ать  с  натуры; но  --
согласитесь сами -- ведь действительная и высокая сторона в  искусстве  есть
идеалы, а  что  за  идеальные  лица  --  какой-нибудь  взяточник-городничий,
мещанка Пошлепкина, какой-нибудь Иван Иванович или Иван Никифорович?..
     А. --  Вы  очень верно  выразили  мнение  толпы о Гоголе,  и, по  моему
мнению, толпа совершенно права с своей точки зрения...
     Б. -- Как хотите, но  я охотно  готов  быть представителем толпы в этом
случае. Смеяться и  смеяться, смешить и смешить -- это, право, совсем не то,
что умилять сердца, возвышать душу...
     А.  -- Совершенная правда! Смешить -- дело  весельчаков и забавников, а
смеяться --  дело толпы. Чем  грубее и необразованнее человек, тем он  более
расположен смеяться  всякой плоскости, хохотать всякому  вздору. Ничего  нет
легче, как рассмешить его. Он не понимает, что можно плакать и рыдать, когда
сердце хочет выскочить из груди от полноты блаженства и радости, и что можно
хохотать до безумия, когда сердце сдавлено тоскою или разрывается отчаянием.
Ступайте в русский театр, когда там дают "Гамлета", --  и вы услышите вверху
(а  иногда и внизу)  самый  веселый,  самый добродушный смех, когда  Гамлет,
заколов Полония, на  вопрос матери:  "Кого  ты убил?"  отвечает:  "Мышь!"...
Помните ли вы еще разговор Гамлета с  Полонием, с  актерами и с Офелиею: мне
становилось страшно от этих сцен ужасной иронии глубоко оскорбленной и тяжко
страдающей души датского принца; а другие, если не дремали, то смеялись... Я
хочу  сказать этим  совсем не то,  что Шекспир и Гоголь -- одно и то же, или
что "Гамлет" Шекспира и "Миргород" Гоголя -- одно и то же, -- нет, я  говорю
только, что смех смеху -- рознь... Если бы из "Тараса Бульбы" сделать драму,
-- я уверен,  что  в страшной сцене казни, когда старый казак на вопль сына:
"Слышишь   ли,   батьку!"   отвечает:  "Слышу,  сынку!",   многие  от   души
расхохотались бы...  И в  самом деле, не смешно  ли иному благовоспитанному,
милому и образованному чиновнику,  который привык называть  отца уже не  то,
чтобы "тятенькою", но даже "папенькою", не смешно ли ему слышать это грубое,
хохлацкое "батьку" и "сынку"?.. Надо  сказать правду: у нас вообще  смеяться
не умеют  и всего менее понимают "комическое".  Его  обыкновенно  полагают в
фарсе, в  карикатуре, в  преувеличении, в изображении низких и пошлых сторон
жизни. Я говорю это не в  осуждение нашему обществу.  Постижение комического
-- вершина эстетического образования. Шиллер, великий Шиллер признается, что
в первой поре своей юности, при начале знакомства с Шекспиром, его возмущала
эта  холодность,  бесстрастие, дозволявшие Шекспиру шутить в  самых высоких,
патетических   местах   и  разрушать   явлением  шутов   впечатления   самых
трогательных  сцен  в  "Гамлете", "Лире", "Макбете" и  т.  д., останавливать
ощущение  там,  где оно  желало  бы  безостановочно стремиться  вперед,  или
хладнокровно  отрывать его  от  тех мест,  на  которых  бы  оно  так  охотно
остановилось  и  успокоилось  *.  Идеальное  трагическое  открывается  юному
чувству  непосредственно   и   сразу;  идеальное  комическое  дается  только
развитому и образованному  чувству  человека,  знающего  жизнь не  по  одним
восторженным мечтаниям и  не понаслышке. На такого человека комическое часто
производит  обратное действие:  возбуждает в нем  не веселый  смех,  а  одно
скорбное чувство. Он улыбается, но в его улыбке столько меланхолии...
     *  См.  его  "Abhandlung   ber naive  und  sentimentalische  Dichtung".
<"Трактат о наивной и сентиментальной поэзии".>

     Комизм еще не составляет  основного элемента всех  сочинений Гоголя. Он
разлит  преимущественно  в  "Вечерах на хуторе  близ  Диканьки". Это  комизм
веселый, улыбка юноши, приветствующего прекрасный божий мир. Тут все светло,
все блестит  радостию  и счастием; мрачные  духи  жизни не  смущают тяжелыми
предчувствиями  юного сердца, трепещущего полнотою жизни.  Здесь поэт как бы
сам  любуется  созданными  им  оригиналами. Однакож  эти  оригиналы  не  его
выдумка,   они  смешны   не  по   его  прихоти;  поэт  строго  верен  в  них
действительности.  И потому всякое лицо говорит и действует у него  в  сфере
своего быта, своего характера и  того  обстоятельства, под влиянием которого
оно находится. И ни одно из них не проговаривается: поэт математически верен
действительности  и  часто  рисует  комические  черты без  всякой  претензии
смешить,   но    только    покоряясь   своему   инстинкту,   своему    такту
действительности. Смех  толпы для него бывает оскорбителен в  таких случаях;
она смеется там, где надо удивляться тонкой черте  действительности, верно и
зорко подмеченной, удачно схваченной. В повестях,  помещенных в "Арабесках",
Гоголь  от  веселого  комизма переходит к "юмору", который у  него состоит в
противоположности  созерцания  истинной  жизни,  в противоположности  идеала
жизни -- с  действительностию жизни. И потому  его  юмор  смешит  уже только
простяков или детей; люди, заглянувшие в глубь жизни, смотрят на его картины
с грустным раздумьем, с тяжкою тоскою... Из-за этих чудовищных и безобразных
лиц им  видятся другие,  благообразные лики;  эта  грязная  действительность
наводит их  на созерцание идеальной  действительности, и то, что есть, яснее
представляет им то,  что бы должно быть...  В "Миргороде" этот юмор особенно
проникает  собою  насквозь  дивную повесть о ссоре Ивана Ивановича  с Иваном
Никифоровичем; оканчивая  ее, вы  от  души восклицаете с автором: "Скучно на
этом  свете, господа!" точно,  как будто  выходя из дома  умалишенных, где с
горькою улыбкою смотрели вы на глупости несчастных больных... В этом смысле,
комедия  Гоголя  "Ревизор"  стоит  всякой  трагедии  260.  Что же
касается  до  искусства  Гоголя  верно списывать  с  натуры  --  это из  тех
бессмысленно пошлых  выражений, которые оскорбляют своею нелепостию  здравый
смысл.  Подобная  похвала  --  оскорбление.  Гоголь  творит  верно  природе;
списывают с  природы не живописцы, а  маляры, и их списки -- чем вернее, тем
безжизненнее  для всякого,  кому  неизвестен подлинник.  Верность  натуре  в
творениях Гоголя вытекает из его  великой  творческой силы, знаменует в  нем
глубокое проникновение  в сущность жизни, верный такт, всеобъемлющее чувство
действительности. И это  уже  многие чувствуют, хотя  еще и слишком немногие
сознают. Теперь все стараются писать верно натуре, все сделались юмористами:
таково  всегда  влияние  гениального человека!  Новый Коломб,  он  открывает
неизвестную часть  мира и открывает ее  для удовлетворения своего беспокойно
рвущегося  в  бесконечность духа;  а ловкие антрепренеры стремятся по следам
его толпою, в надежде разбогатеть чужим добром! ...
     В. П. Боткину
     Спб., 31 марта, 1842
     ...  Неуважение  к Державину  возмутило  мою душу чувством болезненного
отвращения к  Гоголю  261: ты прав --  в этом  кружке он  как раз
сделается органом "Москвитянина". "Рим" -- много хорошего; но  есть фразы, а
взгляд на Париж возмутительно гнусен...
     Н. В. Г о г о л ю
     Спб., 20 апреля, 1842
     Милостивый Государь,
     Николай Васильевич!
     Я очень виноват перед вами,  не уведомляя вас  давно о ходе данного мне
вами поручения 263. Главною причиною этого было  желание написать
вам что-нибудь положительное и верное, хотя бы даже и неприятное.  Во всякое
другое время ваша рукопись прошла бы без всяких препятствий, особенно тогда,
как вы были в Питере. Если бы даже и предположить, что ее не  пропустили бы,
то  все  же  можно  наверное  сказать, что только  в китайской  Москве могли
поступить с  вами, как поступил  г.  Снегирев, и что  в Петербурге  этого не
сделал бы даже Петрушка  Корсаков, хоть он и моралист, и пиэтист. Но  теперь
дело кончено, и говорить об этом бесполезно.
     Очень жалею, что "Москвитянин" взял у вас все, и что для "Отечественных
записок" нет у вас ничего. Я уверен, что это  дело судьбы, а не вашей доброй
воли  или вашего  исключительного расположения в  пользу "Москвитянина"  и в
невыгоду  "Отечественных записок". Судьба  же давно  играет странную роль  в
отношении ко всему,  что есть порядочного в  русской  литературе: она лишает
ума Батюшкова,  жизни  Грибоедова, Пушкина  и  Лермонтова --  и оставляет  в
добром здоровье Булгарина,  Греча и других подобных им негодяев в Петербурге
и Москве; она  украшает  "Москвитянин"  вашими сочинениями  -- и  лишает  их
"Отечественные записки".  Я не так самолюбив,  чтобы "Отечественные записки"
считать чем-то соответствующим таким великим явлениям в  русской литературе,
как Грибоедов,  Пушкин  и Лермонтов; но я далек и  от  ложной скромности  --
бояться сказать, что "Отечественные записки"  теперь единственный  журнал на
Руси,  в котором находит себе место и убежище честное, благородное и -- смею
думать -- умное мнение, и  что "Отечественные записки" ни в каком случае  не
могут быть смешиваемы с холопами знаменитого села Поречья 264. Но
потому-то,  видно,  им  то  же счастие: не  изменить  же для  "Отечественных
записок" судьбе своей роли в отношении к русской литературе!
     С нетерпением жду выхода ваших  "Мертвых душ". Я не имею о них никакого
понятия, мне не  удалось слышать ни одного отрывка, чему я, впрочем, и очень
рад: знакомые отрывки ослабляют впечатление целого. Недавно в "Отечественных
записках" была обещана статья о "Ревизоре". Думаю по случаю  выхода "Мертвых
душ"  написать  несколько  статей вообще о  ваших  сочинениях.  С  особенною
любовию хочется мне  поговорить о милых  мне  "Арабесках", тем более,  что я
виноват перед ними: во время оно с юношескою запальчивостию  изрыгнул я хулу
на ваши в "Арабесках" статьи ученого содержания, не понимая, что тем изрыгаю
хулу  на  духа  265. Они  были тогда  для меня слишком  просты, а
потому   и  неприступно   высоки;   притом  же  на  мутном   дне   самолюбия
бессознательно  шевелилось желание  блеснуть и беспристрастием.  Вообще, мне
страх  как  хочется  написать  о  ваших сочинениях. Я опрометчив и  способен
вдаваться в дикие нелепости; но --  слава богу -- я, вместе с этим, одарен и
движимостию вперед  и способностию  собственные  промахи и глупости называть
настоящим их именем и с такою же откровенностию, как и чужие грехи. И потому
надумалось во  мне много нового с тех пор, как в 1840  году, в последний раз
врал я о ваших повестях и "Ревизоре" 266. Теперь я  понял, почему
вы Хлестакова считаете героем вашей комедии, и понял, что он точно герой ее;
понял, почему "Старосветских помещиков" считаете  вы лучшею повестью своею в
"Миргороде";  также  понял,  почему одни вас превозносят до небес, а  другие
видят в вас нечто вроде Поль-де-Кока, и почему есть люди, и притом не совсем
глупые, которые, зная наизусть ваши сочинения, не  могут без  ужаса слышать,
что вы выше Марлинского и что ваш талант -- великий талант. Объяснение всего
этого  дает мне возможность сказать дело о деле, не бросаясь в отвлеченные и
окольные рассуждения; а  умеренный тон (признак,  что предмет понят  ближе к
истине)  дает   многим  возможность  сознательно  полюбить  ваши  сочинения.
Конечно, критика не сделает дурака  умным, а толпу мыслящею;  но она у одних
может  просветлить сознанием  безотчетное чувство,  а у  других -- возбудить
мыслию  спящий инстинкт. Но величайшею наградою за труд  для меня может быть
только ваше внимание и ваше доброе, приветливое слово. Я не заношусь слишком
высоко, но -- признаюсь -- и не думаю о себе слишком  мало; я слышал похвалы
себе от умных  людей  и -- что еще лестнее -- имел  счастие приобрести  себе
ожесточенных врагов:  и все-таки  больше всего этого  меня  радуют  доселе и
всегда будут радовать, как лучшее мое достояние, несколько приветливых слов,
сказанных  обо  мне  Пушкиным  и,  к  счастию,  дошедших  до  меня из верных
источников. И я чувствую, что это не мелкое самолюбие с моей  стороны, а то,
что я  понимаю,  что  такое человек,  как Пушкин, и что  такое одобрение  со
стороны такого человека, как Пушкин 267. После  этого вы поймете,
почему для меня так дорог ваш человеческий, приветливый отзыв...
     Дай вам бог здоровья, душевных сил и душевной ясности. Горячо желаю вам
этого,  как писателю и  как человеку, ибо одно с другим тесно  связано. Вы у
нас теперь один -- и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству
тесно связаны  с вашею судьбою: не будь вас -- и прощай для меня настоящее и
будущее  в  художественной жизни  моего  отечества:  я  буду  жить  в  одном
прошедшем и, равнодушный к мелким явлениям современности, с грустною отрадою
буду  беседовать с великими тенями, перечитывая их неумирающие творения, где
каждая буква давно мне знакома...
     Хотелось бы мне сказать вам искренно мое мнение о  вашем "Риме", но, не
получив предварительно позволения на откровенность, не смею этого сделать.
     Не  знаю, понравится ли вам тон моего письма, -- и даже боюсь, чтобы он
не показался вам более откровенным,  нежели сколько допускают то наши с вами
светские  отношения;  но не хочу  переменить  ни слова в письме моем, ибо  в
случае, противном моему ожиданию, легко утешусь, сложив всю  вину на судьбу,
издавна уже не благоприятствующую русской литературе.
     С  искренним желанием  вам всякого счастья, остаюсь  готовый  к услугам
вашим
     Виссарион Белинский 268.

        "ПОХОЖДЕНИЯ ЧИЧИКОВА ИЛИ МЕРТВЫЕ ДУШИ 269"
     ...  Из существующих  теперь журналов "Отечественные записки"  первые и
одни сказали и  постоянно,  со дня своего появления до сей  минуты, говорят,
что такое  Гоголь  в  русской литературе... Как на  величайшую нелепость  со
стороны  нашего  журнала,  как на  самое  темное и  позорное пятно  на  нем,
указывали  разные критиканы, сочинители  и  литературщики на наше  мнение  о
Гоголе... Если  б  мы  имели несчастие увидеть гения и великого  писателя  в
каком-нибудь  писаке  средней   руки,  предмете  общих  насмешек  и  образце
бездарности,  --  и  тогда  бы  не находили этого  столь  смешным,  нелепым,
оскорбительным, как мысль о том, что  Гоголь -- великий  талант,  гениальный
поэт и первый писатель современной России... За сравнение его с  Пушкиным на
нас   нападали  люди,  всеми   силами  старавшиеся   бросать  грязью   своих
литературных воззрений в страдальческую тень первого великого поэта  Руси...
Они прикидывались, что их  оскорбляла одна  мысль  видеть  имя  Гоголя подле
имени Пушкина; они  притворялись глухими,  когда им говорили, что сам Пушкин
первый  понял и  оценил талант Гоголя, и что  оба  поэта были  в отношениях,
напоминавших  собою  отношения  Гете  и Шиллера...  Из всех немногих  высоко
превозносимых  в  "Отечественных  записках"  поэтов  только  один  Лермонтов
находился  с  их  издателем  в  близких,  приятельских  отношениях  и  почти
исключительно  одному  ему  отдавал свои произведения;  так как этого нельзя
было поставить в упрек ни издателю, ни его журналу , -- то вздумали уверять,
что   немногим   (sic!)  успехом   своим  "Отечественные  записки"   обязаны
Лермонтову. Это уверение  воспоследовало после многих других уверений в том,
что "Отечественные  записки" никогда  не имели,  не имеют  и не будут  иметь
никакого   успеха...  Судя   по   такому  постоянству  в  мнении  об  успехе
"Отечественных  записок",  можно  думать,  что  эти  люди скоро  убедятся  в
следующей истине: если  стихотворения  такого поэта, как Лермонтов, не могли
не  придать  собою большого блеска  журналу, то еще  не было на Руси  (да  и
нигде)  примера, чтоб  какой-нибудь журнал  держался  чьими  бы  то ни  было
стихотворениями...  При  этом,  может  быть, вспомнят  они, что  "Московский
вестник", в котором Пушкин исключительно печатал свои стихотворения, не имел
никакого  успеха, ни  большого, ни  малого, потому  что в нем,  кроме стихов
Пушкина, ничего  интересного для публики не  было... Издатель "Отечественных
записок" всегда сохранит  как  лучшее  достояние  своей  жизни признательную
память о Пушкине, который удостоивал его больше, чем простого знакомства; но
признает себя  обязанным  отречься  от высокой чести быть приятелем или, как
обыкновенно  говорится, "другом" Пушкина: если он  высоко ставит поэтический
гений Пушкина,  так  это по  причинам чисто  литературным...  Б  его журнале
читатели не раз встречали восторженные похвалы Крылову и Жуковскому -- и это
опять  па  причинам  чисто литературным,  хотя издатель и пользуется  честью
знакомства с  обоими лауреатами нашей литературы и  хотя последний  удостоил
его  журнал  помещением  в  нем  нескольких пьес  своих... В  "Отечественных
записках" читатели не раз встречали также восторженные  похвалы  Батюшкову и
особенно  Грибоедову: но этих  двух поэтов издатель  "Отечественных записок"
даже никогда и не видывал... Что касается до Гоголя, издатель "Отечественных
записок"  действительно  имел  честь быть знаком  с ним;  но  не больше  как
знаком, -- и в то время как "Отечественные записки" своими отзывами о Гоголе
возбуждали к себе ненависть и навлекали на себя осуждения разных критиканов,
-- Гоголь жил  в  Италии,  а возвращаясь на родину,  жил  преимущественно  в
Москве,  и  ни одной строки его  еще  не  было  в нашем  журнале...  Что  же
заговорят  наши  критические  рыцари  печального  образа,  если когда-нибудь
увидят в "Отечественных записках"  повесть Гоголя?..  О, тогда  они завопят:
"видите ли, все хвалят своих!.."
     Мы не без  умысла разговорились по поводу поэмы Гоголя о таких не прямо
литературных  предметах.  Что  делать!  наша  литература  еще   так  молода,
общественное мнение так еще не твердо, что  нам должно говорить о  многом, о
чем уже давно  не говорится в иностранных литературах и о чем, есть надежда,
скоро совсем перестанут говорить."  в нашей литературе... Журнал издается не
для  известного круга,  а  для  всех;  "Отечественные  записки" имеют  такой
обширный  круг читателей, в котором  нельзя  никак предполагать  единства  в
мнении.  Притом  же  иногородная  публика,  которая   издалека  смотрит   на
Петербург, как на центр литературной  деятельности в России, не может иногда
не приходить в  смущение от противоречащих журнальных  толков, не зная, кому
верить, кому  не верить: и  потому должно давать ей ключ к истине  не одними
словами,  но  и  фактами. Чего  доброго!  --  может  быть,  скоро  ей начнут
превозносить Гоголя  те же самые люди, которые поносили нас за похвалы ему и
которые  теперь, потерявшись от неслыханного успеха  "Мертвых душ",  подобно
утопающему, хватаются даже  за соломинку для своего спасения от потопления в
волнах Леты и  уверяют, что  "Кузьма Петрович Мирошев"  270  выше
"Мертвых душ"... Чего доброго! -- может быть, скоро эти  люди будут упрекать
нас  в  невежестве,  безвкусии  и  пристрастии,  если  бы  нам  когда-нибудь
случилось     какое-нибудь     новое      произведение     Гоголя      найти
неудовлетворительным... Времена переменчивы... Притом же есть люди,  которые
думают, что то и хорошо, что в ходу...
     Но пока для нас еще существует достоверность, что все знают, кто первый
оценил на Руси Гоголя... 271 Мы знаем, что если б где и случилось
публике встретить  более  или менее подходящее  к  истине суждение о Гоголе,
особенно  в  тоне  и  духе  "Отечественных  записок",  публика  будет  знать
источник,  откуда  вытекло это  суждение,  и не приймет,  его  за новость...
Теперь все  стали умны, даже  люди, которые родились неумны, и каждый сумеет
поставить  яйцо  на стол...  После  появления "Мертвых  душ" много  найдется
литературных Коломбов,  которым легко будет открыть новый  великий талант  в
русской литературе, нового великого писателя русского -- Гоголя...
     Но  не так-то легко было открыть  его,  когда он был еще  действительно
новым.  Правда,  Гоголь   при  первом   появлении   своем;  встретил  жарких
поклонников своему таланту;  но их число было  слишком мало. Вообще, ни один
поэт на  Руси  не имел  такой странной  судьбы, как Гоголь: в нем  не  смели
видеть