йчас  от
Жуковского; они, вероятно, осматривали картины и знаменитый альбом.
     2-го декабря был у нас Гоголь, и мы вновь опечалили его  известием, что
и после 6-го декабря отъезд наш на несколько дней отлагается. 3-го декабря я
читал  "Арабески" Григорию Ивановичу, Машеньке и Верочке. Я прочел  "Жизнь",
"Невский  проспект",  с  некоторыми  выпусками,  и  "Записки  сумасшедшего".
Григорий  Иванович  очень  хвалил,  а Машенька и  Вера  были в  восхищении и
тронуты до слез. До 6-го декабря мы виделись с Гоголем  один раз на короткое
время.  6-го декабря я ездил в Царское  Село, и надежда на помещение Миши  в
лицей разрушилась. Я решился поместить его или в экстерны Пажеского корпуса,
или в Юнкерскую школу. 7-го декабря  я написал к Гоголю обо всем случившемся
со мной и также о  том, что теперь я сам  не знаю, когда поеду, и чтоб он не
ждал меня. Я получил ответ самый  нежный и грустный *. Гоголь обвинял в моей
неудаче свою несчастную судьбу, не  хотел без  меня ехать и  жалел только  о
том,  что я огорчен. Жестокие морозы повергли его  в  уныние,  и вдобавок он
отморозил ухо. Он хотел  приехать ко  мне  на другой день; но  я намеревался
предупредить его, потому что он очень легко одет.  Гоголь не стал дожидаться
следующего  дня;  он  приехал ко  мне  в  тот  же  день  после обеда, сильно
расстроенный  моею  неудачей,  и  утешал меня,  сколько  мог,  даже вызвался
разведать об учителях  Юнкерской школы. Он так  страдал от  стужи, что у нас
сердце переболело глядя на него.
     * Он потерян  78,  но слова Гоголевой записки  сохранились в
письме моем к жене, писанном в тот же день.

     До 11-го декабря мы  не видали Гоголя; морозы сделались сноснее,  и он,
узнав от меня, что я не могу ничего положительного сказать о  своем отъезде,
решался через неделю  уехать один  с сестрами. 13-го Гоголь был у нас, и так
как  мы решились через  несколько  дней непременно  ехать,  то,  разумеется,
условились ехать вместе. Федор Иванович Васьков также вызвался ехать с нами.
15-го  Гоголь  вторично привозил своих сестер; они стали  гораздо развязнее,
много  говорили и были очень забавны. Они нетерпеливо желали уехать поскорее
в Москву. Много раз уже назначался день нашего отъезда и много раз отменялся
по  самым неожиданным  причинам,  и Гоголь полагал,  что  именно ему  что-то
постороннее мешает выехать из Петербурга.
     Наконец,  дня  через  два  (настоящего  числа  не знаю),  выехали мы из
Петербурга 79. Я взял  два особых дилижанса: один четвероместный,
называющийся фамильным, в  котором сели Вера, две сестры  Гоголя и я; другой
двуместный,  в  котором  сидели  Гоголь  и  Фед.  Ив.  Васьков.  Впрочем,  в
продолжение дня Гоголь станции на две садился к сестрам, а я -- на его место
к Васькову.
     Несмотря на то, что  Гоголь  нетерпеливо желал  уехать  из  Петербурга,
возвратный наш путь совсем не был так весел, как путь из Москвы в Петербург.
Во-первых, потому что Васьков, хотя был самое милое  и доброе существо,  был
мало знаком с Гоголем, и во-вторых, потому что последнего сильно озабочивали
и смущали  сестры.  Уродливость  физического  и нравственного  институтского
воспитания высказывалась тут  выпукло  и ярко. Ничего, конечно, не зная и не
понимая, они всего боялись, от всего кричали и плакали, особенно  по  ночам.
Принужденность положения  в дороге, шубы, платки и теплая  обувь наводили на
них тоску, так что  им делалось и тошно, и дурно. К тому же, как совершенные
дети,  беспрестанно  ссорились  между  собою. Все  это  приводило  Гоголя  в
отчаяние и  за настоящее и за будущее их положение. Надобно сказать  правду,
что  бедной Верочке много было хлопот  и забот, и я удивлялся ее терпению. Я
не  знаю, что стал бы с ними делать  Гоголь без нее. Они бы свели его с ума.
Жалко и смешно было смотреть на Гоголя; он  ничего не разумел в этом деле, и
все  его  приемы  и наставления были  некстати,  не  у места, не  вовремя  и
совершенно бесполезны, и гениальный поэт  был в  этом случае нелепее всякого
пошлого  человека.  Один Васьков смешил меня всю дорогу  своими жалобами. Мы
пленили его описанием веселого нашего путешествия с Гоголем в  Петербург; он
ожидал того же  на возвратном  пути, но  вышло совсем напротив. Когда Гоголь
садился вместе с Васьковым, то сейчас притворялся спящим и в  четверо  суток
не сказал ни одного слова; а  Васьков, любивший спать днем, любил поговорить
вечером и ночью.
     Он  заговорил  с своим соседом, но  мнимоспящий  Гоголь не  отвечал  ни
слова. Всякое утро Васьков прекомически благодарил меня за приятного соседа,
которого он досыта наслушался и  нахохотался. На станциях, во время обедов и
завтраков, чая  и кофе,  не слыхали мы ни одной шутки от Гоголя.  Он и  Вера
постоянно были заняты около капризных патриоток, на которых угодить  не было
никакой возможности, которым все не нравилось, потому что не  было похоже на
их институт,  и которые  буквально почти  ничего не ели, потому  что кушанья
были не так приготовлены, как у них в институте. Можно себе представить, что
точно  такая же история  была в Петербурге у княгини  Репниной! Каково  было
смотреть на все это бедному Гоголю? Он просто был мученик.
     Наконец на пятые сутки притащились мы в Москву. Натурально  сначала все
приехали  к  нам.  Гоголь познакомил своих  сестер с  моей  женой  и с  моим
семейством  и  перевез  их к Погодину,  у  которого и  сам  поместился.  Они
занимали мезонин: на одной стороне жил Гоголь, а на другой его сестры.
     Тут  начались  наши  почти  ежедневные   свидания.  2-го  января  Ольга
Семеновна  с Верой уехала  в Курск.  Третьего  числа, часа за  два до обеда,
вдруг прибегает  к нам Гоголь (меня не было  дома), вытаскивает  из карманов
макароны, сыр-пармезан и даже сливочное масло и просит, чтоб призвали повара
и растолковали ему, как сварить  макароны. В обыкновенное время обеда Гоголь
приехал к нам с Щепкиным, но меня опять не было дома: я поехал выручать свою
шубу, которою обменялся  с кем-то в  Опекунском совете.  По  необыкновенному
счастью, я нашел  свою прекрасную  шубу, висящую на  той же  вешалке: хозяин
дрянной шубы, которую я надел вместо  своей, видно еще не кончил своих дел и
оставался  почти  уже  в  опустевшей  зале Опекунского  совета.  Чрезвычайно
обрадованный,  я возвратился весел домой, где Гоголь и Щепкин уже давно меня
ожидали.  Гоголь встретил меня следующими словами: "Вы  теперь  сироты,  и я
привез макарон, сыру и масла, чтоб  вас  утешить. Я же слышал, что вы  такой
славный мех подцепили, что  в  нем есть не только звери, но  и птицы  и чорт
знает что такое". Когда подали макароны,  которые, по приказанию Гоголя,  не
были  доварены, он  сам принялся стряпать. Стоя  на  ногах перед  миской, он
засучил обшлага и с  торопливостью, и в то же время с аккуратностью, положил
сначала  множество масла и двумя соусными ложками принялся мешать  макароны,
потом положил  соли, потом перцу и,  наконец, сыр и продолжал долго  мешать.
Нельзя было  без смеха и удивления смотреть на  Гоголя; он так от  всей души
занимался этим  делом, как будто оно было его любимое  ремесло, и я подумал,
что если  б судьба не сделала Гоголя великим поэтом, то он был бы непременно
артистом-поваром. Как скоро оказался  признак,  что макароны готовы, то есть
когда   распустившийся  сыр   начал  тянуться   нитками,  Гоголь  с  великою
торопливостью  заставил  нас  положить  себе на  тарелки  макарон и  кушать.
Макароны точно были очень вкусны, но многим показались не доварены и слишком
посыпаны  перцем;  но  Гоголь  находил  их очень  удачными,  ел  много  и не
чувствовал потом никакой  тягости, на которую  некоторые потом жаловались. В
этот день бедный Константин должен был встать из-за стола  и, не дообедавши,
уехать, потому что  он дал слово обедать  у  Горчаковых,  да забыл. Особенно
было это  ему тяжело, потому  что мы  не переставали  надеяться, что  Гоголь
что-нибудь  нам  прочтет;  но это  случилось еще  не  скоро.  Во  все  время
пребывания  Гоголя в Москве  макароны  появлялись у  нас  довольно часто. На
другой день  получил  я письмо  от  И.  И. Панаева,  в котором он  от  имени
Одоевского, Плетнева, Врасского, Краевского и от себя умолял, чтоб Гоголь не
продавал своих  прежних сочинений  Смирдину за пять тыс. (и новой комедии  в
том  числе), особенно потому,  что новая  комедия будет напечатана  в  "Сыне
отечества" или "Библиотеке для чтения"; а Врасский  предлагает шесть тысяч с
правом  напечатать новую комедию в  "Отечественных записках". Я очень хорошо
понял  благородную  причину,  которая  заставила  Гоголя торопиться продажею
своих сочинений, для чего он  поручил все  это дело Жуковскому;  но о  новой
комедии мы не слыхали. Я немедленно поехал к Гоголю,  и, разумеется, ни той,
ни  другой продажи  не состоялось. Под новой комедией,  вероятно, разумелись
разные отрывки из  недописанной Гоголем  комедии, которую он  хотел назвать:
"Владимир третьей степени".  Я не могу утвердительно  сказать, почему Гоголь
не  дописал  этой комедии;  может  быть,  он признал  ее  в  полном  составе
неудобною  в цензурном  отношении, а  может  быть,  был  недоволен  ею,  как
взыскательный художник 80.
     Через несколько дней, а именно в субботу, обедал у нас Гоголь с другими
гостями;  в  том  числе  были  <Ю.  Ф.>  Самарин и  Григорий  Толстой,
давнишний  мой знакомый и  товарищ  по  театру,  который жил в  Симбирске  и
приехал  в Москву  на  короткое время и  которому  очень  хотелось увидать и
познакомиться с Гоголем. Гоголь приехал к обеду несколькими  минутами  ранее
обыкновенного  и  сказал, что  он пригласил  ко мне  обедать незнакомого мне
гостя графа Владимира Соллогуба. Если б это сделал кто-нибудь другой из моих
приятелей, то я бы был этим недоволен; но все приятное для Гоголя было и для
меня приятно. Дело состояло в том, что Соллогуб был в Москве проездом, давно
не видался с Гоголем, в этот же вечер уезжал в Петербург  и желал пробыть  с
ним  несколько  времени  вместе.  Гоголь,  не  понимавший  неприличия  этого
поступка  и  не знавший,  может  быть,  что Соллогуб, как  человек,  мне  не
нравился, пригласил его отобедать у нас. Через несколько минут вошел Толстой
и сказал, что Соллогуб стоит в лакейской и что ему совестно войти. Я вышел к
нему и принял его ласково и  нецеремонно. Гоголь опять делал макароны и  был
очень  весел и забавен. Соллогуб держал себя очень скромно, ел за троих и не
позволял себе никаких выходок,  которые могли  бы назваться  неучтивостью по
нашим понятиям и которыми он очень известен в  так называемом большом кругу.
С этого дня  Гоголь  уже обыкновенно  по субботам приготовлял  макароны.  Он
приходил  к нам почти всякий  день  и обедал раза  три  в  неделю, но всегда
являлся неожиданно. В это время  мы узнали, что Гоголь очень  много работал,
но  сам он  ничего о  том не говорил. Он приходил к  нам  отдыхать от  своих
творческих  трудов,  поговорить вздор,  пошутить,  поиграть на бильярде,  на
котором, разумеется,  играть  совершенно не  умел, но  Константину удавалось
иногда  затягивать его в  серьезные  разговоры об искусстве вообще.  Я  мало
помню таких разговоров, но заключаю о них по письмам Константина, которые он
писал  около  20-го января к Вере  в Курск и к Мише в Петербург. Вот  что он
говорит  в одном  своем  письме:  "Чем более я  смотрю на  него,  тем  более
удивляюсь и чувствую  всю важность  этого человека и всю мелкость людей, его
не понимающих. Что это за  художник! Как полезно с ним проводить  время! Как
уясняет он взгляд  в мир искусства! Недавно я написал письмо об этом к Мише,
серьезное и важное, которое вылилось у меня из души".
     В это время приехал Панов из деревни. Он вполне понимал и ценил Гоголя.
Разумеется,  мы сейчас их познакомили, и Панов привязался всею своею любящею
душою к великому художнику. Он скоро доказал свою привязанность убедительным
образом.
     Так  шло  время  до возвращения  Ольги Семеновны  с  Верой и с Соничкой
Самборской из Обояни.  Они  воротились,  кажется,  2-го  или  3-го  февраля,
вероятно,  в  субботу,  потому  что  у  нас  обедал Гоголь  и много  гостей.
Достоверно, что во время их отсутствия, продолжавшегося  ровно месяц, Гоголь
нам  ничего не читал;  но когда начал он читать нам  "Мертвые души", то есть
которого именно  числа, письменных доказательств  нет. Легко может быть, что
он читал  один  или  два раза по  возвращении нашем  из Петербурга, от 23-го
декабря  до  2-го января, потому что в письмах  Веры к Машеньке Карташевской
есть известие, от 14-го февраля, что мы  слушали уже итальянскую его повесть
("Анунциату")  и что  6-го  марта  Гоголь  прочел  нам  уже четвертую  главу
"Мертвых душ".
     8-го  марта, при многих гостях, совершенно  неожиданно для нас, объявил
Гоголь,  что  хочет читать. Разумеется, все пришли  в восхищение  от  такого
известия, и все соединились в  гостиной. Гоголь сел за боковой круглый стол,
вынул  какую-то тетрадку, вдруг икнул  и,  опустив  бумагу, сказал,  как  он
объелся грибков. Это было начало  комической сцены, которую он нам и прочел.
Он  начал чтение до  такой степени натурально, что ни один из присутствующих
не догадался, что слышит сочинение 81. Впрочем, не только начало,
но  и  вся сцена была точно также  читана естественно и  превосходно.  После
этого, в  одну  из  суббот, он  прочел пятую главу, а 17-го  апреля,  тоже в
субботу,  он  прочел  нам,  перед  самой  заутреней светлого  воскресенья, в
маленьком моем кабинете, шестую  главу, в которой создание  Плюшкина привело
меня и всех нас в великий восторг. При этом чтении  был Армфельд, приехавший
просто поиграть со мной в пикет до  заутрени, и Панов, который  приехал в то
время, когда уже Гоголь читал, и чтоб не помешать  этому чтению, он сидел  у
двери другого  моего кабинетца.  Панов пришел  в упоение  и  тут  же решился
пожертвовать всеми своими расчетами и ехать вместе с Гоголем в Италию. Я уже
говорил  о  том, как нужен был товарищ  Гоголю и что он  напрасно искал  его
82.  После чтения мы  все  отправились в Кремль, чтоб услышать на
площади  первый  удар   колокола  Ивана  Великого.  Похристосовавшись  после
заутрени с Гоголем, Панов сказал ему, что едет  с ним в  Италию, чему Гоголь
чрезвычайно обрадовался.
     Перед  святой неделей  приехала  мать  Гоголя  с его  меньшой  сестрой.
Взглянув на  Марью  Ивановну  (так  зовут  мать  Гоголя) и  поговоря  с  ней
несколько минут от души, можно было понять, что у такой женщины мог родиться
такой  сын. Это  было доброе, нежное, любящее существо, полное эстетического
чувства, с легким оттенком самого кроткого юмора. Она была так моложава, так
хороша собой,  что ее  решительно  можно было назвать только старшею сестрою
Гоголя.  Натурально, Марья  Ивановна жила  вместе с  своими дочерьми также у
Погодина.
     В  это  пребывание  свое  в  Москве  Гоголь  играл  иногда  в домино  с
Константином и  Верой, и она проиграла  ему дорожный  мешок (sac de voyage).
Гоголь  взял обещание с Веры,  что она напишет  ему  масляными красками  мой
портрет,  на что Вера согласилась с тем,  чтобы  он прислал  нам свой, и  он
обещал.
     Я не говорил о том, какое  впечатление произвело  на  меня, на  все мое
семейство, а  равно и на весь почти  наш  круг знакомых,  когда мы  услышали
первое чтение первой главы  "Мертвых  душ". Это был восторг упоения,  полное
счастье,  которому  завидовали все, кому  не удалось  быть  у нас  во  время
чтения; потому что Гоголь не вдруг стал читать у других своих знакомых.
     Приблизился день именин Гоголя,  9-е мая, и он  захотел угостить обедом
всех своих  приятелей и  знакомых в саду у Погодина. Можно себе представить,
как было мне досадно, что я не мог участвовать в этом обеде: у меня сделался
жестокий флюс от  зубной боли, с сильной опухолью. Несмотря на то, я приехал
в карете, закутав совершенно  свою голову, чтобы обнять и поздравить Гоголя;
но обедать  на  открытом воздухе,  в  довольно  прохладную  погоду,  не было
никакой возможности. Разумеется, Константин там обедал и упросил  именинника
позвать Самарина, с которым Гоголь был знаком еще мало. На этом обеде, кроме
круга  близких  приятелей и знакомых, были: А.  И.  Тургенев  83,
князь П. А. Вяземский, Лермонтов 84, М. Ф. Орлов, М. А. Дмитриев,
Загоскин, профессора Армфельд и Редкий, и многие другие.  Обед был веселый и
шумный,  но Гоголь, хотя был также весел, но как-то озабочен, что,  впрочем,
всегда с ним бывало в подобных  случаях. После обеда все разбрелись по саду,
маленькими кружками.  Лермонтов  читал  наизусть  Гоголю и  другим,  кто тут
случились,  отрывок  из  новой  своей  поэмы   "Мцыри",  и  читал,  говорят,
прекрасно. Константин не слыхал чтения, потому что в  это время находился  в
другом конце обширного сада с кем-то из своих приятелей. Потом все собрались
в беседку, где  Гоголь, собственноручно, с особенным старанием,  приготовлял
жженку. Он любил брать на себя приготовление этого напитка, причем говаривал
много очень забавных шуток. Вечером  приехали к имениннику  пить чай,  уже в
доме, несколько  дам:  А.  П.  Елагина, Е.  А.  Свербеева, Е.  М. Хомякова и
Черткова. На вечер многие из гостей отправились к Павловым, куда Константин,
будучи за что-то сердит на Павлова, не поехал.
     Последнюю  неделю своего пребывания в Москве Гоголь  был  у  нас всякий
день и пять раз обедал, по большей части  с своей матерью и сестрами. Отъезд
Гоголя с Пановым был назначен на 17-ое мая.
     Гоголь с сестрой своей Лизой  был с моими детьми в театре. Играла m-lle
Allan, приехавшая  из  Петербурга;  после спектакля он хотел  ехать; но,  за
большим разгоном, лошадей не  достали, и Гоголь с сестрою ночевали у нас. На
другой день,  18-го  мая,  после завтрака, в  12 часов, Гоголь,  простившись
очень  дружески и нежно  с  нами и с сестрой,  которая очень плакала,  сел с
Пановым в тарантас, я с Константином и Щепкин с сыном Дмитрием поместились в
коляске,  а  Погодин  с зятем своим Мессингом --  на дрожках,  и  выехали из
Москвы.  В  таком порядке ехали мы  с Поклонной горы по  Смоленской  дороге,
потому  что  путешественники  наши отправлялись через  Варшаву. На Поклонной
горе  мы вышли  все из  экипажей, полюбовались  на  Москву; Гоголь  и Панов,
уезжая на чужбину, простились  с ней и низко поклонились. Я, Гоголь, Погодин
и Щепкин сели  в коляску, а молодежь поместилась  в тарантасе и  на дрожках.
Так доехали  мы до Перхушкова, то есть до первой станции. Дорогой был Гоголь
весел и разговорчив.  Он повторил свое обещание, сделанное им  у меня в доме
за завтраком  и  еще накануне за  обедом, что через год воротится в Москву и
привезет  первый  том  "Мертвых  душ"  совершенно  готовый для  печати.  Это
обещание он сдержал, но тогда мы ему не совсем верили. Нам очень не нравился
его  отъезд в чужие края,  в Италию,  которую,  как нам казалось,  он  любил
слишком много.  Нам  казалось непонятным уверение  Гоголя, что  ему  надобно
удалиться в Рим, чтоб писать об России; нам казалось, что Гоголь не довольно
любит  Россию 85, что итальянское  небо, свободная  жизнь посреди
художников всякого рода,  роскошь климата,  поэтические  развалины  славного
прошедшего, все это вместе  бросало невыгодную  тень  на природу нашу и нашу
жизнь. В  Перхушкове мы обедали, выпили здоровье  отъезжающих; Гоголь сделал
жженку, не потому, чтоб мы  любили выпить, а так, ради воспоминания подобных
оказий. Вскоре после  обеда  мы сели,  по русскому обычаю, потом помолились.
Гоголь прощался с нами  нежно,  особенно  со мной  и Константином, был очень
растроган,  но  не хотел  этого показать. Он  сел в  тарантас с нашим добрым
Пановым, и мы  стояли на улице до тех пор,  пока  экипаж не  пропал из глаз.
Погодин  был искренно  расстроен,  а  Щепкин заливался слезами.  Я,  Щепкин,
Погодин и  Константин сели в коляску, а Митя  Щепкин и Мессинг на дрожки. На
половине  дороги,  вдруг  откуда  ни  взялись,  потянулись с  северо-востока
черные, страшные тучи и очень быстро и густо