых  вам наберут вновь вашу статью". -- "В самом
деле? -- спросил он с живостью. -- Ах, вы не знаете, что значит иметь дело с
кулаком". -- "Так зачем же вы связываетесь с  ним?" -- подхватил  я. "Затем,
что  я  задолжал  ему шесть  тысяч рублей  ассигнациями: вот он и жмет меня.
Терпеть не  могу  печататься  в  журналах, --  нет,  вырвал-таки  у меня эту
статью!  И что  же,  как  же ее  напечатал?  Не  дал даже выправить  хоть  в
корректуре. Почему уж  это так,  он  один это знает!"  -- "Ну, подумал я, --
прибавил тут  Щепкин, -- потому это  так,  что иначе он и не сумеет: это его
природа делать все, как говорится, тяп да ляп" ...

        "Г. П. Данилевский"
        "ЗНАКОМСТВО С ГОГОЛЕМ"
        "(Из литературных воспоминаний)"
        "II"
     Впервые в жизни я увидел Гоголя за четыре месяца до его кончины.
     Это случилось осенью в 1851  году. Находясь тогда, в конце  октября,  в
Москве,  с  служебным поручением  бывшего  в  то  время  товарищем  министра
народного просвещения  А. С. Норова, я получил от  старого своего знакомого,
покойного московского  профессора  О. М. Бодянского, записку,  в которой  он
извещал меня,  что один из наших земляков-украинцев, г. А--й, которого перед
тем я  у  него  видел, предполагал петь  малорусские  песни  у Гоголя и  что
Гоголь, узнав,  что и у меня собрана  коллекция украинских народных песен, с
нотами, просил Бодянского пригласить к себе и меня.
     Нежданная  возможность  выпавшего  мне  на  долю   свидания  с  великим
писателем  сильно меня обрадовала. Автор "Мертвых душ"  находился в то время
на верху своей славы, и мы, тогдашняя молодежь (мне в то время было двадцать
два года), питали к нему безграничную любовь и преданность. У меня с детства
не выходило из головы  добродушное  обращение  к читателям пасечника  Рудого
Панька. "Когда кто из вас будет в наших краях, -- писал в "Вечерах на хуторе
близ  Диканьки" веселый  пасечник,  --  то  заверните ко  мне;  я вас  напою
удивительным грушевым квасом".
     Это  забавное  приглашение,  как  я помню, необыкновенно заняло меня  в
деревне  моей  бабки,  где  ее  слуга Абрам, учившийся перед тем в  Харькове
переплетному  мастерству  и  потому  знавший грамоте,  впервые  прочел  мне,
шестилетнему  мальчику,  украинские  повести Гоголя;  но  я не  мог  принять
приглашения Рудого  Панька.  В  1835 году у меня был  один  только  конь  --
липовая  ветка,  верхом на  которой  я гарцовал  по саду,  и  в  то  время я
отлучался  из родного дома не  далее старой  мельницы, скрип тяжелых крыльев
которой слышался с выгона в моей детской комнате.
     Я  тогда  был   в  полной  и   искренней  уверенности,  что  на  свете,
действительно,  где-то,  в  сельской, таинственной глуши, существует  старый
пасечник,  рудый, т.  е. рыжий Панько, и  что он, в длинные  зимние  вечера,
сидит   у  печи  и  рассказывает  свои  увлекательные   сказки.  Перед  моим
воображением живо развертывалась  дивная история "Красной свитки", проходила
бледная  утопленница "Майской  ночи" и на  высотах  Карпатских  гор  вставал
грозный мертвый всадник "Страшной мести".
     А теперь, в 1851 году, мне предстояло увидеть автора не только "Вечеров
на хуторе", но и "Мертвых душ" и "Ревизора",
     В назначенный час я отправился к О. М.  Бодянскому, чтобы ехать с ним к
Гоголю.  Бодянский тогда  жил  у  Старого  Вознесения  на  Арбате,  на  углу
Мерзляковского переулка,  в доме ныне Е.  С. Мещерской, No  243. Он встретил
меня  словами: "Ну, земляче,  едем; вкусим  от  благоуханных, сладких  сотов
родной  украинской  музыки".  Мы  сели на извозчичьи  дрожки  и  поехали  по
соседству на Никитский  бульвар, к дому Талызина, где, в  квартире гр. А. П.
Толстого,  в  то время жил  Гоголь. Теперь 330 этот дом, No  314,
принадлежит  Н.  А.  Шереметевой.  Он не перестроен,  имеет,  как  и  тогда,
шестнадцать окон во двор  и  пять на улицу, в два этажа, с каменным балконом
на колоннах во двор.
     Было  около полудня.  Радость  предстоявшей встречи несколько,  однако,
затемнялась для  меня слухами, которые в то время ходили о Гоголе, по по