ил мне.
     Князь поклонился, и мы вышли.
     В  то  время инспектором русской  труппы был известный любитель  театра
Александр Иванович Храповицкий. Он  был человек очень добрый, но принадлежал
к  старой, классической  школе.  Он сам часто играл  в  домашних спектаклях,
вместе  с знаменитой  Е.  C. Семеновой  (княгиней  Гагариной),  считал  себя
великим знатоком театра и был убежден, что для истинного трагического актера
необходимы:   протяжное   чтение  стихов,  декламация,  дикие   завывания  и
неизбежные всхлипывания, или, как тогда выражались, драматическая икота.
     К  этому  то  великому  знатоку  драматического искусства  адресовал  я
бедного Гоголя. Храповицкий  назначил день для испытания,  кажется в Большом
театре, утром, в репетиционное время. Там заставил он читать Гоголя монологи
из "Дмитрия  Донского", "Гофолии и Андромахи" 12,  перевода графа
Хвостова.
     Я не присутствовал при этом  испытании, но потом  слышал, помнится мне,
от  М.  А. Азаревичевой, И. П.  Борецкого  и  режиссера  Боченкова, а также,
кажется,  и  от  П. А.  Каратыгина,  что Гоголь  читал  просто,  без  всякой
декламации; но как чтение это происходило в  присутствии некоторых артистов,
и Гоголь, не зная  на  память ни одной  тирады, читал по тетрадке, то сильно
конфузился   и,  действительно,  читал   робко,  вяло  и  с   беспрестанными
остановками.
     Разумеется,  такое  чтение  не   понравилось,  и  не  могло  нравиться,
Храповицкому,  истому  поклоннику  всякого  рода  завываний и  драматической
икоты. Он, как мне сказывали, морщился, делал  нетерпеливые жесты  и, не дав
Гоголю  кончить монолог Ореста из "Андромахи", с которым Гоголь никак не мог
сладить,  вероятно  потому,  что  не  постигал  всей  прелести  стихов графа
Хвостова,  предложил  ему  прочитать   сцену  из  комедии  "Школа  стариков"
13; но и тут остался совершенно недоволен.
     Результатом этого  испытания  было  то,  что Храповицкий запискою донес
князю  Гагарину,  "что  присланный  на  испытание  Гоголь-Яновский  оказался
совершенно неспособным не только  к  трагедии или драме, но даже  к комедии.
Что он, не имея никакого понятия о декламации, даже и по тетради читал очень
плохо  и нетвердо,  что фигура  его  совершенно неприлична  для  сцены  и  в
особенности  для  трагедии,  что  он  не  признает в нем решительно  никаких
способностей для  театра и что,  если его сиятельству  угодно будет  оказать
Гоголю  милость  принятием его  на службу к  театру,  то  его  можно было бы
употребить разве только на выход", (Под этим выражением на театральном языке
означались  люди,  которым поручалось  на  сцене  выносить  письма, подавать
стулья и составлять толпу гостей, но которым никогда не позволялось разевать
рта.) *
     *  Записка  эта должна  храниться в  архиве театральной  дирекции.  Мне
помнится, что я отослал ее, в  конце  года, в контору,  к бывшему в то время
архивариусом и журналистом г. Федорову.

     Гоголь, вероятно, сам чувствовал неуспех  своего испытания и не являлся
за ответом; тем дело и кончилось.
     Через несколько  времени потом И. И.  Сосницкий, которому  Гоголь читал
своего "Ревизора", с восторгом отзывался об этой пьесе. Храповицкий, услыхав
это, спросил:
     -- Какой это Гоголь? Уж не тот ли,  который хотел быть актером?  Хороша
же должна быть пьеса! Да он просто дурень и ни на что порядочное не годится.
     Каково же было удивление бедного Александра Ивановича, когда "Ревизор",
поставленный вскоре потом на сцену, возбудил такой восторг  и когда в авторе
он  узнал того  самого Гоголя,  которого забраковал и прочил разве только на
выход! Потом я часто подтрунивал над Александром Ивановичем!.
     -- Да, да... я точно ошибся, что он ни к чему неспособен; но утверждаю,
что он  все-таки был  бы скверный  актер... Да и в "Ревизоре"  есть гадости,
например,  где говорится  о монументах и о поднятии рубашонки... ну,  на что
это похоже, сами посудите! 14
     Впоследствии я встречался иногда с Гоголем у князя В. Ф. Одоевского, на
его  субботних вечерах. Гоголь был тогда  уже знаменит,  пользовался дружбой
Жуковского и других известных писателей. Он или действительно не узнал меня,
или делал вид, что не узнает. По крайней  мере мне казалось, что каждый раз,
когда взоры  наши  встречались, он отводил глаза в другую сторону, как будто
конфузясь,  и  никогда  не  заводил  со  мною  разговора,  хотя  мы  и  были
представлены друг другу князем Одоевским. Впрочем, я не имел никакого  права
на его внимание. Он был, действительно, великий талант, если еще не более, а
я -- смиренный литературный  труженик, работавший  хотя  много и усердно, но
незаметно  и  безыменно,   в  "Отечественных  записках",  "Энциклопедическом
лексиконе" и некоторых  других журналах. Сознавая,  как-то инстинктивно, что
Гоголю  не хотелось, чтоб намерение  его  и попытка сделаться  актером  были
известны,  я при  жизни его никогда и никому  не говорил об  этом. Не  знаю,
делаю ли и теперь хорошо, решаясь напечатать об  этом случае в его жизни,  о
котором он, может быть, сам желал забыть 15.

        "M. H. Лонгинов"
        "ВОСПОМИНАНИЕ О ГОГОЛЕ"
     ... В  первый  раз увидел я  Гоголя в начале 1831 года. Два старшие мои
брата и я поступили в  число  учеников его. Это было в то же время, когда он
сделался  домашним учителем  и  в доме  П. И.  Балабина, и,  сколько  помню,
несколько   раньше,   чем   знакомство  его  с   домом  А.  В.  Васильчикова
16.  Гоголь  был  рекомендован  моим  родителям  покойным  В.  А.
Жуковским  и  П.  А. Плетневым,  которые,  по  дружбе своей  к  ним,  всегда
принимали живое участие в деле нашего воспитания и образования.
     В то время, о котором я говорю, Гоголь действительно был очень похож на
портрет,  изображенный  автором  "Опыта  биографии"   17.  Первое
впечатление, произведенное им на нас, мальчиков от девяти до тринадцати лет,
было довольно  выгодно,  потому  что в добродушной физиономии нового  нашего
учителя, не лишенной,  впрочем, какой-то насмешливости,  не  нашли мы и тени
педантизма,   угрюмости   и   взыскательности,   которые   считаются   часто
принадлежностию  звания наставника. Не могу скрыть,  что, с другой  стороны,
одно  чувство приличия,  может быть,  удержало нас  от  порыва  свойственной
нашему возрасту смешливости, которую должна  была возбудить в нас наружность
Гоголя.  Небольшой  рост,  худой и  искривленный нос,  кривые ноги,  хохолок
волосов  на голове, не отличавшейся  вообще  изяществом прически, отрывистая
речь, беспрестанно прерываемая легким носовым звуком, подергивающим лицо, --
все  это  прежде  всего  бросалось   в  глаза.  Прибавьте  к  этому  костюм,
составленный  из резких  противоположностей щегольства и неряшества, --  вот
каков был Гоголь в молодости.
     Двойная  фамилия  учителя  Гоголь-Яновский,  как  обыкновенно  бывает в
подобных случаях, затруднила нас вначале; почему-то нам казалось  сподручнее
называть  его г. Яновским,  а не г. Гоголем; но он сильно протестовал против
этого с первого раза.
     --  Зачем  называете вы  меня Яновским? -- сказал  он. --  Моя  фамилия
Гоголь, а Яновский только так, прибавка; ее поляки выдумали 18.
     Уроки начались немедленно и  происходили  более по вечерам. Несмотря на
то,  что  такие  необыкновенные  часы могли бы  произвести  неудовольствие в
мальчиках, привыкших, как мы, учиться только до обеда, классы Гоголя так нас
веселили, что мы  не роптали на эти вечерние  уроки. Сначала предполагалось,
что он будет преподавать нам  русский  язык.  Немало  удивились мы,  когда в
первый же урок Гоголь начал  толковать нам о  трех царствах природы и разных
предметах,  касающихся  естественной истории. На второй урок он  заговорил о
географических делениях земного шара, о системах  гор, рек и проч. На третий
--  речь зашла о введении  во всеобщую историю.  Тогда покойный старший брат
мой решился  спросить  у  Гоголя: "Когда  же начнем  мы, Николай Васильевич,
уроки русского  языка?"  Гоголь усмехнулся  своею  сардоническою  усмешкою и
ответил:  "На что вам это,  господа? В русском языке главное  дело --  уметь
ставить  Ъ и  е, а  это  вы  и так знаете,  как  видно  из  ваших  тетрадей.
Просматривая их, я найду иногда случай  заметить вам кое-что. Выучить писать
гладко и увлекательно не может  никто; эта способность дается природой, а не
ученьем". После этого  классы продолжались  на прежнем основании  и в той же
последовательности, то есть один посвящался естественной истории,  другой --
географии, третий -- всеобщей истории.
     Я сказал уже, что уроки  Гоголя нам очень нравились. Это немудрено: они
так   мало  походили  на  другие  классы;  в  них  не  боялись  мы  ненужной
взыскательности со стороны  учителя, слышали от него  много  нового, для нас
любопытного,  хотя часто  и не очень идущего к  делу. Кроме того Гоголь  при
всяком случае рассказывал множество  анекдотов,  причем  простодушно хохотал
вместе  с нами.  Новаторство  было  одним  из  отличительных  признаков  его
характера. Когда кто-нибудь  из нас  употреблял  какое-нибудь выражение, уже
сделавшееся  давно  стереотипным,  он  быстро  останавливал  речь и говорил,
усмехаясь:  "Кто  это  научил  вас говорить так?  Это  неправильно;  надобно
сказать так-то". Помню, что однажды  я назвал Бальтийское море. Он тотчас же
перебил  меня:  "Кто это научил вас говорить: Бальтийское  море?" Я удивился
вопросу.  Он  усмехнулся  и  сказал:  "Надобно говорить:  Бальтическое  море
19; называют его  именем  Бальтийского --  невежды,  и вы  их  не
слушайте". Но  какой тон добродушия слышался во всех  его замечаниях!  Какою
неистощимою  веселостию  и  оригинальностию  исполнены  были его рассказы  о
древней истории! Не могу вспомнить без улыбки анекдоты его о войнах Амазиса,
о происхождении гражданских обществ и проч.
     Свидетельство  многих  опытных людей  доказывает,  что  Гоголь  не  был
сотворен  ни профессором, ни педагогом. Кажется,  это не подлежит  сомнению.
Конечно,  блестящий  талант его мог облекать  роскошными красками какие-либо
исторические  материалы  и  создать  из  них  исполненную  интереса  лекцию,
подобную той,  о которой  говорится  в "Опыте  его биографии". Но  от  такой
попытки,  доступной  людям,  уже  знакомым  с  предметом   и  ищущим  только
рассмотрения его лектором с новой стороны, до возможности преподавать  целый
ученый  курс  --  так  же  далеко,  как  и до  уменья  элементарным  образом
передавать  ученикам какие-либо сведения. В  начале  тридцатых годов  Гоголь
занимался сочинением  синхронистических таблиц для  преподавания истории  по
новой методе и, кажется, содействовал В. А. Жуковскому  в  составлении новой
системы   обучения  этой  науке,  основания  которой  были   изданы  в  свет
впоследствии. Таблицы свои приносил Гоголь и  к нам, но употреблял их только
в виде опыта.
     Гоголь  скоро сделался  в нашем  доме очень  близким человеком.  В  дни
уроков  своих он часто  у нас обедал и  выбирал  обыкновенно за столом место
поближе к нам,  детям, потешаясь  и нашею болтовней и  сам  предаваясь своей
веселости.  Рассказы  его  бывали  уморительны;  как теперь помню  комизм, с
которым он передавал, например,  городские слухи и толки о танцующих стульях
в  каком-то  доме Конюшенной улицы,  бывшие тогда во  всем разгаре. Кажется,
этот  анекдот  особенно  забавлял  его,  потому  что  несколько  лет  спустя
вспоминал он о нем в своей повести "Нос" 20. (См. Соч. Гоголя, т.
III, стр. 124.)  Никогда  не  забуду того нетерпения,  с  которым ожидали мы
появления второй  части его "Вечеров на хуторе  близ Диканьки".  Любопытство
наше так было возбуждено первым томом этих несравненных рассказов! Он иногда
читал  их сам, принося матушке  экземпляр вновь  вышедшей своей  книги.  Это
бывал настоящий  праздник.  Заметим  здесь, что Гоголь, так  скоро  и  легко
сделавшийся  коротким  знакомым  матушки,  которой  говорил  часто  о  своих
литературных  занятиях,  надеждах  и проч., никак  не мог  победить какой-то
робости в отношении к моему  покойному  отцу. Причиною этому должно полагать
то,  что он  никак не мог отделить  отношений своих как доброго знакомого от
мысли  о  подчиненности:  отец мой был начальником  его  по  Патриотическому
институту, куда Гоголь определен был учителем 21. Черта  довольно
оригинальная,   потому  что   все   знавшие   покойного   моего  отца  могут
засвидетельствовать, что он  с своей  стороны никогда не подавал подчиненным
повода не только робеть перед ним, но  и всячески заставлял,  вне  служебных
отношений, забывать, что он начальник. Но такова уже была странность Гоголя.
При отце он, например, ни слова почти не говорил  о литературе, хотя предмет
этот, как известно, всегда занимал Гоголя.
     Если не ошибаюсь, уроки Гоголя продолжались года полтора 22.
После  этого Гоголь пропадал  месяца два, и, сколько могу припомнить,  в это
время было ему передано от матушки  удивление об его отсутствии и объяснено,
что нам без учителя  нельзя долее оставаться.  Так как он и после  этого  не
явился, то место его занял П. П. Максимович. Вдруг однажды Гоголь является к
обеду. Дело ему  немедленно  объяснилось;  но  это нисколько  не  переменило
отношений его к нашему дому. Доказательством тому служит то, что уже в
     1835 году, когда  я  был в Царскосельском лицее,  он  приносил  матушке
экземпляры вышедших тогда сочинений своих: "Арабески" и "Миргород".
     С  поступления в  лицей  я несколько  лет не видал Гоголя.  Помню,  что
слышал от братьев, бывших в здешнем университете, о том,  что он читает  там
лекции, что  его чтение  слушали  Жуковский  и  Пушкин  23. Когда
сыгран был в начале
     1836  года  "Ревизор"  24,  все   мы  в  лицее  нетерпеливее
обыкновенного ожидали праздников, чтобы видеть эту превосходную комедию; это
было тем труднее, что в Петербург  отпускали нас только на святки, на четыре
последние дня  масленицы  и на пасху. Вскоре после представления  "Ревизора"
Гоголь уехал за границу.
     Весною 1842 года я уже оканчивал курс в  Петербургском университете,  в
который  перешел  из лицея. В  один  теплый  солнечный  день  веселый кружок
молодежи  (в  том  числе и я)  обедал у  известного в то  время  ресторатора
Сен-Жоржа.  После  обеда  общество  наше  продолжало  пировать в  саду. Туда
перешли из комнат и другие обедавшие. Тут-то встретился я с небольшого роста
человеком, причесанным a la  moujik, в усах и эспаньолетке, и с трудом узнал
прежнего своего учителя. Действительно, это был Гоголь, очень переменившийся
лицом  и похожий на тот портрет его, который  помещен при альманахе Бецкого:
"Молодик, 1844 года" 25. Гоголь только что приехал в Петербург, и
в это время вышли  в свет "Мертвые души" 26,  Я подошел к Гоголю,
который находился у Сен-Жоржа в обществе нескольких своих приятелей, в числе
которых  был князь  П. А.  Вяземский.  Он обрадовался,  когда я назвал себя.
После расспросов о моих домашних  он в  свою очередь должен  был отвечать на
разные  мои вопросы,  которые особенно  относились  до второй части "Мертвых
душ".  Восторги  мои по случаю  первой  части,  по-видимому,  доставили  ему
удовольствие. Он  говорил,  что  осенью надеется  напечатать следующий  том.
Нельзя было  не  заметить  перемены в его  характере: беззаботная  веселость
юноши  в десять лет нашей разлуки частию заменилась в нем  большею зрелостью
мыслей и расположение духа  сделалось серьезнее. Через несколько дней  после
этой  встречи я уехал из Петербурга  и  не  видел  больше  Гоголя; это  было
последнее наше  свидание.  Когда  он приезжал в  Петербург  в последние годы
своей жизни, я был беспрестанно в отлучках и кочевал по всевозможным  концам
России. Сказать ли  правду?  если провидению угодно было прекратить так рано
дни любимого  моего поэта, то я не сожалею о том, что не видел его под конец
его жизни.  Храню  как  светлое воспоминание  память  о  знакомом мне авторе
"Вечеров на хуторе", "Ревизора", "Мертвых душ", исполненном свежести, силы и
поэзии, и память  эта не помрачается  горестною  мыслию о  виде несчастного,
мучимого телесными  и душевными  недугами автора  "Переписки с друзьями",  в
котором не было видно и тени прежнего Гоголя.

        "В. А. Соллогуб"
        "<ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ГОГОЛЕМ>"
     ...  В  1831 году  летом я  приехал на вакации из Дерпта  в Павловск. В
Павловске жила моя  бабушка и с нею вместе --  покойная тетка моя Александра
Ивановна  Васильчикова,   женщина  высокой  добродетели,   постоянно   тогда
озабоченная воспитанием своих  детей.  Один  из сыновей ее  <Василий>,
ныне умерший, к  сожалению родился с поврежденным  при рождении черепом, так
что  умственные его  способности  остались навсегда  в  тумане. Все средства
истощались,  чтоб  помочь горю,  но  все  было  напрасно.  Тетка  придумала,
наконец, нанять учителя,  который бы мог развивать, хотя  несколько,  мутную
понятливость  бедного страдальца, показывая ему  картинки  и  беседуя с  ним
целый  День. Такой учитель был найден, и когда  я приехал в Павловск,  тетка
моя просила меня познакомиться с ним и обласкать его, так как, по словам ее,
он  тоже был охотником до русской  словесности  и,  как  ей  сказывали, даже
что-то пописывал. Как теперь помню это знакомство. Мы вошли в детскую, где у
письменного стола сидел  наставник с учеником и указывал ему на  изображения
разных животных, подражая при том их блеянию, мычанию, хрюканью и т. д. "Вот
это,  душенька, баран,  понимаешь ли? баран,  -- бе, бе...  Вот  это корова,
знаешь,  корова, му,  му". При этом учитель с  каким-то особым  оригинальным
наслаждением  упражнялся  в  звукоподражаниях. Признаюсь, мне  грустно  было
глядеть на подобную сцену,  на  такую жалкую  долю  человека,  принужденного
из-за  куска  хлеба  согласиться на  подобное занятие.  Я  поспешил выйти из
комнаты, едва расслыхав слова тетки, представлявшей  мне учителя и назвавшей
мне его по имени Николай Васильевич Гоголь.
     У покойницы моей бабушки, как у всех тогдашних старушек, жили постоянно
бедные дворянки, компанионки, приживалки. Им то по вечерам читал Гоголь свои
первые  произведения. Вскоре после  странного  знакомства я шел  однажды  по
коридору  и  услышал,  что  кто-то  читает  в  ближней  комнате. Я вошел  из
любопытства и  нашел Гоголя посреди дамского домашнего  ареопага. Александра
Николаевна вязала чулок, Анна Антоновна хлопала глазами, Анна Николаевна  по
обыкновению оправляла напомаженные виски.  Их  было еще две или три, если не
ошибаюсь. Перед ними сидел Гоголь и читал про украинскую ночь. "Знаете ли вы
украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи!" Кто не слыхал читавшего
Гоголя, тот не  знает вполне его произведений. Он придавал им особый колорит
своим спокойствием, своим произношением, неуловимыми оттенками насмешливости
и  комизма,  дрожавшими   в  его  голосе  и  быстро  пробегавшими   по   его
оригинальному  остроносому лицу, в  то время как  серые маленькие его  глаза
добродушно улыбались  и он  встряхивал всегда падавшими ему на лоб волосами.
Описывая украинскую ночь, он  как  будто переливал в душу впечатления летней
свежести,  синей, усеянной звездами, выси,  благоухания, душевного простора.
Вдруг он  остановился. "Да гопак не так  танцуется!"  Приживалки вскрикнули:
"Отчего не так?" Они подумали, что Гоголь обращался к ним.  Гоголь улыбнулся
и  продолжал монолог пьяного  мужика. Признаюсь  откровенно, я был  поражен,
уничтожен;  мне хотелось взять его на руки, вынести его на свежий воздух, на
настоящее его  место.  "Майская ночь" осталась для  меня любимым гоголевским
творением, быть может, оттого, что я  ей обязан  тем, что из первых в России
мог  узнать и оценить этого  гениального человека.  Карамзины жили  тогда  в
Царском  Селе, у них я часто видал Жуковского, который  сказал мне, что  уже
познакомился  с  Гоголем 27  и  думает, как бы освободить  его от
настоящего  места. Пушкина я  встретил в Царскосельском парке. Он только что
женился