Гоголю  и  дружеской ему самому критики. Он не
только  в  лице  Гоголя  усмотрел  нечто  хитрое,  даже  лисье,  а  под  его
"остриженными" усами  -- ряд  "нехороших  зубов", чего в действительности не
было, но  даже  уверяет,  будто  в ту  пору  Гоголь  "в своих  произведениях
рекомендовал хитрость и лукавство  раба". Вечер  чтения он, также  ошибочно,
отнес к 22 октября; оно, как удостоверяют сохраненные у меня письма,  было 5
ноября.
     Чтение "Ревизора" происходило  во  второй комнате  квартиры  гр.  А. П.
Толстого,  влево  от  прихожей, которая отделяла эту квартиру  от  помещения
самого Гоголя.
     Стол,  вокруг  которого на креслах и  стульях уселись слушатели,  стоял
направо  от двери,  у дивана,  против  окон  во двор.  Гоголь читал, сидя на
диване. В числе слушателей были: С. Т. и И.  С. Аксаковы,  С. П. Шевырев, И.
С. Тургенев, Н. В. Берг и  другие  писатели, а также актеры М. С. Щепкин, П.
М.  Садовский  и  Шуйский.  Никогда  не забуду  чтения Гоголя.  Особенно  он
неподражаемо  прочел  монологи Хлестакова и Ляпкина-Тяпкина  и  сцену  между
Бобчинским  и  Добчинским. "У  вас зуб со  свистом", --  произнес серьезно и
внушительно Гоголь, грозя кому-то глазами и даже пришептывая при этом, будто
и у него свистел зуб. Неудержимый смех слушателей изредка  невольно прерывал
его.  Высокохудожественное  и  оживленное  чтение  под конец  очень  утомило
Гоголя.  Его  сил  как-то  вообще  хватало  не  надолго.  Когда  он  дочитал
заключительную  сцену  комедии, с  письмом, и поднялся с дивана, очарованные
слушатели  долго  стояли группами,  вполголоса  передавая  друг  другу  свои
впечатления. Щепкин, отирая слезы, обнял чтеца и  стал объяснять Шумскому, в
чем главные силы роли Хлестакова. Я подошел к С. Т.  Аксакову и спросил его,
какое  письмо он или его жена, по словам Бодянского, предполагали  доставить
через меня в Малороссию?
     -- Не мы, а вот Николай Васильевич имеет  к вам просьбу, --  ответил С.
Т. Аксаков, указывая мне на  Гоголя. -- Бодянский не  понял слов моей  жены,
ошибся. Нам поручили вас предупредить, если вы еще не уехали.
     --  Да, -- произнес, обращаясь ко мне, Гоголь, -- повремените минуту; у
меня есть  маленькая посылка  в Петербург,  к  Плетневу,  Я не  знал  вашего
адреса. Это вас не стеснит?
     Я  ответил,  что  готов  исполнить его  желание и  остался.  Когда  все
разъехались,  Гоголь  велел слуге взять свечи со стола из  комнаты, где было
чтение, и провел меня на свою половину. Здесь, в  знакомом мне кабинете,  он
предложил мне сесть, отпер конторку и вынул из нее небольшой сверток бумаг и
запечатанный сюргучом пакет.
     -- Вы когда окончательно едете из Москвы? -- спросил он меня.
     -- Завтра, уже взято место в мальпосте.
     --  Отлично,  это  как раз устраивает  мое дело. Не откажите, -- сказал
Гоголь, подавая  мне пакет, -- если  только вас  не затруднит,  вручить  это
лично, при свидании, Петру Александровичу Плетневу.
     Увидев надпись на пакете "со вложением", я спросил, не деньги ли здесь?
     -- Да, -- ответил Гоголь, запирая ключом конторку, -- небольшой  должок
Петру Александровичу. Мне бы не хотелось через почту.
     Видя усталость Гоголя, я встал и поклонился, с целью уйти.
     -- Вы  мне читали  чужие стихи, -- сказал Гоголь,  приветливо глянув на
меня, и  я  никогда  не  забуду этого взгляда  его  усталых, покрасневших от
чтения глаз, -- а ваши  украинские  сказки  в  стихах?  Мне  о них  говорили
Аксаковы. Прочтите что-нибудь из них.
     Я, смутясь, ответил, что ничего своего не помню. Гоголь, очевидно желая
во что  бы  то ни стало  сделать мне что-либо приятное,  опять посадил  меня
возле себя и сказал: "Кто пишет стихи, наверное их помнит. В ваши  годы, они
у  меня  торчали  из  всех  карманов".  --  И  он, как  мне показалось, даже
посмотрел на боковой карман моего сюртука. Я снова ответил, что положительно
ничего не помню наизусть из своих стихов.
     -- Так расскажите своими словами.
     Я передал содержание написанной мною перед тем сказки "Снегурка".
     -- Слышал эту сказку и я;  желаю успеха, пишите! -- сказал Гоголь, -- в
природе  и  ее  правде черпайте  свои  краски  и  силы. Слушайте Плетнева...
Нынешние  не  ценят  его  и не  любят...  а  на  нем, не  забывайте,  почиет
рукоположение нашего первоапостола, Пушкина...
     Я простился с Гоголем и более в жизни уже не видел его.
     Возвратясь в  Петербург,  я  в  тот же день вечером отвез врученные мне
сверток и пакет к Плетневу. О  свертке он сказал:  "Знаю",  и положил его на
стол. Распечатав пакет а увидев в нем пачку депозиток, Плетнев спросил меня:
"А письма  нет?"  --  Я  ответил, что  Гоголь, передавая  мне  пакет, сказал
только: "Должок Плетневу". Плетнев запер деньги в стол, помолчал и с обычною
своею добродушною важностью сказал: "Как видите,  он и здесь верен себе; это
-- его  обычное, с оказиями,  пособие через меня нашим беднейшим  студентам.
Фицтум раздает  и  не знает, откуда эти пособия". --  А. И. Фицтум был в  те
годы инспектором студентов Петербургского университета.
     При отъезде  из Москвы мне  и  в  голову не приходило,  что дни  Гоголя
сочтены. Он на  глаза мои и всех, видевших его  тогда и говоривших со мною о
нем, был на  вид  совершенно здоров и только изредка  впадал  в недовольство
собою и в хандру и легко уставал.
     Помня  обещание, данное мною Гоголю  при Бодянском, а именно о присылке
ему новых произведений А. Н. Майкова, я обратился к последнему с просьбою --
дать мне, для  снятия  верной копии, рукопись  его поэм.  А.  Н.  Майков, по
совету общего нашего ментора, профессора А. В. Никитенко, решил дать мне эти
вещи для доставления в Москву не прежде,  как он ознакомит с ними тогдашнего
нашего общего начальника, А. С. Норова.  Он прибавил, что кстати в это время
займется и окончательною отделкой поэм.  В конце января 1852  года я получил
обещанное и известил Бодянского, что на  днях высылаю Гоголю обе поэмы А. Н.
Майкова,  которые перед новым годом, как я писал Бодянскому,  были посылаемы
от Плетнева Жуковскому  и заслужили большие похвалы последнего. Бодянский на
это ответил  мне  нижеследующим письмом, которое лучше всего может показать,
как мало в то  время московские  друзья Гоголя  помышляли  о близкой  утрате
последнего.  Это  письмо  писано за девятнадцать  дней до  смерти  Гоголя и,
упоминая о нем "вскользь" --  как об "источнике сладостей", -- тем самым как
бы говорило, что в обиходе этого источника все пока обстояло благополучно.
     "Москва, 1852 года, февраля 2. -- Да, почтеннейший земляк, время летит,
а с ним и мы летим и улетучиваемся. Славные часы были по осени у нас, редкие
часы! Хотя я тут же, у источника этих сладостей, а все с тех  пор ни разу не
привелось отведать  от него. Причина  простая --  семейство  певуньи (Н.  С.
Аксаковой) живет большею частью в подмосковной. -- Что до Гоголя, то он, как
вы  знаете, живет  на  Никитском  бульваре,  в доме  Талызина.  Посылая  ему
произведения Майкова, не обойдите и меня. Я так  мало имею случаев  отведать
подобного  плода. Вкус  Жуковского хорош; стало быть, вдвойне наслаждение --
познакомиться с хвалимым и проверить хвалителя. Не забывайте вашего земляка.
О. Б--й".
     Недели  через  две  с  половиной  по  получении  мною  этого  письма  в
Петербурге нежданно, с особым упорством,  заговорили о болезни  Гоголя. Хотя
этой  болезни в то время  не  придавали  особого значения,  18-го февраля  я
обратился с письмом к И. С. Аксакову, прося его сообщить, чем именно заболел
Гоголь  и что  сталось с его дальнейшею работой над "Мертвыми душами"? Ответ
от Аксакова не приходил. И вдруг 24-го февраля разнеслась потрясающая весть,
что Гоголь 21-го  февраля скончался. Пораженный  этим, я  тогда же написал к
Бодянскому,  прося  его скорее  сообщить хотя  некоторые  сведения  об  этой
нежданной, великой утрате. Вот ответ Бодянского:
     "28-го февраля, 1852  года, Москва. Вы желаете,  чтобы  я написал вам о
последних минутах Гоголя, о моих  последних свиданиях с ним, о его смерти  и
бумагах на Москве, потерявшей  его. Не скажу, добродию, не скажу! И теперь я
хожу, как угорелый, и на лекции по сю пору не соберусь никоим путем. Все он,
один он  --  в уме  и в глазах! Когда-нибудь, . может быть, соберусь с духом
порассказать вам. Нынче  же замечу только: недели за две до смерти  покойник
видимо  чах;  он  предчувствовал  недоброе и  потому  на  масляной  говел  и
приобщился.  В половине первой недели поста соборовался, а 21-го, в четверг,
в восемь часов утра, его не стало. Болезнь -- несварение желудка, от которой
он  не хотел  вовсе лечиться. Последовало  воспаление, за  коим  он  впал  в
беспамятство.  Всем нам  едино --  умрети.  Но  вот беда: он в ночь, часу во
втором-третьем, сжег все свои бумаги дотла. Премного провинились  окружавшие
его,  из коих  одному он  отдавал весь  свой портфель, туго набитый; а  тот,
разумеется, поцеремонился,  как сам  потом имел еще  дух рассказывать.  Нема
нашего  Рудого  Панька  больше,  дай не  буде,  поки  свит  стоять буде.  Не
забывайте вашего щирого земляка, О. Бодянского".
     После я  узнал,  что Гоголь  свои  бумаги отдавал  было  хозяину  своей
квартиры, гр. А. П. Толстому; но тот, не  желая  показать  виду, что считает
положение своего гостя опасным, отказался их принять 335.
     И.  С. Аксаков, на мои вопросы о болезни Гоголя, ответил  мне в том  же
феврале, но  послал свой ответ  уже в  начале марта. Вот  этот  ответ: "Ваше
письмо,  любезнейший Г.  П.,  было  получено мною  21 февраля, в  самый день
смерти  Гоголя. И  как  странно было  мне  читать  это письмо, в  котором вы
беспрестанно  о нем говорите, в котором просите матушку помолиться за Гоголя
и за "Мертвые души". Ни  того,  ни  другого  больше  не существует. "Мертвые
души"  сожжены, самая жизнь Гоголя сгорела от  постоянной душевной  муки, от
беспрерывных  духовных подвигов, от тщетных усилий --  отыскать обещанную им
светлую   сторону,   от   необъятности   творческой   деятельности,    вечно
происходившей  в  нем и вмещавшейся в  таком  скудельном  сосуде.  Сосуд  не
выдержал. Гоголь  умер, без  особенной болезни. Со временем вы  узнаете  все
подробности его жизни, мученичества  и кончины.  В настоящее  время едва  ли
прилично будет рассказывать о нем печатно нашему языческому обществу. Гоголь
был  истинный  мученик  искусства  и  мученик  христианства.  Художественная
деятельность этого монаха-художника была истинно подвижническая. Теперь  нам
надо  начинать новый  строй  жизни --  без Гоголя. -- Весь ваш душою --  Ив.
Аксаков".
     Началась  жизнь  --   "без  Гоголя"...  Отлично  помню  тогдашнее  наше
настроение. Мы,  искренние поклонники великого писателя,  были в неописанном
горе  еще потому, что он умер,  осыпаемый бессердечными,  злыми укоризнами и
клеветами, не  успев довести до конца своей главной, заветной  работы. Вышла
литография  с  изображением  Гоголя в  гробу  336.  Ее  раскупили
нарасхват. Вслед за похоронами Гоголя произошел известный арест  при полиции
И. С. Тургенева и его высылка в деревню, за напечатание им в  Москве заметки
об умершем Гоголе, не пропущенной цензурою в Петербурге. Некоторые придавали
этому объяснение, будто  бы Тургенев поплатился за то,  что в своей невинной
заметке назвал "великим" Гоголя, которого, как сатирика, недолюбливало тогда
высшее начальство. Дело было несколько иначе. Автор заметки поплатился не за
ее   содержание,  а   за  несоблюдение   формальностей   цензурного   устава
337.  Когда  статью  И.  С.  Тургенева цензура  не  пропустила  в
"С.-Петербургских ведомостях", я  получил от  тогдашнего издателя последних,
А. А. Краевского, следующее письмо: "Мне бы очень нужно было сказать вам два
слова,  Г. П. Не  можете ли завернуть ко  мне  сегодня,  между  6 и 7 часами
вечера? Пятница, 29-го февраля. Ваш А. Краевский". Навестив г. Краевского, я
узнал от него, что статью И.  С. Тургенева, после ее задержания цензором, не
одобрил  и  М.  Н.  Мусин-Пушкин,  тогдашний  попечитель  С  -Петербургского
учебного  округа  и  председатель  с.-петербургского   цензурного  комитета.
Мусин-Пушкин, к  сожалению,  как и некоторые другие его сверстники,  смотрел
тогда  на  Гоголя глазами враждебной последнему "Северной пчелы" и потому не
особенно высоко ценил произведения автора "Мертвых душ"  и "Ревизора". А. А.
Краевский горячо восстал в защиту как Гоголя, так и И.  С. Тургенева, автора
поминальной  заметки  о  нем.  Он,  вручив  мне  оттиск  задержанной  статьи
Тургенева,  обратился ко  мне  с просьбою  сообщить  о  ее задержании высшей
инстанции, а именно товарищу министра просвещения А. С. Норову, при  коем  я
тогда состоял  на службе, и просить о его ходатайстве за пропуск этой вполне
невинной    статьи    перед    министром   просвещения    князем    П.    А.
Ширинским-Шихматовым, которому в то время  был предоставлен высший надзор за
цензурою. Норов,  совершенно  разделяя взгляд г. Краевского,  охотно  взялся
исполнить желание последнего и при первом  же своем докладе сообщил это дело
министру,   ходатайствуя    о    пропуске   остановленной    статьи.   Князь
Ширинский-Шихматов    не    согласился   на   отмену   распоряжения    графа
Мусина-Пушкина. Издатель "С.-Петербургских ведомостей" А. А.  Краевский и их
редактор  А.  Н.  Очкин  покорились  этому решению.  Но задержанная  статья,
однако, мимо их,  13-го марта, явилась в  "Московских  ведомостях",  где  ее
пропустил к печатанию попечитель Московского  учебного округа В. И. Назимов.
Послали запрос  в  Москву.  Назимов  ответил,  что  ему не  было известно  о
задержании  статьи  попечителем  С.-Петербургского учебного  округа  и самим
министром   просвещения.   Начальство    сочло   себя   обиженным.   Статья,
остановленная в одном  цензурном округе, не  могла явиться в другом.  Нашли,
что автор заметки сознательно  нарушил это цензурное правило,  и  ему, после
его ареста в половине апреля,  предложили  даже выехать  из Петербурга в его
орловское поместье.
     Я был тогда уже вне Петербурга. Эта высылка всех поразила. Толковали не
о простом нарушении цензурных  формальностей, а о том, будто автор  "Записок
охотника"  написал  по поводу  кончины Гоголя  нечто невозможно  резкое. Его
статья  недавно  помешена в  его  "Воспоминаниях".  В ней, кроме  нескольких
сердечных, теплых слов о Гоголе, ничего более нет.
     Проездом в отпуск через  Москву я навестил Бодянского и съездил с ним в
Данилов монастырь, на могилу Гоголя 338.
     -- Вы едете в Харьковскую губернию? -- спросил меня при этом Бодянский,
     -- Да, в окрестности Чугуева.
     --  Что  бы вам, с  вашего Донца, проехать в  Полтаву?  Побывали  бы  в
деревне Гоголя. Там теперь его мать  и сестры. Им  будет приятно  услышать о
нем: вы лично видели его осенью.
     --  А  и в  самом деле, -- сказал я, -- Рудый Панько не одного  меня, с
нашего детства, звал к себе на хутор. Но как туда проехать?
     Бодянский  вызвался справиться  о пути на родину Гоголя, предупредить о
моем заезде его мать и сестер и прислать мне к ним письмо, а также подробный
туда маршрут, по почтовой дороге и проселкам. Он сдержал слово. Недели через
две по прибытии  на родину я получил  от него  обещанное письмо и  маршрут и
решил навестить манивший меня с детства "хутор близ Диканьки".
        "II"
     Это было через  два с  половиною месяца по  кончине Гоголя,  в мае 1852
года.
     Из-под  Чугуева, где я  гостил у своей матери, я отправился на почтовой
перекладной  через Харьков,  в  Миргород, а  оттуда  на  Колонтай,  Опошню и
Воронянщину, в село  Яновщину  (Васильевна  тож),  на  родину  Гоголя,  близ
Диканьки. Дорога от реки Ворсклы шла Кочубеевскими степями. Поля в  ту весну
еще не видели  косы и пышно  зеленели.  Цветы  пестрели роскошными  коврами.
Голова кружилась от их благоухания.
     Был  полдень. Лошади  лениво  тащились, срывая на ходу головки махровых
султанчиков. Из тележки, слегка нагибаясь, я нарвал целый их букет. Невольно
вспоминались картины из "Тараса Бульбы". Те же пышные кусты репейника, будто
косари в алых шапках, торчали над травой, с  своими колючими косами; тот  же
длинный  желтый  дрок и белая  кашка.  Огромная дрохва, как  страус,  подняв
голову, осторожно пробиралась по зеленеющей пшенице, невдали от телеги. Стаи
кузнечиков, поднимаясь  с дороги, перед лошадьми,  летели и падали  в  траву
голубыми и розовыми, крылатыми ракетами.
     -- Где хутор Гоголя? -- спрашивал я изредка встречавшихся путников.
     -- Гоголя? Не знаем! -- отвечали они.
     Я догадался объяснить, что хутор называется Васильевка или Яновщина.
     -- Яновщина? Знаем, пане, знаем! Вот туда дорога.
     И мне указали проселок  к Гоголю-Яновскому,  в  село  Васильевку Рудого
Панька.
     От Опошни до с. Воронянщины я ехал, вследствие нестерпимого жара, почти
шагом. Всю дорогу  за  мною, сидя на возу с корзинами спелой шелковицы, ехал
на волах  толстый  поселянин-казак,  свесив ноги с  воза,  лениво  сгорбясь,
напевая  и  покачиваясь от одолевавшей  его  дремоты. Встречавшиеся  на пути
толчки будили его; он просыпался я снова пел одно и то же.
     Стало прохладнее. Я поехал рысью.
     До села Яновщины оставалось версты три. Оно было спрятано за косогором.
     Я  остановился  в соседнем  хуторе  Воронянщина  вследствие соскочившей
колесной гайки, которую ямщик пошел  отыскивать. Я присел  в тени, на призбе
ближайшей  хаты.  Ее  хозяйка,  с  грудным  ребенком  на  руках,  приветливо
разговорилась со мною из сеней, где  в прохладе сидели ее другие дети. Зашла
речь о ее соседе, Гоголе-Яновском.
     --  То  не правда,  что  толкуют, будто  он  умер, -- сказала  она,  --
похоронен не  он, а  один  убогий старец; сам он, слышно, поехал молиться за
нас, в святой Иерусалим. Уехал и скоро опять вернется сюда.
     Странная  вещь.  Соседние  хуторяне, как  я  удостоверился  в то время,
действительно, может  быть,  ввиду  частого  и  продолжительного  пребывания
Гоголя за границей, долго были убеждены, что он не умер, а находился в чужих
краях.  Некоторые  из них,  обязанные ему чем-нибудь в жизни, даже гадали по
нем, ставя на ночь  пустой поливянный горшок  и сажая в него  паука. Об этом
мне передала мать  Гоголя,  которую все соседи  близко знали  и  любили.  По
местному поверью, если паук вылезет ночью из горшка с выпуклыми,  скользкими
стенками, то  человек,  по  котором  гадают,  жив  и  возвратится. Паук,  на
которого хуторянами было возложено решить, жив ли Рудый Панько, ночью заткал
паутиною бок горшка  и по  ней  вылез;  но Гоголь, к огорчению  гадавших, не
возвратился.
     Хутор Яновщина выглянул, наконец, между двух зеленых, отлогих холмов. С
дороги  стала видна на широкой поляне каменная  церковь с зеленою крышей. За
церковью, спадая в долину, виднелись белые избы хутора, вперемежку с садами;
слева от  церкви -- левада,  род  огромного огорода, обсаженная  со  стороны
хутора  липами  и вербами. Ограда церкви -- сквозная,  в  виде  решетки,  из
окрашенных желтою  и  белою  краскою кирпичей. На пути к церкви,  примыкая к
избам  хутора,  виднелась   другая  ограда.  За  нею   показался  господский
деревянный дом с красною деревянною крышею,  в один этаж; направо от него --
флигель,  налево  -- хозяйские постройки: кухня, амбар и конюшня.  За домом,
спускаясь  к  болотистому  логу,  зеленел  старый,  тенистый  сад; за  садом
виднелись  вырытые в долине  пруды;  за ними --  неоглядные зеленые  равнины
украинской степи. Пруды вырыл отец Гоголя, бывший усердным хозяином.
     Я  въехал  во  двор.  По его  траве бегали  дворовые ребятишки.  Телега
остановилась у крыльца. Я встал, отряхая с  себя густую дорожную пыль. Никто
не слышал стука телеги, и я тщетно посматривал, к кому обратиться с вопросом
о хозяевах. Все  было тихо. Чуть шелестели листья  ясеней  у садовой ограды.
Звонко  куковала  кукушка  в  деревьях  за церковью.  Я вошел  в  дом.  Меня
встретили  в  трауре  мать и  две девицы  --  сест